Текст книги "Сны из детства. Шелковая книга о счастье-бабочке, теплом доме и волшебном мостике, ведущем к гармонии"

В самом начале июня проснешься на рассвете. Сил нет встать, но и спать не хочется. И жаль уже пропустить это утро – одно из первых, летних. Вот и лежишь с открытыми глазами, слушаешь утренних птиц.

Сначала осознаешь само пение, постепенно проникаясь звучанием – его нотами и периодичностью. Пытаешься понять: солирует одна птица или их все же две – и они деликатно дают друг другу высказаться и лишь временами их песнь сплетается, сливаясь в один объемный чудодейственный звук. Звуки рассыпаются и снова собираются воедино, и кажется, что твое сердце наполнено струнами, а птичьи голоса их перебирают, словно крохотные пальчики. И струны трепещут тихой радостью и ждут новых касаний.

А в паузы проваливаешься, как в рассветный молочный туман. Из него тебя выводит новая трель. Потом с замиранием ждешь – будет ли еще. Время становится объемным, как в детстве. И ты то в яблоневом зачарованном саду, то в отчем доме, на кровати, которая помнит тебя ребенком.

Ты недвижима и в то же время куда‐то плывешь, ты и слух, и память. А птица – твоя душа. Она к тебе обращается, ты ей внимаешь.

И стоят первые дни июня, впереди целое лето и, кажется, целая жизнь.

Случалось ли вам закрывать двери для радости? Ну это когда закрыл дверь по привычке, а потом сидишь и удивляешься – почему никто не заходит.

Пишу и ем абрикосовый джем – и это мое самое яркое вкусовое переживание в нынешнем году. О джеме и пойдет речь.

Когда мне из магазина позвонил муж сказать, что апельсинового джема не было и он взял абрикосовый, – я даже не расстроилась – я куда‐то рухнула. Сразу вспомнились банки приторного до оскомины, вязкого варенья, которыми меня ежегодно заваливала бездетная тетя, не внемля всем намекам и откровениям – что я не ем варенья, повидла и джемы. Я вообще не люблю сладкое. И все эти неоцененные дары выстраиваются пирамидами в кладовке, засахариваются, пропадают, потом превращаются в компоты, которые я, кстати, тоже не пью. Исключение всегда составлял только один апельсиновый джем. Случайно попробованный в Риге в далеком 1986 году, он произвел немыслимое впечатление и оставался в фаворитах по сей день. А тут снова – абрикос!

Только и оставалось сказать как можно мягче: «Дорогой, я ценю твою заботу, но…»

Баночка неприкаянно стояла в холодильнике несколько дней. Никто к ней не притрагивался, и отдать ее тоже было некому. А потом я решилась ее открыть. Нехотя крутанула крышку до привычного щелчка, зачерпнула ложкой янтарную желейную массу и, инстинктивно скривившись, поднесла ее ко рту.

А дальше… дальше я попадаю в Эдем. В солнечный и беззаботный, обворожительный. Джем оказался вовсе не приторным, а даже с кислинкой – сочной, виноградной. Он обволакивал и слегка холодил язык, медленно таял во рту вкусом рая.

И знаете, что меня во всей этой истории так поразило? Сколько же раз мы проходим мимо простых чудес. Отказываем себе в познании чего‐то нового, будучи уверенными, что это уж точно не для нас. Даже когда оно само идет в руки – упорно не замечаем. Зато пристально смотрим куда‐то вдаль: когда же на горизонте наконец замаячит наше счастье?

А все оказывается гораздо и гораздо проще. У Вселенной для нас всегда все есть: по запросу. Только принять не забывайте!

До сих пор учусь некоторым простым вещам. Например: не стараться. Нас всех приучали к старанию – с самого детства – дома и в школе. Мы должны все делать как можно лучше, а главное – правильно. И если вдуматься, то старание – это всегда для кого‐то, всегда, чтобы что‐то доказать – другим или себе, чтобы тобой гордились или хотя бы просто приняли. Ты ведь старался.

