Текст книги "Сны из детства. Шелковая книга о счастье-бабочке, теплом доме и волшебном мостике, ведущем к гармонии"

Уже идешь по длинной дороге и осознаешь, как интересно стало гулять. Сворачиваешь то туда, то сюда и везде открываешь изменившийся дачный мир: здесь он схватился опаловым, там – багряным. Береза вплела в зеленые косы золотые ленты, и они чуть колышутся. Их текучесть так живописна, в ней есть что‐то от полотен Климта.

Вот и Осень. А в ней моменты созерцания и тишины, прекрасные строки и глубокие чувства. Осень – это вечная поэма жизни.

13

И снова мы собираем сумки. Их, кажется, поразительно много. Мы будто сворачиваем лето и дом и будем пытаться все это увезти в город, но опять не получится.

Я спрашиваю у дочери, сложила ли она пижамы и носки, а вместо этого хочется спросить: сколько птичьих рассветов и румяных закатов, сколько дрожания голубых стрекозьих крыл и скольжения водомерок она забирает с собой?

Я спрашиваю, не забыла ли она шампунь и босоножки, а вместо этого как бы спросить: не забыла ли она, как пахнет лес после дождя и как трава целует босые ноженьки?

Вошли ли все вещи в сумки – сколько солнца и соснового духа ей удалось в себя вместить и хватит ли до следующего лета?

Дай я на тебя посмотрю, на твою кожу цвета молодого дерева, на малиновый румянец щек, на выгоревшие волосы, похожие на речной песок, на сочный и звонкий голос, на глаза, в которых живет теперь закатное солнце. Ты тоже свидетель этого счастливого дачного лета, его озорной сообщник. Значит, и дача, и лето – все это с нами навсегда.

Осень

Люблю наблюдать за детьми, что идут из школы в ореоле золотистого мягкого света. И весь сентябрь ощущать себя в преддверии чего‐то нового. В книжных в первые дни очередь в кассу всегда длинная и праздничная, как в парке аттракционов. Тебе и не к спеху, но все равно становишься – ведь так приятно искать и находить то, с чего начнется новый период, новая жизнь.

В сентябре вплываешь в начало осени, наблюдаешь, как меняются запахи. Пьешь прозрачную чистоту воздуха, приправленную нотками хризантем и георгинов. Хмурое небо теперь кажется прекрасным.

Витрины рассматриваешь с новым интересом. Сапоги, пальто, зонты – все, что не воспринималось еще в августе, теперь зазывает, манит. Веселый горошек на резиновой обуви, уютная шотландская клетка палантинов, мягкие линии свитеров, благородный твид, кожаные сумки цвета верблюжьей шерсти. Бирюзовый и мятный вдруг перестали быть фаворитами, а глаз сам останавливается на терракотовом, пурпурном и шоколадном. И не замечаешь, как покупаешь какую‐то безделицу. Или тапочки, или плед. А самыми любимыми магазинами становятся книжные, кондитерские и антикварные. В них теперь хочется жить.

И еще хочется готовить – много, сытно и вкусно. Мусака и тыквенный пирог, наваристые восточные супы, сливовый тарт и яблочные штрудели. Безумно желаешь горячего шоколада.

Вновь осознаешь, какое это удовольствие – во что‐нибудь кутаться. И какая это радость – возвращаться домой. Включать свет, ставить чайник и смотреть, как он вскипает. А потом пить чай – бесконечно долго.

И тебе уже не жаль отдать свою летнюю безудержность, легкость и беззаботность. Самое волшебное сейчас – заводить маленькие ритуалы, зажигать домашние огни и быть еще ближе к тем, кого искренне любишь.

Первое сентября – такой важный, желанный, долгожданный, ответственный. День взросления. Уже не манная каша – игрушки по местам! Теперь – чернильница и пенал, воротничок в чистоте и свежести, запах нового ранца и учебников. И форма. Правда, очень длинная, купленная на вырост. Я и сама длинная, так нескладно выросшая за лето, с короткой стрижкой – данью поездки к морю – которую не заплести уже красиво в косы. Только бант на макушке, как на торте.

Этот день складывался совсем не так, как мечталось, – с самого утра. И фартук был куплен не воздушный, гипюровый, а обычный, и белые гольфы с помпончиками куда‐то задевались и были заменены скучными колготами. А вместо яркого ранца – коричневый портфель с квадратными защелками, похожими на велосипедные фары. И даже гладиолусы-ракеты, такие чудесно-праздничные, почему‐то нам не достались, а вместо них томились в графине растрепанные астры.

