Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

– Да ладно, чего на мужиков грешить. У них свое бывает… – Дина мысленно прорисовала образ дедушки, стриженного ежиком милейшего добряка, который мучительно умирал от рака кожи.

Как-то сбоку на ступне он содрал родинку, и на ее месте что-то стало расти… Через пару лет опухоль напоминала плотную мокнущую красно-коричневую бугристую шишку, размером с сосновую. Старик ее бинтовал и чем-то мазал. Он жил в деревне и про злокачественные клетки никогда не слышал. После вскрытия в городском морге врачи изумились, как этот человек справлялся с той адской болью, которую должны были вызывать многочисленные метастазы – они внедрились даже в сердце… А он никогда не жаловался, покряхтывал и бинтовал, бинтовал и покряхтывал… Ангел-дедушка… Говорят, рак вызывают скрытые обиды, которые люди копят в себе. Да разве ж дед копил чего-то? Душа его была как лист бумаги в клеточку, на котором он записывал приходы и расходы пенсии…

Господи, Господи, если мы для тебя как вши, то почему не вывести всех единым дустом? Зачем каждому отдельная пытка?

Ночь перед операцией всегда Гефсиманская. Потому что ты знаешь, что не минует чаша сия, и принять ее надо в девять утра с улыбкой на лице и мыслью о том, что ты очнешься.

Где-то далеко спят хирурги, которые завтра придут резать твое тело, спят родные, о которых ты не знал до рождения и не будешь знать после смерти. Остаешься ты и Бог, который никогда не спит. Тебе остается смотреть ему в глаза и молиться о пробуждении в новом теле, которое будет навсегда изменено рукой хирурга… Отрезанные теплые клетки, еще помнящие музыку организма и движение мыслей, унесут часть тебя – в таз, в помои, в отходы человеческого материала. Они остынут и забудут о принадлежности к твоему телу, пустота в котором со временем заполнится аморфным жиром.

Чуть свет, словно опомнившись, в палату примчался муж и, присев перед кроватью жены, быстро зашептал:

– Я люблю тебя, всякую, любую… Мама за тебя молится…

Дина смотрела на него пустыми глазами – не могла очнуться от сна: под утро ей привиделся зеленый боженькин росточек, едва распустившийся, едва окрасившийся жизнью. Что-то торкнулось, затеплилось в груди женщины – вспомнила! Ведь это ей Бог дал росточек, ей позволил ухаживать за ним, – ведь это она и есть тот самый росточек!!!

Дина заплакала, страшась обернуться на собственную жизнь и увидеть, что теперь с ним стало.

А муж, истолковывая ее слезы по-своему, талдычил:

– Детки есть у нас, а ты мне всякая… Прости меня, Диночка!.. Прости!..

Вошедший в палату врач не интересовался состоянием души пациентки. Главное – физическое тело. Пульс, давление.

– Не кушали?

Дина была покорна и ловила плавное течение последних минут перед вспарыванием упругого загоревшего на даче живота.

За окном в холодных сумерках горели красные огоньки на высоченных кирпичных трубах, символизирующих промышленную мощь Питера, такую несопоставимую с ничтожностью отдельно взятого больного горожанина.

Каталка задребезжала, увозя укрытое одеялом голое тело.

– Видишь ли ты, меня, Господи? Видишь ли? Боженька-а…

…Пробуждение от наркоза как воскресение – всегда другое видение – хоть на миллиметр, но другое…

– Один обезболивающий укол как литр водки на печень, – держа в руке шприц, констатировала медсестра.

– Не надо, до девяти потерплю… – Прооперированная скорчилась в позе эмбриона. Нельзя так часто просить обезболивающее. Лучше лечь на бок, прижать к животу комок одеяла и считать вечность. Вечность – раз, вечность – два, вечность – вечность… Вечность – сто вечностей…

От наркоза тошнит, в горле стоит блевота. А чуть кашлянешь – шов от боли разрывается. Можно понемногу срыгивать желчь сбоку от подушки.

Из брюха у Дины торчит дренаж – тонкий мягкий шланг, через который вытекает кровавая жижа в банку.