Я думала об этом, впервые собирая жимолость для варенья. Начиналось все с предвкушения удовольствия от нового дела – просто ах! – счастливые бабочки в животе. А потом радость неумолимо перетекала в серьезную озабоченность на каждом этапе: так ли все идет, справляюсь ли, не забродит ли потом мое рукотворчество? Словом, включилась усвоенная старательность. Быть хорошей хозяйкой и отличницей. Вот только все наслаждение от процесса куда‐то испарилось. Все это внимательное всматривание и вслушивание. Когда ягоды дождем опадают на расстеленную ветхую простынь – такие тугие, цвета южных ночей – оставляя за собой сиреневый след. Когда руки медитируют, отделяя их от садового мусора, – нет – от фрагментов живого дыхания куста. И все потом крутится и вертится в водовороте колодезной воды – чистой, студеной – и дальше отдыхает на старом, нагретом солнцем столе беседки. Благоухающая россыпь еще юного лета.

Как ПЕРЕживание заменило ПРОживание? То, что не про правильное, а про наслаждение моментами бытия. Про самое глубинное и женское – слушать руками, понимать образами, принимать новый опыт, как земля принимает дождь.

И вспоминая всю эту живую радость, вновь убеждаюсь – не надо стараться. Надо открываться – жить внутри процесса, расти внутри процесса, замирать от восторга непредсказуемости и детского доверия к этому течению. Потому что это жизнь – волнующая и неповторимая в каждом своем моменте.

Люблю провожать теплоходы. И поезда люблю. Но про поезда знала всегда.

Еще в далеком детстве, когда папа спрашивал: «Ну, егоза, куда пойдем?»

Я выпаливала: «На вокзал!»

И мы садились в троллейбус и ехали на вокзал.

Вокзал – это распахивающиеся деревянные двери, за которыми встречает запах: его не спутаешь ни с чем. Так пахнут воспоминания о летних поездках к морю, о плавно раскачивающемся составе, о белоснежных шторках на окнах, за которыми плывет лес, о дребезжащих подстаканниках и жмущихся друг к другу отварных яйцах, которые именно здесь уплетаешь с небывалым аппетитом.

Запах сильный, но мягкий, отдающий металлом и кожей, протянутыми в горизонт шпалами, – незабываемый железнодорожный запах. А вокзал пах еще кофе, чемоданами и ожиданием.

Ожидание тоже имеет свой запах – он тебя обволакивает. Только присядешь на свободное кресло, уже никуда не хочется идти – так бы и сидела среди тетушек с котомками, дремлющих дядечек, наблюдала бы за продолжающейся здесь жизнью: как кормят детей и выясняют отношения, играют на гитаре или нежно держатся за руки.

А еще только здесь можно было увидеть настоящего гуся в корзине или сразу несколько кошек. И таджичек в шароварах из-под пестрых платьев, горца в овечьей шапке, а про цыган и говорить нечего! Здесь можно было у папы выпросить бутерброд из буфета с какой‐нибудь праздничной колбаской и кока-колу в узкой бутылке. Мы как будто тоже уезжали, а потому нужно было подкрепиться. Интересно было наблюдать за табло: как схлопываются планочки с названиями городов и числами, а потом появляются новые.

«Куда поедем?» – спрашивал папа. А я, дожевывая бутерброд, отвечала неизменно: «В Крым!» И мы высматривали отправление поезда, что шел в Симферополь. А дальше искали нужный путь, все было «по-взаправдашнему», и от этого захватывало дух. Мы подмечали самые восторженные лица и оживленные сцены и обязательно махали отъезжающим. А занавески на окнах были те же самые – лист каштана и Богдан Хмельницкий на лошади.

Поезд трогался, отправлялся куда‐то в неведомую, чарующую даль, а мы оставались. Но какая‐то маленькая частичка все же уносилась вослед. И от этого словно что‐то прибавлялось. Возвращались к ужину довольные, будто съездили в поездку и вернулись.

И как же был понятен эпизод в «Безымянной звезде», где весь город собирается на вокзале, чтобы только увидеть, как безостановочно промчится дизель-электропоезд «Бухарест – Синая»! Ощутить на лице прикосновение ветра – нет, не от движения состава – а из тех стран, где никогда не побывать, уловить что‐то нездешнее и влекущее. Потом, конечно же, очнуться от сладкого наваждения, но как же оно было прекрасно!