Утро было пронзительно-сырым и словно подгоняло меня, растерянную, – не зевай, шевелись, началось так, как началось.

И уже не было удивления, что определили меня на торжественной линейке в самую последнюю шеренгу, ведь я была на голову выше всех нарядных, почти кукольных, одноклассниц. А самым страшным оказалось то, что нас разделили с лучшей подругой – она попала в другой класс. Плакать было нельзя, и я давила в себе слезы, они меня перекашивали изнутри и снаружи, не давая отцу запечатлеть торжественный день.

Развевались флаги, колыхалось цветочное море, репродуктор делал голоса учителей слишком резкими, а музыку – оглушающей. Время текло мучительно, из стеблей астр мне на туфли капала вода. А потом меня выдернули из шеренги и поволокли по кругу почета, вложив в руку колокольчик. Все замелькало и слилось в один цветной слайд. Меня, такую высокую и нескладную, не посадил на плечо красивый десятиклассник, и я семенила рядом, спотыкаясь и почти падая.

Помню, как искала глазами родителей, когда всех позвали в классы, и не находила, и не знала, куда идти, – как выглядит учительница, я забыла. День казался ненастоящим, приснившимся.

Как разворачивались события дальше – от первых уроков до дороги домой – память скромно умалчивает. Зато сохранилось ощущение разломленного дня. Когда вторая его половина, словно устыдившись за первую, щедро баловала и утешала.

Дома ждал праздничный чай с «Киевским» тортом и новые фломастеры на двенадцать цветов – страшный дефицит по тем временам. Невероятным образом нашлись гольфы, и даже любимые гладиолусы, глубокого фиолетового цвета, каким‐то чудом стояли в той вазе, где недавно печалились астры. Это приехали родственницы-хохотушки из самой Москвы!

Папа же организовал настоящий праздник – и вот мы с подружками уже в парке аттракционов. Сливочное мороженое? Пожалуйста! Катамараны? А давайте! Колесо обозрения? Подняться над парком, над этим противоречивым днем, да что там – над целым миром! И мы, взявшись за руки, уже бежим занимать очередь.

Отцовский фотоаппарат честно запечатлел всю эпопею этого дня. Сначала туманный утренний двор и меня, пытливо вглядывающуюся в объектив, словно спрашивающую: за что? Дальше – разноликую размытую толпу у школы, меня – скучающую, расстроенную, широко и некрасиво шагающую с колокольчиком, с бантом, съехавшим куда‐то набок. А потом вернувшийся праздник – радостные лица за столом, подробности кондитерского изобилия, гладиолусы в высокой вазе. И меня – с запрокинутой головой летящую на качелях, крепко держащуюся за длинную цепь. Меня, с огромными от восторга глазами, в которых проносился огромный мир. Меня смеющуюся, причудливо разрисованную солнцем, счастливую.

Счастье плескалось недавним морем и вытесняло собой все.

Как вспоминаю свой первый школьный день, всегда думаю о захватывающей непредсказуемости жизни.

Когда из темноты и духоты выходишь в светлые чертоги, из безнадежности – в сквозняк распахивающихся дверей. Из полного непонимания – к внезапно обретенной ясности. Такие они – волны жизни. Жизнь держит нас на плаву, пока мы учимся сохранять равновесие. И все для того, чтобы мы наполнялись своей собственной силой и дрейфовали по ней к своей собственной радости.

В дождь обязательно гулять. И непременно под прозрачным зонтом. На его полусфере собираются капли, и вот небо уже в веселый горошек. А чувство такое, будто тебе семь и ты идешь в цирк или в зоопарк. Дождь теперь яркий, как рисунок на зонте, и какой‐то праздничный.

Захожу в дом. Дождь обвалился. Стучал настойчиво, призывно. Словно обиделся на то, что я шла. К чашкам и плюшкам.

Дома хорошо, по-осеннему уютно. Закипающий чайник ворчит, разговаривает с дождем. В эти недолгие минуты, когда ему наконец предоставили слово, нужно успеть сказать многое. Или хотя бы главное. Сахарница и чашки слушают, разморенные в тепле пирожные – тоже. Только дождь выбивается, но потом они уже звучат в унисон. Я даже почти понимаю, о чем они говорят. Ну или мне так хочется думать, что почти одно и то же.

Хотела включить стиральную машинку, но не стала. Чтобы не перебивать. Вещам тоже нужно выговориться.

И научиться слушать друг друга.

