Текст книги "Каннибалы"

Борис не слышал. Он уставился на экран. Телефон в его руке завибрировал сам.

– Да? – наклонился Борис, и тут же понял, что ничего не может услышать. Закрыл одно ухо ладонью. – Что?

Зал грохнул аплодисментами, и Борис не услышал, что ему сказали.

Вера хлопала, стараясь не ударяться пальцами о собственные кольца. Маркус Юхансен вынырнул впереди родителей, отвесил пару поклонов. Крупный, как лесоруб, и такой же невзрачный. В тюрьме его представить было легче, чем звездой и миллионером.

Борис попытался сам вызвать абонента. Отключен.

Маркус чуть обернулся, как бы приглашая зал передать аплодисменты родителям. Вера заметила, как мать, сияя улыбкой, исподтишка хлопнула супруга по заднице, тот ответил ей игривым взглядом. Жизнь удалась, да, с грустью подумала Вера. Борис уже убрал чертов телефон. Он хоть понял, что это была лучшая селедка в жизни? Ей стало досадно.

В машине она демонстративно молчала. В окне подле Бориса деревья бежали назад пунктирно намеченными светящимися силуэтами. Веру через окно лизали языки света – то фиолетовый, то оранжевый, то белый.

Какой-то неприятный дробный скрип мешал ей, вибрация ощущалась подошвами. Вера обернулась на мужа. Борис глядел в окна перед собой, как бы позволяя ночной Москве самой вливаться в его глаза. Колено его – словно отдельно от всего устало развалившегося тела – подпрыгивало, ботинок выбивал по полу дробь.

– Это ты танцуешь? – подчеркнуто удивилась Вера.

Борис глянул на нее взглядом разбуженного человека. Переставил ногу. Колено перестало дергаться. Борис завозился, опять вынул телефон.

– Почему не докладываешь? – хмуро спросил он Петра.

– Пока ничего. Но я близко, – деловито заверил тот. – Проблема?

– Нет, – устало бросил Борис: – Все отлично.

Сбросил разговор.

– Опять дела? – поинтересовалась Вера. Против ее воли в голосе звенела досада.

– Да ерунда. Как обычно.

Борис убрал телефон, обернулся к ней:

– Селедка правда была крутая. Да. И Маркус симпатичный.

Вера потрепала его по колену.

20

На самом деле близко Петр не был. Ни в прямом смысле, ни в переносном. Он был дома. Где все обычные люди по вечерам. Поиск застопорился. Петр еще раз проверил маячок. Балерина вышла из театра. Потом маячок двинулся по Большой Дмитровке. Свернул в Камергерский. Помигал в книжном магазине «Москва» на Тверской. «Читательница, ишь ты», – понял Петр. Потом передвинулся в Брюсов переулок. И до сих пор стоял в бежевом прямоугольнике. В доме, где Борис купил ей квартиру. И она тоже – дома: где все обычные люди по вечерам. Не густо.

– Да? – ответил Петр на звонок, не глядя. До него не сразу дошло, кто это. Соседка сбежавшей девицы. Света. Курточка на рыбьем меху, открытый, но цепкий взгляд. Церемониться с такими нечего:

– У вас что рассказать мне – есть?

– Нет, – призналась Света. – Я просто хочу помочь. Я могу что-нибудь сделать! Я разное могу сделать, если скажете. Может, мы могли бы встретиться…

Она говорила как человек, который вставил ногу в закрывающуюся дверь, а теперь пытается просунуть колено – чтобы потом плечом влезть и целиком.

– Мы не могли бы встретиться, – быстро отрезал он. – Не надо мне звонить, если вам нечего рассказать по делу.

Двинул, то есть, по ноге и захлопнул дверь. Есть же такие девки. Такие и покоряют Москву. Это нечто.

– Кто звонил? – крикнула из кухни Лида и тут же пояснила: – Это не анализы?

– Нет-нет… А что, они и по ночам звонят?

Жена показалась на пороге:

– Они звонят, когда клиенту удобно. Я сказала, в любое время, как только будет результат.

– Круто, – похвалил Петр. Но ему стало немного неприятно. В клинике не было пациентов – только клиенты. Хочешь, чтобы позвонили вечером? Позвонят. Такой же пункт сервиса, как свежие орхидеи, свежий порножурнал.

Такие навалятся, такие заставят.

– Ты что, опять телефон занимаешь? – вскинулась Лида.

– Лид, ну если у меня занято, они сообщение бросят.

– Там у него что? Что-то случилось? – начала уходить в спираль ссоры она.

В браке все просто. Если тебе он надоел, просто дай ссоре вспыхнуть. Если нет – потуши. Всегда есть выбор. И Петр выбрал второе.

– Вот когда наш ребенок станет взрослым, крутым и клевым, а мы с тобой – двумя старыми пнями, – заметил он, – я бы хотел, чтобы он тоже своим родителям позванивал.

Он видел, как Лида проглотила то, что хотела сказать. И добавил:

– Не когда что-то случилось. А просто так.

Она выдохнула, выпустив ядовитые пары – уже безвредные. Подошла, потрепала его по волосам, поцеловала.

– Не забудь потом проверить, нет ли сообщения.

– Само собой.