И вот теперь у меня есть теплоходы. Хорошо, что есть. Как отзвук тех детских воспоминаний и как совершенно новое проживание.

Люди поднимаются по трапу, последние объятия на берегу, радостная торопливость, тихий плеск волн о борт. И мой любимый белый цвет. Все‐таки хорошо быть романтиком, однозначно!

1

Сначала проваливаешься в запахи леса и скошенной травы – такие острые и свежие, что кружится голова. Выходим из автомобиля докупить свежих продуктов, а наша дача – немного еще по шоссе и свернуть направо, где встретит указатель: «Полесье». И каждый раз, именно здесь, захлестывает гулкое счастье. При виде этих сбегающих куда‐то вниз полей и колосящихся лугов, ленивых котов у магазина, маленькой парковки, окаймленной раскидистыми лопухами и борщевиками-великанами. Рай, рай… Не надышаться твоей пронзительной сладостью!

Въезжаем по узкому кочковатому разъезду, и каждый раз неизменное ощущение, что никуда не уезжали. Что все это было и вчера, и позавчера: сторожка, наваленные здесь же бревна, на которых кто‐нибудь сидит, и развалившиеся на траве собаки, кивающие гортензии, безмятежность. А вдалеке, маяком в конце проселочной дороги, – три корабельные сосны у кромки леса. Две стоят очень близко, как родные, а третья, тоненькая, чуть поодаль, словно отвергнута. Очень давно, еще с первого дачного лета, казалось, что это неразделенная любовь. У деревьев тоже такое бывает. А теперь я гляжу на них – и вижу дочь, которой пора уже идти своей собственной дорогой, вот она и отходит от родителей медленно, как бы щадя. Истинно, все в глазах смотрящего!

Дача впускает в себя постепенно. Сначала толкаешь тяжелую дубовую дверь – и в нос ударяет сладкий запах нагретой на солнце древесины, слежавшегося платья и еще чего‐то отсыревшего, нежилого. Все это нужно пробудить, объять заботой, заново приручить. Пока только отмечаешь: веранда, замутненное зеркало, раковина, над которой в паутине уже кто‐то запутался, скрип половиц, странно уменьшившиеся комнаты. Это пока не твой родной и близкий мирок, он отстранен от тебя долгой зимней разлукой, его веки еще плотно смежены. Но уже знаешь, что каждым своим прикосновением будешь пробуждать его ото сна и возвращать его доверие.

В привезенной из города сумке – хрустящие простыни, свежие скатерти и занавески. Это тебе, дорогой дом.

Сразу же поднимешься на второй этаж по скрипучим ступенькам. Те немного пожалуются, но видишь, что тебе обрадовались. На мансарде мы, уезжая, запечатали лето. Вот же оно – засохшим букетиком в стакане, уснувшими букашками в углах подоконника, не убранной на место соломенной шляпой, даже детским полосатым носочком, озорно выглядывающим из-за кресла. И воздух здесь прогретый, душистый – воздух прошлогоднего лета. Съезжать с дачи осенью всегда нестерпимо жаль, бросаешь прощальный взгляд, полный нежности, оставляешь частичку своей души. И вот она, эта оставленная частичка, тебя же и встречает. Плюхнешься на кровать. В двух окнах – по разные стороны – вольная дачная жизнь уже зовет вкусить свои радости. Ходики на стене еще идут, солнечный луч доверчиво пристроился на моем плече. Вот я и дома.

2

Уборка – всегда суетливо-радостное дело. Даже не знаешь, за что сначала и взяться: смести паутину или вытряхнуть пыль с ковриков и дорожки, убрать с прохода сумки. Расставить привезенные городские вещи: эти в ванную, те на кухню. А потом они станут дачными вещами. Пропитаются ее духом.

Пылесос жужжит, как майский жук, тычется в самые дальние уголки. Временами вздыхает, ненадолго замолкает.