С кровати видно, как проносятся листья – птичьи стаи листьев, стремительных и ошеломленных. И это всегда так неожиданно и прекрасно. Словно что‐то в тебе тоже куда‐то летит, в непостижимое небо.

И еще рядом вырастает дом. Бревна светлые, солнечные, кладутся с глухим стуком, притираются друг к другу, пахнут, должно быть, все еще влажным лесом. Дом глядит сквозными окнами, будто бы удивляется чему‐то. И я еще не знаю – соседство, закрывшее от меня часть далеких деревьев, хорошее или не очень, но все равно это про обновление, про жизнь, не стоящую на месте, такую необъятную в своей полноте.

Вечерами завариваю чай с имбирем, корицей и мятой, заправляю лимоном и медом, включаю ночники, такие сейчас необходимо-уютные, и читаю литературные заметки и чудесные эссе Ирины Снеговой, моего любимейшего литературоведа и поэта, выпущенные очень давно, когда я еще ходила в садик, и только сейчас счастливо мне встретившиеся.

К важным для себя вещам идешь в течение всей жизни – малыми шагами, внимательным проживанием и поддержанием огня в своем сердечном очаге. Тогда случаются самые счастливые встречи. Обязательно случаются.

Почти каждый месяц бываю в Коломенском, пью его тишину. Даже когда оно наводнено людьми, для меня все равно остается тишайшим местом, потому что я научилась слушать его благость. И меня все больше и больше затягивает русское зодчество. Поражаюсь, сколько красоты может открыться в простом. И что значит «простота»? Для меня «просто» – это без всего лишнего, когда есть только суть и ясность. И обязательно – первозданная какая‐то чистота. Ромашка, облако, лес, глоток воды, зодчество. Душа – поющая в ремесле. Ремесло, как продолжение души.

И с этой стариной я стала ощущать глубочайшую связь, почти на уровне рода. Там, где находятся корни и набирают силу жизненные соки. И именно там живет Берегиня, которая может защитить и подсказать. И все понимает – и про воду, и про землю, зверье и людей. Которая знает, как жить.

Глажу шероховатую плитку с чуть потускневшими красками, провожу рукой по срубу – чувствую исходящее от них тепло. А может, даже зашифрованные в них послания на добрую жизнь. Ведь смысл всегда был в этом: научиться жить так, как живет земля, – прорастая и вкладываясь, но во всем меру зная, щедро, бережно и терпеливо. Жизнью доброй, добротной.

Слушаю, впитываю, благодарю.

С резных наличников на меня глядит птица. Хорошо глядит, через времена. Словно к радости, словно к счастью.

Этой осенью во мне открылась настоящая страсть. Та самая, что легко берет тебя в оборот, держит цепко, знай себе щекочет счастливыми мурашками, обещает фонтан радостного безумия. И смеется, смеется над твоим здравым смыслом. Книгомания. Вот что это такое.

Каждое утро я сажусь пить кофе, и, пока он остывает, рука сама тянется к приложению: достопочтенный OZON, ну и Лабиринт. Говорю себе: хватит! Но нет, открываю. Потому что там дивные сады с райскими птицами, там сладкий воздух живых историй и предрождение волшебства. И как все это да без меня? Кому незнаком этот пыл горячо влюбленного, эта жажда, которая тебя и подчиняет, и делает крылатым и всесильным?

Вот и началась эта эпопея. Отыскивать тайные тропы, сбиваться и возвращаться, но всегда выходить на ту самую, твою, желанную давно, книгу. А она зовет за собой другие. И я уже кладоискатель, путешественница в далекие земли. И дрожит сладко, поет какая‐то особая во мне жилочка… Как же отказаться, как?

Пускают в сад, как Герду, предлагают остаться – слушать пение птиц, разговаривать с цветами. Остаюсь, разговариваю.

Теперь у моего изголовья лежат книги, словно не разобранные ко дню рождения подарки. Поэзия и мемуары, истории любви и возрождения, напутствия святых отцов, эссе и размышления тех, кому есть что оставить после себя миру. Беру в руки, листаю, предвкушаю, возвращаю на место.

Вокруг меня создалась особая аура. Дом словно пронизан солнечными нитями – это каждая книга отдает ему свой свет. Обнимает добром и безусловной любовью, хранит все самое прекрасное и жизнеутверждающее, обещает поддержать в непростые дни и быть рядом, когда я буду нуждаться в тихом голосе мудрого друга.