Когда встаешь, шланг болтается между ногами, а банку приходится держать в руке или совать в карман халата. Позже Дина додумалась привязать к концу шланга полиэтиленовый кулек. Идешь по коридору, а он сзади как «след кровавый тянется по сырой траве»…

В пятницу прооперировали шесть человек.

Лучше всех чувствуют себя девчонки после лапароскопии: у них крошечные дырочки в животе: у одной вытянули фаллопиеву трубу с внематочной, у другой – кистозный яичник. Обсуждают, как после выписки в салоне красоты эти точки лазером сглаживать…

А у Дины шов не сгладишь и утюгом – от пупка до лобка, и уколы соответственно не хилые…

– Что колете? – вопрос к вошедшей медсестре.

– Цефотаксим. Старые антибиотики уже не действуют…

– И чего мы только не пережили – от тетрациклина в детстве до этого, как вы говорите, – таксима – в старости…

– Я все думаю, как же прочно устроен человек: ему вспороли брюхо, отрубили орган, а он через неделю прется как ни в чем не бывало…

– По-моему, так наоборот, человек – тонкий механизм, как часы – чуть колесико сбилось, и все…

– А может, по людям, как по часам, кто-то время определяет, поэтому должны работать только исправные…

Тетки спаялись не только по части трепотни. В каждой палате образуется коллектив взаимопомощи. Кто посильнее – дает пить слабым, выносит утки и тому подобное.

И в субботу, и в воскресенье на отделении ни одного врача.

Больные напрягают единственную медсестру, которая носится по коридору как ошпаренная.

То и дело слышно:

– Позовите дежурного врача! Где дежурный врач? Он существует?

– По разнарядке положен. Но он дежурит дома. Если что-то случится, его вызовут по телефону. Приедет. Но пока у нас все в порядке. Все хорошо.

И рапортует по телефону:

– Да, Валерий Михайлович, все под контролем: у Вахрушевой температура тридцать девять, у Кондратьевой – сорок…

А в это же время далеко-далеко от этой больницы на серо-кирпичной окраине мегаполиса, возле помойки столпились школьники, вызывая наперебой по сотовым «03».

Мужик с помойным ведром упал на грязный затоптанный снег и ловил посиневшими губами воздух.

Пацаны переживали за него, как за родного, один даже присел рядышком и взял несчастного за руку.

– Сейчас, сейчас… Никак не дозвониться…

– «Скорая» не принимает звонки с сотовых, – пояснил проходивший мимо взрослый дяденька.

Один из мальчишек помчался со всех ног домой, ребята не расходились…

Паренек дозвонился. Белый катафалк приехал через сорок минут…

Мужчина умер в машине.

Всегда кто-то кого-то видит незадолго до смерти…

 
Проснулась и испугалась:
моя голова взорвалась!
Как лампочка…
Мамочка!
Папочка!
Моя голова взорвалась,
как лампочка!!!
 

1

Дормидонтовна – штукатур. Она единственный нормальный пациент на неврологии, остальные маленечко того…

Лечит Дормидонтовна спинномозговую грыжу – подняла на работе козел тяжелый (а разве козлы по жизни бывают легкими?) и надорвалась.

Любит рассказывать о своей работе.

– Помню, на Смоленском кладбище работала, красили часовню Ксении Блаженной, она студентикам здорово помогает, надо вокруг часовни три раза обойти, поставить свечу и записку положить – получишь на экзамене пятерку.

Настольная книга Дормидонтовны – «Петр I». Как и великий царь, она строила, точнее, ремонтировала Петербург. Екатерининский дворец, вокзал в Петергофе, церкви и фасады домов. Сколько ее руки отшкрябали старой штукатурки и освежили городских стен – не упомнить.

Сейчас ей шестьдесят, а все работает. На вид крепкая, жилистая, и все-таки возраст…

– Не женское это дело – корыто с цементом таскать. Конечно, девчонки друг другу помогают. Но тут так получилось, что я далеко от всех мазала, козел тяжелый, мокрый после дождя – двигать по полиэтилену никак не получается, надо приподнять. Вот я его с одним мальчиком вдоль фасада восемь раз передвинула, а девятый сама… И что-то вдруг больно дернуло в спине. Потом ноги стали плохо двигаться. После обследования выяснилось: спинномозговая грыжа вылезла – маленькая, но болючая.