Замечаешь, как подряхлел и без того старый диванчик, просел еще больше. Но он тоже хранит запах прошлого лета, всех дачных дней и даже, кажется, запах дочери, когда та была еще ребенком. И как с ним теперь расстанешься? Протираешь, стелешь тонкий матрасик, а сверху чистое покрывало. Теперь диван похож на старушку – божий одуванчик, прибравшуюся к празднику, светящуюся сквозь все свои морщинки.

И любишь уже каждую паутинку, гирляндой протянутую от карниза к торшеру, каждый конфетный фантик, найденный под журнальным столиком, все завалявшиеся тут и там шариковые ручки и крошки от печенья – все эти свидетельства счастливо проведенного лета. На даче любое лето – счастливое.

Возвращаешь к жизни большой насос, его рыкающий звук всегда успокаивает: все хорошо, запускается жизнь! Вода непривычно студеная и пахнет снегом и весенней землей. Надеваю фартук, дачный, волшебный, – с флоксами. Втягиваю в себя запах древесины и сырости, мыла и цветов. Маленькие стеклышки веранды улыбаются после вчерашнего дождя, который я не застала.

Смываю с посуды остатки зимнего сна. Тарелки здесь иные, чем в городском доме, – еще с советских времен, добротные, с цветочными завитками по краю. А в недрах приземистого буфета живет посуда самая разная. Многим не пользуемся, но все одно – живет. Тяжелые стеклянные салатники и блюда с щербинами, пузатые сахарницы, пережившие целые чайные сервизы, разрозненные и разноликие рюмочки и стопочки, что поднимали в праздники дорогие люди, которых уже нет. Куда все это? Протираю и кажется, что все буфетные жители сиротливо жмутся друг к дружке, опасаясь, что их разлучат. Не бойтесь, милые, живите, что ж!

На даче вечная головоломка: избавиться или оставить. И почти всегда решается в пользу последнего. В отличие от города. Потому что жизнь городская нуждается в просторе, куда смогут легко приходить новые энергии и свежие идеи. Город – про возможность расти ввысь и вширь, а жизнь загородная это – про глубину. Дача – это такое место силы, питание для наших корней. Склад живых, теплых дней, гербарий воспоминаний, облеченных в материю. Все эти подстаканники и вязанные салфеточки, чудом сохранившиеся деревянные детские игрушки, связки старых журналов, которые вовсе не макулатура, а добрые друзья. Храню «Юность» и «Литературку» и гораздо более поздние, но по нынешнему времени уже старые, выпуски доброго, атмосферного «Seasons».

И обязательно перед ужином, пока окончательно не завечерело, мне важно дойти до начала леса, проведать «свои» сосны. Узнавать каждую колдобинку на дороге, каждый спуск и подъем, каждый дом, глядящий очень приветливо. Дышать знакомым простором, ощущать дрожание каждого стебелька, встречать семейку берез по левую сторону и ракитник – по правую. Вспомнить, что сейчас будет пруд, – и снова обрадоваться.

3

Утром – яблони в окнах, солнце сквозь кисею, дремлет на полу ажурная тень. Дважды в неделю привозят молоко. Оно здесь свежее, настоящее, с забытым вкусом из детства. Пенки же – ленивые и желтые, как старое кружево, нехотя сползают со стенок банки, их вылавливаешь, выуживаешь. На завтрак – овсянка на этом густом, как сливки, молоке. Или оладушки, сверху посыпанные черникой, со сметаной, в которой вязнет ложка.

Но еще до завтрака, до того, как будет заправлена постель и впущены в комнату солнечные зайчики – дрожать на деревянных стенах, до всего этого, – отправиться на долгую утреннюю прогулку. По все той же песчаной дороге, упирающейся в лес. Там встретят капустницы – трепетные, глупые. Танец белых капустниц на пустующей дороге. Поздороваться с соснами, а потом свернуть налево, покружить по тропкам и выйти к лугу. Идешь по нему, а трава влажно целует ноги, колосья щекочут запястья. День начинается среди порхания мотыльков, многоголосого жужжания и далеких озерных рулад. Дальше – плывешь по морю высокой белой «кашки». Справа – много раз виденное из поезда – раскинулось поле, окаймленное лесом, с фрагментами пышных кустарников. И жаворонок весело трепещет в небе. А я словно сошла с этого поезда и иду себе, иду. Пробираясь под зелеными сводами и снова выходя на слепящий свет. И кажется, что ничего нет слаще этого пути.