Смотрю на белые полки, заполненные книгами, дотрагиваюсь до корешков – здороваюсь. И ощущаю большую благодарность. Все‐таки наш мир – прекрасное место для жизни, несмотря ни на что. Столько в нем оставлено для нас света!

Прекрасное сезонное «впервые». Впервые достать теплое одеяло, впервые включить отопление, надеть носки, захотеть наваристого супа. С упоением слушать медленный джаз. Слушать шорох яблоневых ветвей ночью по крыше.

Фотографировать последние осенние цветы – озаренные нежарким уже солнцем или мокрые и растрепанные, но все так же прекрасные.

В саду стало красиво. Взглянув в окно, я заметила это в одночасье. Острая, пленительная красота. У соседей на дереве остались несобранные сливы. Так и красуются среди поредевшей листвы – никуда уже не годные, похожие на крупные оливки, привносящие в сад ощущение тосканской осени – теплой и прекрасной.

Перечитываю «Рецепты счастья» Эльчина Сафарли. Со страниц доносится дыхание Босфора и сладко-пряный аромат восточных блюд, шепчутся добрые истории, приправленные куркумой и нежностью, а за окном падают листья. И тишина такая, что, кажется, ты слышишь, как они опускаются и замирают. Осеннее счастье – что к этому прибавить?

С возрастом начинаешь испытывать нежность к миру. Мы все травы под Господним небом – растем, шелестим, тянемся к солнцу. И так же хрупки. Хрупка человеческая жизнь, хрупка красота, и мир на самом деле хрупок. Наш собственный маленький мир, и мир большой.

Нежность – как ответ отчаянию, тишайший плод смирения, его прекраснейший плод. Когда хочется все обнять и защитить, все сберечь. Спеть материнскую колыбельную нашему миру, чтобы хоть как‐то его успокоить.

Спеть колыбельную всем выпавшим из гнезда. Всем невернувшимся кораблям и невыросшим детям. Отцам, что не научат сыновей любить и не поведут дочерей под венец.

Покачать бы наш мир, как младенца, чтобы он видел сны о добром и сам становился добрей. Доверчивее и свободней. В принятии и любви ведь столько свободы!

Раскрасить бы наш мир нежным закатным свечением, какое бывает в августе, когда томный воздух благоухает перезревшими абрикосами и отяжелевшими цветами, когда в нем ощущается особая благодать. Продлить бы эти моменты и давать миру как лекарство.

Открыть в себе эту нежность, когда чувствуешь щемящую беспомощность на что‐то повлиять. И к своей беспомощности тоже испытывать нежность.

Там, где не можешь ни помочь, ни утешить, можешь стать тоньше. Стать нежнее.

После яблочного периода пришло время хурмы. Даже думать о ней сладко, не то что есть. Хурма не вмещает в себя свою медовость, трескается, исходит оранжевым соком. Это – неразмыкающиеся объятия юга, пленительно-терпкая его благодать.

С утра делала фотосессию подсвечников из новогодней коллекции. Настроение становилось зимним, бодрым, как свежий морозец.

На улице же сыро, по-ноябрьски неопрятно, словно кто‐то начал прибираться, да бросил. Но вот вижу деток в зимних комбинезонах, и так сладко думается о скором снеге – будто об обещанном тебе счастье.

Среди графичности берез выделяется одна, с остатками сусальной листвы. И именно ее подсвечивает уличный фонарь. Миру нужна красота. И она здесь – стоит только приподнять голову.

Вижу двух голубей. Сидят на ветке, нахохленные, отвернувшись друг от друга, как поссорившаяся супружеская пара. Но голуби верные птицы. Через какое‐то время он обязательно ей скажет: «Ну ладно, ладно, я старый дурак», а она прижмется к нему своим теплым боком.

Замерзнешь, зайдешь в кафе. Держишь чашку озябшими руками, она приятно греет ладони, терпкий запах щекочет ноздри. В некоторые кофейни забредаешь из-за вкусного кофе, в другие – за правильным чизкейком, в третьи – за атмосферой. Когда первое, второе и третье встречаются в одном месте – случается редко и почему‐то существует недолго. Но всегда остается надежда открыть новые места.

Мне нравится видеть людей, сидящих здесь за ноутбуком. Возможно, потому, что было время, когда я сама писала в кафе, как Хемингуэй, или же потому, что эти люди кажутся одинокими. А осенью все вокруг утешает и дарит надежду: вязаные вещи, меланхоличные песни, скорый снег и даже бумажный стаканчик с кофе.