Перед тем как лечь в больницу, Дормидонтовна покрестилась.

– Я решила: хуже не будет, а Бог – в помощь. В нашей церкви мне бумагу выдали, где написано, что я такая-такая – крещеная в православную веру. Зять надо мной смеется – вы теперь, мама, говорит, дипломированная христианка.

Дормидонтовна веселая. Подбадривает молодежь, которая по очереди рассказывает невропатологу свои истории…

Яне двадцать шесть лет, унылая, пухлая, обманута женихом-иностранцем. Оказалось, что у него на родине – жена и дети. А Яне он обещал свадьбу и любовь до гроба. До иностранца Яну бросили еще два жениха…

Теперь девушка беспрестанно плачет, думает о смерти и всякой гадости, но старается меньше признаваться врачу, поскольку еще в «скорой» ее предупредили, что следующая инстанция после отделения неврологии – сумасшедший дом.

– Я упала в полседьмого. В вагоне метро. Было душно: от людей, запахов, сумок, разговоров. Все разом закружилось и поплыло. Похолодели руки, ноги, сердце билось как сумасшедшее. Я думала, умираю. Меня выволокли в переход. Лежала на гранитном полу. Какая-то девушка присела рядом и, касаясь разных участков моей руки, все время спрашивала: «Так чувствуете?» Я каждый раз отвечала: «Да». И это позволяло сознанию не ускользать. В «скорой» сделали уколы, сказали – вегетососудистая дистония…

Лене двадцать восемь лет, главный менеджер. Красивая, уверенная, энергичная.

– После работы около семи спустилась по эскалатору вниз, вдруг стало нечем дышать, села на скамеечку, закружилась голова… Кто-то дал таблетку валидола под язык, вызвали «скорую». – Лена усталым голосом рассказывала о подсиживании и бюрократизме в страховой компании. – Все борются за место под солнцем: интриги, сплетни. Обстановка убийственная в прямом смысле…

Две спецмашины «скорой» – одна с «Маяковской», другая с «Петроградской», зависая в пробках, спешили в дежурившую по городу клинику. Везли Лену, везли Яну.

Лена пунцово взвинчена. Яна крахмально бледна.

В палате они наперебой жаловались врачу на хронический стресс и недосыпание. Та в ответ бубнила:

– Покажите зубы, коснитесь указательным пальцем кончика носа.

Обе «падшие» по очереди промахнулись мимо носов, и врач посоветовала им тренироваться. После чего стала заполнять медкарты. А сама-то врач не моложе тридцати и прехорошенькая…

Терзает Яну вопросами:

– С вами такое уже случалось?

– Да, полгода назад, внезапно. Я тогда сильно психовала из-за жениха. Семь ночей не спала. Ну и грохнулась в обморок на улице, очнулась – меня всю трясло, «скорая» померила давление – очень высокое. Через какое-то время я почти успокоилась, но неприятные состояния остались, какой-то безотчетный страх: как вспомню про обморок – приступ начинается… Я паникую, и от этого еще хуже… Такое может случиться в любом месте.

– Диэнцефальный синдром по гипертоническому типу с андреналовыми пароксизмами, – констатировала хорошенькая.

Услышав про пароксизмы, Яна пошатнулась.

– Да ты не бойся, – усмехнулась Лена, – у нас половина сисменеджеров с таким ходит. И ничего – нормальные андроиды.

На следующий день беспокойные Лена и Яна погружены в электросон, на головах, как гермошлемы, надеты электростимуляторы краниальные «Транс АИР 02».

Спокойная Дормидонтовна подъедает колбаску, разложив на тумбочке всякие соления-варения. Потрескав, штукатурша без всякого электростимулятора дремлет возле приоткрытого окна.