Когда возвращалась, в одном из домов нашей улочки – смеялись. Хорошо так смеялись, на три голоса, два взрослых и один – детский.

4

На первой прогулке всегда думается про праздники «первого раза». В городе они свои – эти летние праздники, на даче – свои. То, что в городе уже отпраздновано в самом начале лета, здесь только начинается. Первый шашлык – кусочки мяса, похожи на сосновые брусочки, просмоленные и зацелованные солнцем. Первая ледяная окрошка, первый лимонад с лаймом и мятой, первый выезд на рынок и на речку, впервые заглянуть в местный магазинчик, такой маленький, что в нем еле умещается хозяин-грузин. Первое мороженое, купленное здесь же, липкой струйкой стекающее по руке, пока ешь его по дороге к дому. И крохотные чесночные сухарики, сыпуче болтающиеся в маленьком ярком пакетике. Такое баловство изредка позволяешь себе лишь здесь, словно впадаешь в детство. Но только вместо леденцового петушка – острые ржаные сухарики.

И представишь всю череду дней, с птичьими утрами и лугами, где в выцветшем кусочке неба сквозь колосья плывут облака, где ждут тебя разморенные черничные поляны и искрящаяся река, томные вечера в беседке с проводами медного солнца. Как только ощутишь всю сладкую, как перезревший абрикос, неспешность этих дней и детскую нескончаемость лета здесь, так и остановишься посреди дороги. Пронзает счастье.

А ведь еще будут теплые ливни, длинные вечерние тени на дороге, острый запах цветов, словно сошедших с полотен Ренуара, смоляной сосновый дух и нагретая солнцем древесная кора, волны ветра по полю, родные какие‐то травинки.

Размеренность, приятная предсказуемость и неожиданные радости.

5

Перебирать летние дни, как полевые цветы. Этот пахнет сладким дурманом, вот лазурно-васильковый, вот алый, жаркий, эти пропитаны нежностью, те – утренним покоем, иные опалены полуденной жаждой. Лето, лето! Горение и тихое течение, шум крови в твоих стеблях, обжигающий мед на твоих лепестках. Жизнь, творящая себя и снящаяся себе разнеженным сном.

Радуюсь не увезенным в город старым номерам «Seasons». Вытягиваю из тумбочки по 2–3 журнала, и они живут на тумбочке в столовой. На скатерти в мелкие незабудки рассматриваю их яркие коллажи за завтраком. Оттуда втекает в мои дачные дни уютный мир французских садов и мастерской батумского художника, гостеприимство большого дома в Коктебеле, кулинарные уроки влюбленных в жизнь людей, литературные встречи, поэтические открытия. И моя загородная жизнь обретает новое звучание.

По мансарде гуляет легкий сквозняк, колышет белые шторы, освежает мечты. На выбеленных дощатых стенах эстампы – скандинавская лаконичность предметов, в углу кресло из ротанга, возможно помнящего шорох пальмовых листьев. На полках плетеные коробки, на полу – сливочный текстильный коврик. Здесь я слышу шум незримого моря и угадываю его за пеленой облаков. Оно, наверное, давно живет во мне, а дачная мансарда только помогает обманываться его близким присутствием, наполняет подмосковные дни дыханием первозданного Крыма и лазурной Греции. И если долго не получается увидеть море, всегда знаю, что оно обо мне помнит, а я – помню о нем.

6

Выходить на сонную веранду, умываться, видеть новых бабочек, залетевших, должно быть, с вечера, собираться на реку. День обещает быть похожим на дуновение, а очень раннее утро кажется кисейным и почти невесомым.