Выглянула утром в окно – а там все белесое, воздушное. Иней добросовестно покрыл траву и кусты, дальние луга и ближние яблони – ничего не пропустил. Натягиваю свитер, влезаю в пальто. Я еще сонная, и утро тоже не совсем проснувшееся – словно продолжение сна.

А воздух пахнет морозным яблоком. И такая хрупкость всего… Боишься наступать на траву, она кажется хрустальной, вот-вот зазвенит. Двор уменьшился, стал аккуратней и вдруг напомнил фильм из детства «Старая, старая сказка».

Выхожу за ворота, иду по улочке, тоже белесой, теряющейся в тумане. Яркие краски проступают неожиданно, словно говорят: мы еще здесь. И парят над бесплотной туманностью. С морозным воздухом проникает какая‐то чистота и легкость, словно меня прощают или я кому‐то прощаю: все-все.

А вокруг была наполненность беззвучием, будто время перестало существовать, а прошлое, настоящее и будущее слились в один момент. И он был таким мирным, таким глубоким…

Все это случилось до утреннего чая, до того, как будет прибрана постель, и уже кажется, что до всего-всего, даже до начала дня и до начала времени.

Вот сейчас вернусь в дом, где тепло, сяду завтракать, листать пришедшие книги. И как хорошо, что впереди зима. И как хорошо, что то, чему надлежит уйти из нашей жизни, – уходит, его место занимает новое, которое мы обживаем, а потом и любим.

Как хорошо, что впереди снег. Как хорошо…

Первый снег, стелющийся крупяной поземкой, ложащийся на землю несмело, словно недоумевающий: уже можно? К вечеру подморозит, убелит ноябрьскую неприглядность, словно хозяйка платок накинула к приходу гостей на все, что не успела прибрать. И сразу захочется затопить печь, напиться чаю – непременно из самовара, поговорить о чем‐то очень простом и хорошем. Послушать, как ветер крепчает, а потом затихает, словно сам устает и тоже хочет свернуться домашним котом и помурчать – беззаботно и сладко. Видеть белоснежные сны.

А поутру уже не терпится выглянуть в окно – как в детстве. И так же нежно вздрогнет сердце от тонкого снежного покрова и прилетевших снегирей. Красные комочки на голых ветвях – как зимние ягоды, и на душе так уютно и празднично, так светло.

Первый снег ноября – детская восторженная радость, тихое счастье.

Зима

Декабрь приходит тихими снегопадами, уютными запахами, детскими снами. В декабре снова ощущаешь себя такой маленькой и восторженной: снежок, птички с красными грудками, открыточки с оленями, звенящий от мороза воздух – сказочный.

Когда мне задают вопрос: «Зачем тебе эта елка?» – удивляюсь.

И: «Ты все еще плачешь, слушая «Щелкунчика»?» – тоже удивляюсь.

А вот это все барахло в коробке – потускневшее, облупившееся, выцветшее, ни на что не годное – память, говорите, дары? Нужное и важное? Ну-ну.

А ведь в каждом стеклярусе теплится особый огонек, в каждой ноте великого балета, есть что‐то такое для души, отчего она растет.

Я не знаю, для чего был придуман этот праздник. Знаю только, что ожидание его приносит радость, если не сказать счастье. Мы снова становимся маленькими. И одновременно очень большими. Мы становимся Волшебниками. А потом в жизни это помогает. Знание, что детство – всегда с тобой и что ты можешь быть волшебником. Вот это по-настоящему важно.

Весь декабрь смотреть сказки. Смотреть мультфильмы – те самые, из детства. Затем угостить себя тем, что любила тогда – какао и жареным арахисом, лимонными пирожными и мандаринами. И даже вспомнить вкус манной каши, когда она снежно спит в красивой тарелочке, а масло в ней подобно зимнему солнышку. Прикоснуться, завернуться во все это, как в одеяло. И день наполнится теплом и чем‐то сладко щемящим.

За ночь припудрило белым. И рядом с вафельной полосой от шин легли мелкие следы кошачьих лапок. Трогательное начало утра.

Покупать уютные подарки и хюгге-календарь в самом начале декабря, когда еще нет суеты – это творить радость неспешности.

Хочется достать гирлянду. Размотать, долго приноравливать шнур и раскладывать фонарики. Зажечь. Почувствовать, как пробегает волна детского восторга.

Покупаю на ярмарке валенки цвета топленого молока, очень уютные. И думается: вот бы туда забраться, прорубить окошечко, повесить занавеску с подзорами, глядеть на мир из валенка…