После электросна Яна жалуется:

– Я веки закрываю, а глаза продолжают бежать. Щелкают кадр за кадром, как фотоаппарат с закрытым объективом. А внутри меня сжимающаяся вселенная. Медленно вращающаяся ледяная бездна. Иногда ночью проснусь, а на лице застывшая гримаса ужаса – разглаживаю ее руками. В голове раскачиваются качели. И как током: от сердца к голове, от головы к сердцу. Напряжение под черепом, и обдает холодом: умру… Я даже из окна хотела прыгнуть… От страха! Страх ползет по позвоночнику, ползет…

– Может, это те самые бесы, о которых говорят? – шепчет Лена. – Изгнать бы…

– Мне часто снятся сны про уничтожение себя, – не замечая ничего вокруг, продолжает Яна, – как я разделываю свою тушу. Еще живую, с кровью и дымящимися жилами. Себя – отвратительную, нелюбимую тварь! Как же я хочу отдохнуть от себя… Но для этого надо разделаться с мерзкой тушей, резать ее неровно, лохмотьями, счищая с костей и ребер пожелтевшую кожу, волосы с черепа, вырывая зубы из десен – все, что так мешает. В конце с наслаждением подобраться к горлу и разорвать свой рот. Сердце? Его неинтересно. Дряблый кусок мышц. Не в нем душа. Ни в чем душа. И не было ее никогда. Родилась без нее. Вложить забыли. Брак! Который ходит и дымится, оттого что его глючит. А знаешь, чего я хочу? Чтоб меня любили… – Яна истерично зарыдала. – Смешно, да? А он, – тут уж девчонка просто захлебнулась от ненависти и зачем-то стукнулась со всей силы головой об стену, – он обманул меня!!! У него, оказывается, жена на родине, и она беременна!

– Ты болеешь от ненависти. – Лена немного занималась духовными практиками и пыталась вспомнить опорные моменты. – Проси прощения за все у тех, кого обидела, кому желала зла… Проси за то, что себя не любила, хотела из окна выпрыгнуть… И у него, и у нее. Ты должна просить прощение за все и у всех… нас на тренинге учили. – Лена хоть и слабо понимала, как можно убиваться из-за мужика (всего-то!), тем не менее старалась помочь соседке.

– Помоги себе сама… – как будто очнувшись, вздохнула Яна. – Сколько раз я это слышала…

Прикрыв глаза, девушка все же попробовала просить прощения, слезы струились по перекошенному лицу, и губы шевелились: «Прости… Прости…»: несколько секунд назад она представляла огромный беременный живот жены своего лживого жениха как взорвавшийся арбуз, но теперь она мысленно склеила его так, чтобы он был белым гладким вареничком, и вроде почувствовала облегчение.

– Подружки, давайте подхомячим колбаску и забубеним сала! – Штукатурша разложила на бумажечках вкусные кусочки, и все умирающие и близкие к ним потянулись к тумбочке Дормидонтовны.

– Какая же вы невозмутимая, – позавидовала Яна.

– А вы, девчонки, принимайте народное лекарство – фенозепам. У нас в бригаде – у кого чего случилось – сразу достаем по таблеточке, и дальше все по барабану – и то, что муж алкоголик, и то, что дочка – блядь, и то, что начальник – сволочь…

– Но если страх – это бес, разве можно его прогнать фенозепамом?

– Сложно у тебя все, – подозрительно прищурилась Дормидонтовна. – Тревожишься – выпей! Не хочешь фенозепам – опрокинь стакан красного вина, эффект тот же. Эх, девоньки, давайте купим бутылочку, посидим после отбоя…

2

Голубая палата – не желтая комната в Арле.

В неврологии все голубое: стены, занавески, одеяла…

Серо-голубое лицо наркомана, которого санитары транзитом катят в кресле по коридору. Вообще-то он с другого отделения. Но ездит через неврологию. Наркоман настолько худой, что его тело под одеждой должно быть живым ужасом. Смотреть на лицо с запавшими черными глазницами так страшно, что Яна с Леной, завидев «привидение», прячутся в палату.

Не голубые здесь – только лечащая врач и завотделением, они уже двадцать минут целуются за искусственной пальмой в рекреации и думают, что их не замечают. А ведь у него сын, а ведь у нее – семья… И об этом шепчутся медсестры за стойкой.