Ехать минут десять – в лицо запахи луговых трав, а потом идти мимо пятиэтажек, построенных для уже бывших работников бывшего пансионата, слышать будничный звук посуды из окон. Дальше – развилка, край соснового леса, песчаная дорога к реке. Солнце еще за соснами, песок прохладный, а земля устлана медно-золотистыми сухими иглами и сплющенными шишками. Река – светящийся шелк, попадаешь то под теплое течение, то под бодрящее. А вода тебя обнимает, целует в губы. Колышет водоросли, и те ласково льнут к твоим ногам.

Завтракать на берегу, потом читать прихваченный томик поэзии Зинаиды Миркиной, снова плавать. И начать собираться как раз к тому времени, как станут подтягиваться семьи – с детьми, радостными собаками и надувными кругами. Равняешься с ними на той же песчаной дороге, но ты уносишь с собой мирный плеск волн и сосновую душистую тишину, а они заряжены предвкушением ликующего дня – пляжного, жаркого.

А однажды приехали на реку поздно, уже после полудня, несмотря на все метеосводки. Лето – время полной безбашенности и детской радости от проживания любых состояний. Пока ехали, в воздухе что‐то менялось, но погода еще сомневалась, раздумывала. Но вот ветер морщит поверхность реки, гонит всех с пляжа.

Я кричу своим: «Кто со мной в лес? Ну тогда не ждите, догоню!»

И бегу, ныряю в зеленую заводь над узенькой тропкой. А там встретил совсем другой мир, который и слыхом не слыхивал о капризах погоды. В лесу была благодать – солнечные пятна на тропинках, золотистое тепло и тишина, прерываемая лишь хрустом шишек под ногами. Лес стоял торжественный, многоярусный, взболтал все свои запахи, крепко настоял их на солнце. Хотелось идти глубоко, туда, где широкая тропа ведет к поляне, куда зазывает кукушка.

А потом и здесь пропала светящаяся дымка меж деревьев, словно убавили свет. И даже разморенное тепло уже становилось бодрым. Прибавилось звуков – что‐то шуршало в листьях, топталось, будто испытывая неловкость. А потом смелело и уже шагало по-хозяйски уверенно. Скоро сорвется на бег. Пора возвращаться.

Дождь плясал по дороге, протянул сотни серых нитей, чтобы прошить ими теплую реку. Я бежала босиком, как в детстве. Наверное, меня ждали в безопасности, под каким‐нибудь козырьком, или уже в машине. Мне же было весело и щекотно. Дождь заигрывал со мной – такой смелой и отчаянной. Наверное, любит таких. И схватил, схватил в свои объятия, когда я выскочила из-под спасительных деревьев и побежала к стоянке – мимо домов и детских площадок. Дождь, нет, ливень, держал так крепко, что платье прилипло к телу, а волосы – к шее, не давал разглядеть дорогу. Он пах лаймом и альпийским снегом и был последователен и честен. И я сама его выбрала. Июльский ливень.

Вернувшись, стала выкручивать и развешивать мокрые платья, мое, длинное, и дочкино, поменьше. Промытый дождем мир сияет каждым листком, даже бельевая веревка светится. Солнце спешит наверстать упущенное время и обрушивает свои потоки на влажную, словно отполированную, траву, на елки у дома и лужи на дороге. Летние лужи всегда какие‐то радостные, а облака в них – веселые, все понарошку, все мимолетно.

7

Гроза может надолго оставить без электричества, даже до утра. Тогда вытягиваешь воду из колодца, опуская туда ведро до тихого плеска. Пользуешься рукомойником во дворе, наконец дождавшимся своего часа. Перемещаешься повсюду с фонариком, достаешь восковые свечи. В доме все становиться непривычно-таинственно, и кажется, что пахнет Рождеством.

Тишина заполняет все комнаты, как гнезда, и даже слышно, как ходит по дому кошка и как срывается вдруг первое яблоко. Как заглядывают в окна деревья, узнать, все ли у нас в порядке и что мы станем делать без книг и планшетов.

А мы смотрим на свои тени на стенах и тени от привычных предметов. Мы ждем, что они нам поведают что‐то особенное. И еще жалеем, что у нас нет часов с кукушкой. Сейчас бы она казалась совсем настоящей. И может быть, даже решилась бы оставить свой многолетний пост. И тогда мы услышали бы шорох ее крыльев и позавидовали чувству восторженной свободы, что на нее обрушится.