Из окна видны ржаво-голубые крыши – у них тоже своя жизнь… Снега и дожди принимают из первых рук. И зачем-то хранят годами случайно залетевшие вещи…

Короче, царит на отделении голубая грусть, и лишь приподнятая Дормидонтовна галопом мчится на массаж.

Ох, и полюбила же штукатурша массажиста высшей категории со стажем! Мужчина немолодой, но крепкий: боцманские усы, тельняшка.

Штукатурша перед каждой процедурой намоется, надушится, причешется – приходит, как после свидания, счастливая.

– Ну и натирает он мне спину! Туда-сюда, словно ковры раскатывает… А потом погладит, как ветерком пролетит. Только смущаюсь я, мне ведь прописали массировать до самого копчика, он раз и рукой скользнет по попе, а у меня немеет сердце… – Дормидонтовна мечтательно откинулась на подушки. – Я и после выписки к нему ходить буду – платно.

Лена посещаема всеми видами кавалеров. От «Транс-АИРа» ей хочется на дискотеку. Красотка уже скучает по змеюшнику-офису. Если первые дни она говорила: «Мне не нужны деньги, я не хочу их зарабатывать, я не хочу их тратить, я хочу быть деревом», – то теперь желание самореализации проснулось с новой силой. Но врачи так скоро не выписывают, и менеджер на отдыхе листает журналы.

– Смотрю мурзилки, – смеется, показывая на «Elle» и «Cosmopolitan».

И только Яна не успокаивается ни после массажа, ни после пиявок, ни после горячей кружки с настоями трав. Вечерами ее трясет, давление подскакивает до ста девяноста, а отчего подскакивает – от мыслей, а мысли ее – темный лес, в котором ни Лена, ни Дормидонтовна, ни сам лечащий врач не разберутся.

– Откуда это берется? Боюсь одна до магазина ходить, кажется, что опять упаду… А как измениться? Мне никто не помогает. Когда становится невыносимо плохо, настолько плохо, что проще выброситься из окна, с ужасом понимаешь: ТЫ – ОДИН. Ты можешь звонить в «скорую», тебя куда-то отвезут, ты можешь звонить другу, и он спокойно даст совет, ты можешь подержать за руку мать, но ничего из этого тебе не помогает: ТЫ – ОДИН. Все говорят: возьми себя в руки, но как я возьму себя в руки такими бессильными трясущимися руками? – Янка расхохоталась, выставляя напоказ «танцующие» пальцы. – Помоги себе сам, как барон Мюнхаузен за волосы…

– Да ты здоровенная бабища, что с тобой случится? – промямлила жующая Дормидонтовна, она уминала некие волшебные хлебцы, которые совсем не перевариваются: с вечера съешь, наутро выползают такие же…

Яна раздраженно посмотрела на сухую жилистую штукатуршу:

– А ты не смотри, что у меня живот толстый! Человек может умереть и с круглыми щеками! Если у него трагедия…

– Да разве ж это трагедия – мужик обманул? Ха! Мы такие трагедии только так за кушак засовываем. – Дормидонтовна макнула хлебцем в варенье: – Возьми покушай вкусняшек, чайку наливай. Ну и дуреха ты, Янка!

– Да!!! Я – идиотка! Мое тело в автономке, я ему говорю спать, а оно бежит, я говорю ему спокойно, а оно трясется. Не видит! Не слышит! Как взбесившаяся лошадь! – Яна перешла на шепот: – Сегодня прическа «ходила по голове», это когда выступают ОЧЕНЬ крупные мурашки и кожа вздыбливается, шевеля волосами. Такие же мурашки ползали по лицу, по ногам, груди, как будто бесы ощупывали меня…

– Пустырничек увеличь до четырех таблеток.

Гомеопатические советы Яна давно перестала воспринимать всерьез.

– Да какой там пустырничек!

– Ну чего ты боишься? Ты хоть можешь объяснить если не врачу, то хотя бы мне.

– Я не знаю. Оно прячется за разными личинами… – Яна напряглась. – Хочется бежать. Как будто за спиной кто-то страшный. Бежать домой, потом бежать из дома, по улице – я не знаю куда. ПА-НИ-КА! – Она закрыла голову руками. – В любой момент сердце начинает бешено колотится, и я бегу, ничего не видя. А на самом деле, – тут Янка торжествующе оглядела всех присутствующих, – а на самом деле я могу просто идти по улице. Или даже стоять. Но при этом голова разрывается от напряжения – я бегу внутри себя. Словно хочу выпрыгнуть из взбесившегося тела. Мне страшно!!!

– А ты скажи себе – ничего нет… – натачивая пилкой ногти, предложила Лена.

– Допустим, я сказала, но я-другая знает, что НИЧЕГО ЕСТЬ… Как бы это объяснить?.. – Девушка замялась. – У меня подруга с анорексией. Она худая, как скелет, ничего не ест, ее подводят к зеркалу, чтобы привести в чувство, и говорят: смотри, смотри на себя! А она ужасается: «Господи, какая же я толстая!»

– Но ведь ты понимаешь?..

– Да, я понимаю, – прервала Яна, – но мне неподконтролен этот страх. Он не слушается разума, это какая-то брешь в материальном… Это не вместить… Все зарождается в сердце. Оно как будто всхлипнет, и тут если страх поймать, как зайца, и успокоить, можно вырулить и без подъема давления. Но если он успеет проскочить к голове, то голову контролировать невозможно – по крайней мере мне это не удавалось, она взрывается и бушует. И в считаные минуты все тело захлестывает жесточайший шторм.

– Все страхи пустые… Посмотри им в лицо – они выдуманные – нет ничего. Только так ты сможешь себе помочь, – убеждала Лена.

– Ты не знаешь, о чем говоришь. Когда могут себе помочь, не ложатся в клинику… Фенозепам, грандаксин, капельницы с пирацетамом… А по лестнице одной спуститься во двор страшно, а в метро страшно, даже на кухне бывает страшно, если мамы нет дома… – Яна, в очередной раз непонятая и не услышавшая нужных слов, укуталась с головой в одеяло до обеда.

3

Обеды в неврологии роскошные.

Говорят, какой-то спонсор приплачивает за питание, а взамен проводит важные исследования на мозгах. Какие именно – больных это мало интересует.

Все ждут, когда загремят кастрюли в столовой.

– Что сегодня?

– Мясо в кляре, пюре, салат…

Возле окошечка с раздачей мисок некая перерепетировавшая актриса из восьмой палаты, увидев Яну, замахала руками:

– У вас энергетические дыры! Если вы хотите жить, немедленно поезжайте в монастырь, пусть вас батюшка отчитает. У вас в семье есть вампир! А ваша верхняя чакра совсем пустая…

– Батюшка плюс чакры плюс вампир – что у нее в голове? – помрачнела Яна, показывая Дормидонтовне на актрису.

– А у тебя что? Лучше, что ли?

Штукатурша набрала побольше кусков хлеба к борщу и уселась с девчонками у окна.

За стеклопакетами на широком проспекте оседали в пробках автомобили.

Нервотрепка полным ходом…

Перекошенный мужик выскочил из «Жигулей» и что-то яростно доказывал соседнему джипу. Без слов перепалка смотрелась комично, если не идиотично, и Дормидонтовна, неспешно пожевывая, наметанным глазом оценила, что взвинченному водителю придется вскоре отдохнуть.

После обеда все дрыхли – кто собственным сном, кто под воздействием…

Вечером от скуки девчонки выползли в коридоры и холлы почитать на стенах познавательные плакаты: у входа в кабинет завотделением крупная надпись: «Если страдает мозг».

– Еще как страдает! – Янка жадно припала к тексту.

Дормидонтовна тоже нашла кое-что интересное:

– Ха, девчата, подивитесь! «Если у вас лабиринтопатия». А я-то все думала-гадала, что со мной происходит: головокружение, тошнота, шум в ушах – оказалось, «лабиринтопатия»…

Спокойная, как сфинкс, Лена ничего не читала. Пожевывая на диванчике пирожные из коробочки «Север», она покорно слушала даму бальзаковского возраста.