Мы можем поужинать тем, что найдем в буфете, вскипятить воду для чая, если не вышел весь газ, а потом сесть рядом на пороге и ждать небольшого оркестра цикад и лягушек. Ждать дуновения ветра и откровения неба – когда расцветают созвездия. И это будет маленьким счастьем – на нашей старой даче, в тот вечер, когда мы сидели без света.

8

Давно уже вкусно пеку печенье сама. Но здесь, как при пребывании в другой стране, хочется попробовать чего‐то местного. Знаешь же, что все эти слоеные бантики и песочные кругляшки с корицей или орехами в коробках на Конаковском рынке – ничего особенного. Но все равно стоишь, всматриваешься – на что отзовется глаз. Потому что это тоже часть однажды принятого ритуала – находить радость в простом, раскрывать объятия тому, что рядом, присматриваться к повседневности. Открытия порой ждут неожиданные и поразительные.

На рынке выбираю крапчатые азербайджанские абрикосы, кисло-сладкую вишню со свежими листочками, розовые мясистые помидоры, а в августе – туго спеленатые кукурузные початки и лаковые баклажаны.

Обязательно зайду в семейный магазинчик текстиля, который находится в самом конце рынка. Приятные и улыбчивые хозяева, красивый товар, преимущественно из Турции. Захватившее меня увлечение, почти страсть – баловать дачный дом обновками. Угадывать, что ему подойдет, чему он улыбнется – широко и радостно. Цветочное постельное белье для лета и клетчатое, байковое – для осенних приездов, плед из овечьей шерсти, гобелен с нежным узором – для перетяжки старого дивана, фактурные и нарядные декоративные наволочки для первого этажа и в голубую полоску – для мансарды. Здесь же была куплена ажурная скатерть из хлопковых нитей, с кистями по краю, но потом уже использовалась как покрывало или шаль. И жила преимущественно в гамаке – ей там нравилось.

На даче чай пьешь часто и долго. Это вообще очень дачный ритуал – чаевничать. Попала под дождь – пьешь чай, вернулась с речки или рынка – тоже сразу чай, заглянули гости – ставишь самовар. Выносишь выпечку и варенье, ах как хорошо, если есть и свежая сдоба! И дача окунает в чеховские времена. Хочется носить белое, вести неспешные беседы или сидеть тихо, задумчиво размешивая чай, слушать нахлынувшие звуки раннего летнего вечера, смотреть на танец каких‐то счастливых мошек и на то, как солнце нежно целует верхушки деревьев. И думать лишь о том, как все‐таки хорошо жить…

9

Прощаться с солнцем выхожу на дорогу, ту самую, по которой прогуливаюсь перед завтраком – здороваюсь с начинающимся днем. Все местные собаки меня уже знают и весть о моем приближении друг другу не передают. Провожать солнце можно и на своем участке – оно опускается за лес как раз напротив садовых качелей. Сиди себе за чаем, слушай любимую «Как упоительны в России вечера…», следи за тем, как густеют облака, окрашиваясь в цвета южных фруктов.

Но я люблю вечера в формате «стерео», тем более в городе это так фрагментарно. Потому и выхожу каждый день, распределив дела таким образом, чтобы к закатному времени освободиться.

Сначала дохожу до «своих» сосен, а солнышко у меня за спиной. Дорога мягкого абрикосового оттенка, тени на ней длинные, будто мы с дочерью на ходулях. Она меня часто догоняет, бывает, бежит или на велосипеде. Пока до конца дороги дойду, несколько раз со мной поравняется – довольная. Смотрю на ее удаляющуюся спину – оранжевая кофточка, загорелые ножки крутят педали. И кажется, что сердце кто‐то тронул мягкой лапкой. И ветерок, образовавшийся от движения велосипеда, пахнет нежностью.

А воздух сейчас какой! Будто его круто замесили на сосновом, цветочном и травяном, добавили щепотку мшистого и озерного и поместили под пресс. Вдохнешь – и не выдохнуть.