– Какая-то я неневестная! – пожаловалась перерепетировавшая актриса. – Никто в невесты меня не берет. Может, грех на мне какой? Я подумала-подумала, собрала все плачевные бабушкины иконы и в церковь снесла, батюшка принял…

– Имя ваше батюшка записал? – по-деловому спросила менеджер.

– Нет, не записал… – Лицо актрисы скуксилось.

– А должен был записать, чтобы молиться о вас. Да вы не переживайте. Съешьте пирожное, меня ребята завалили сладким. – Лена протянула взъерошенной актрисе корзиночку.

Та нервно укусила кремовый бутон и улыбнулась.

– Вы не думайте, что все так просто, – актриса приглушила голос, – батюшка имя-то не записал… Но зато через неделю я на помойке рылась в одежде и коробочку нашла, открыла – золото. Кольца, серьги, цепи… Я сразу догадалась: это Бог мне подсунул в благодарность за иконы. – Довольная произведенным впечатлением, женщина пошла искать новую жертву для излияний. Но неожиданно сама была атакована:

– Вы знаете, к Земле приближается огромный астероид-убийца, несколько километров в диаметре, это Бог Хаоса, нам не спастись… – Мужчина из третьей палаты был очень серьезен.

– Зачем же мы лечимся? – Побелевшая актриса прижалась спиной к стене, как будто та могла подпереть ее хлипкое существование.

– Вот и я о том же. Что деньги, что здоровье? Все прах… Наступит длинная космическая ночь… НАСА знает. Но от нас скрывает, от всех скрывают, чтоб не было паники. И вы молчите… – Прорицатель сделал таинственный знак и переместился к другой барышне.

В неврологии больные охотно делятся своей шизой. Кто кому пошизее расскажет. Кто сколько сможет выдержать. Однако как только в конце коридора показывалось кресло с синелицым наркоманом, все притихают, боясь встретиться взглядом с «привидением».

За десять дней Лена отдохнула в больнице, как на курорте, и выла от желания работать. Дормидонтовна подлечила грыжу, Яна тоже развеялась…

Перед выпиской последний совместный обход.

Завотделением и лечащий врач.

Мужчина и женщина – сорок пять и тридцать – Ричард Гир и Джулия Робертс…

Яна лежит, а они с двух сторон у ее кровати стоят, друг на друга смотрят, будто канат из взглядов свивают – тугой такой, прочный канат. «Ты меня?» – «А ты?» Ни шевеления, ни намеки не могут прервать того, что между ними…

Секунды промелькнули, и они опять внимательные доктора.

– Закройте глаза, вытяните руки, достаньте пальцем кончик носа.

Яна достала кончик и слегка приоткрыла один глаз, а врачи даже не смотрят, достала она нос или тычет в ухо – снова между собой канат вьют…

Девушка почувствовала удивительное расслабление – любят. Видно же – любят. Она повисла на связывающем их невидимом канате и, покачиваясь, улыбнулась.

…Ночью ей снилось, как пилят желтые ароматные доски для дома. Распускание листьев и постройка дома – для тех, кто любит и будет жить. Звук пилы, стук топоров, дым от костра и предчувствие начала начал, заселяющееся в сердце по весне.

Проснулась с радостью. Чтобы не растерять настроение, ушла гулять.

В больничном парке подрезали ветки на деревьях. Яна подобрала пару срезков и жадно принюхалась, в веточках еще не испарилось весеннее желание жить и распускаться. Она переплавила древесное желание в свое и поняла, что тоже хочет…

Встрепенуться ли? Разыграться ли? Побегать? Радость тоненьким ручейком пробилась из сухого сердца… Жи-и-и-ить!

При выписке невропатолог назначила девчонкам курс йоги плюс Янке транквилизаторы, а Дормидонтовне – уход на пенсию и никаких козлов!

…Кресло из-под синего наркомана освободилось и сиротливо стояло в коридоре.

На каталке везли в санитарную комнату бессознательную голую девушку с исколотыми венами на руках. Длинные волосы, как водоросли, свисали вокруг ее русалочьего лица – оно было такого же цвета, как у предыдущего, столь недолго прожившего «привидения».