На краю леса обниму ставшие медными сосны, щекой прижмусь к теплому стволу. Запрокину голову, где высоко, мачтами, рдеют их верхушки. А потом развернусь и с этого места охвачу взглядом все, ради чего и начинала путь. Выгибающаяся лента проселочной дороги, завечеревшие домики с обеих ее сторон, наш где‐то там, в самом конце. А еще густо заросшие квадраты свободных земель и лес – до самого горизонта.

И надо всем этим – небо. В этот вечерний час – многоцветное, завораживающее. А то, что под ним, будто окунули в персиковый сок. Провода светятся далеко впереди и кажутся уличной рождественской гирляндой. И в какой‐то момент картинка мира становится нереально яркой. Как последний всполох перед тем, как все будет медленно гаснуть. И пока идешь к своему дому, провожаешь не только солнце, но и сам день. Сзади меня – словно разлили в небе клюквенный сок. А под ним стелются лиловые горы – уже бросили тень на корабельные сосны. Зато впереди – все еще празднуется оранжевый день.

И вот я иду, насколько хватит взгляда – больше ни души. И представляется, что все это меняющееся небо, разомлевший воздух, закатный, ласкающий свет – все для меня одной. Каким‐то незаслуженным подарком и дарованным откровением.

И уже над самым нашим домом солнце задержится немного и медленно сползет за лес. И в этот момент всегда наворачиваются слезы. Все, что так пленительно красиво и невыразимо хорошо, оказывается выдержать тоже трудно, и начинаешь плакать. А потом плачешь уже оттого, что все самое прекрасное так быстротечно.

10

На даче время течет медленно, как мед. И так же янтарем играет на солнце. Дни складываются в узорную мозаику, нанизываются бусами. Вот мотылек запутался в белой шторе. Кружевная тень от занавесок в солнечном квадрате пола. Остывающее в кувшине молоко, наполненная медом мякоть абрикосов, закатные лучи целуют травы, а вечера так томительно прекрасны…

Перемываешь на веранде посуду после ужина, а вокруг уже темнота – синим бархатом. Дверь во двор открыта, видно, как празднично светится беседка. И кота видно, усевшегося по-хозяйски прямо на столе. А с улицы волнами наплывают толчки теплого ветра, и кажется, что этот вечер – крымский. Сладостный вздох уходящего лета.

Август вплетает в наши волосы первые паутинки и золото лучей, дышит последним теплом, целует прощально-нежно. И это дарованное доверие, приходящее всегда после долгого пути вместе.

11

Делали во дворе сидр. Яблоки плавали в ванночке, медленные осы были разморены августом, а наши руки то и дело соприкасались. Август наполнен особым притяжением. И хочется быть подобными этим осам, и яблокам, и дыханию перезревшего лета.

А потом все изменилось. Мы стали чистить яблоки ловко и быстро, чтобы успеть до грозы. А небо все темнело, поднимался ветер и доносил запах скорого дождя. Где‐то вдали прогремело, а потом ближе – уже громко и раскатисто. И вдруг все стихло. Я так явно ощутила вес одной-единственной минуты. Перед тем, как по рукам пробежит водяная дробь, и после того, как растерянно взволнуется природа. Это была минута абсолютного покоя – долгая, как целая жизнь.

12

С крыш стекает дикий виноград – краснеет на приветливом и нежарком уже солнце.

Вечерний воздух какой‐то невесомый и, кажется, светится. Вечереет все раньше и раньше, и это теперь связано с чем‐то тихим, уютным. Гуляешь, наполняешься тающим светом и все ярче проступающим цветом. Находишь в себе предрождение осени. И от мыслей о том, что сейчас вернешься домой, зажжешь везде свет, услышишь вскипание воды в чайнике, потянешься за чашкой, становится хорошо и спокойно.

Выходишь пасмурным утром после дождя в пижаме и сапогах – так запросто, с какой‐то птичьей легкостью. Гладишь влажные стволы яблонь, чувствуешь их терпкое дыхание, смотришь на растрепанные цветы и кажется, что времени не существует.

Лето прошло, непритязательное, бесшабашное лето.