21

Вера тихо приоткрыла дверь. Борис сидел в кресле. Линзы Вера уже вынула, поэтому не могла сказать, что именно у Бориса в руках – киндл или телефон. Она толкнула дверь, как будто открыла ее только что. Борис поднял голову:

– Ложишься уже?

– А ты?

– Почитаю немного.

Значит, киндл. Но ведь читать можно и в телефоне. И строчить мейлы в ответ этой своей очередной мрази.

– Хорошо.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

В спальне она ринулась на сторону Бориса, вырвала челюсть ночному столику. Бутылочка со снотворным от толчка упала на бок, покатилась. Вера выхватила коробку с голубой эмблемой. Высыпала пластины с голубыми таблетками на кровать.

Спасибо фармацевтам за щадящую психику упаковку. Если бы виагру продавали в бутылочках, как витамины, она рехнулась бы пересчитывать.

Принялась стучать ногтем по прозрачной пленке.

…Раз… два …три …одиннадцать …восемнадцать.

Вера почувствовала, как раздуваются, распирая ребра, легкие. Как не хватает воздуха. Как бухает сердце.

Уже сбилась. Нет, лучше сосчитать, сколько целых пластинок. А потом смотреть, сколько вынуто таблеток. Да, так лучше. Начата только одна. Три пустых гнезда уголком. Помнит она сама эти три раза?

А сколько в коробке было целых пластин вообще?

Вера схватила коробку. Но буквы расплывались. Она всхлипывала сразу от того, что не может рассмотреть написанное, и от жалости к себе за то, что сидит и вот чем занимается: считает виагру. А ведь есть же и вон какие: и жирная, и старая, и краситься даже не соизволит, и волосы крысиным хвостиком – а хлопает мужа по заднице, он и рад.

– Мама?

С хрустом, с шелестом посыпались пластины.

– Мама, что случилось?

Виктор присел, принялся собирать упавшее. Увидел синие ромбовидные таблетки и надпись «Виагра» на коробке. Хорошо не снотворное, как он подумал было с порога. Плохо: старый павиан взялся за свое. «Опять». Виктор бросил коробку на кровать.

И тут уж Вера зарыдала. Теперь можно: ее друг, ее опора здесь.

– Ох, Витька… – она обняла сына за ногу, как дерево. Когда ему было два, три, он обнимал ее ногу так. – Витька…

Он сел рядом, обнял мать. Она плакала так, что Виктор чувствовал, как намокает от слез его рубашка.

…Сначала отсечь ее жалость к себе – она не жалкая, это павиан жалкий, сам себя унижает. А ей унижаться нечего, и называть это надо именно так, как оно называется,

– Опять он? – спросил он в темя, пахнувшее, как пахло всегда – лучшим запахом на свете: мамиными волосами.

Кивок в грудь.

…Теперь можно подумать, что делать дальше. Виктор погладил мать по голове.

– Ну-ну. Мам. Тихо.

22

– Серебро, – ответил отец. Петр слышал в трубке, что он улыбнулся.

– Ого. Круто.

– Нет, не круто, – охотно стал развивать тему отец. – Он мог бы взять золото.

– Да ну, пап, не взял – значит, не мог.

Он нарочно поддел отца на новый виток разговора, добродушно заметив:

– …Этот твой, дефективный.

– Толька-то? Семья у него дефективная. А он – мог. Мог-мог.

Отец принялся рассуждать об упущенных шансах воспитанника. Его голос приятно шуршал по уху, как дождь за окном. Не мешал думать о своем. Тольку Петр не видел никогда, но знал про него – по телефонным разговорам – все. Семья и правда была дефективная: мать-алкашка, квартира-распашонка на Гражданке. Впрочем, в секции «Знамя», которую тренировал отец, дефективными были все. Хорошие мальчики из интеллигентных семей не занимаются боксом. Отец… Для него – отец, для них – «дядь Коля», отец получил «мастера» еще в молодости. Потом стало не до тренировок: работа в милиции съедала все. Расследование особо тяжких. Питерской милиции отец отдал все. Зато вот теперь на пенсии. Вышел, так сказать, на тренерскую работу. Те же преступники, только малолетки и без официально зарегистрированного привода, черенки будущих преступников. Отец был хорошим тренером. За хуки и апперкоты Петр не ручался. Но видел другой результат: отец прививал шкетов к боксу, как к здоровому стволу. Принцип: мальчики из многоэтажек должны уставать физически, тогда у них не будет сил разрушить собственную жизнь. «А потом?» – как-то спросил Петр. Все ведь знают: именно из спортшкол – боксеры, борцы, самбисты, дзюдоисты – вышли почти все питерские бандюки. Наученные драться, наученные стоять вместе и друг против друга. «Жизнь покажет», – оптимистично ответил папаша. Но Петр вынужден был признать: оказался прав. Поколение 90-х отстреляло или пересажало друг друга. Волна прокатилась и ушла. А мальчики, которые пришли потом, начистив друг другу рыла в спортшколах, вырастали обычными гражданами, более или менее законопослушными. Странно, но факт.

Отец, рассказывая об успехах и провалах юных боксеров на областном чемпионате, видимо, тоже думал о своем. Вернее, о сыне. О том, что рассказал Петр. Потому что вдруг сказал:

– Девочка вошла в театр, девочки в театре нет. Я правильно тебя понял?

– В целом. Собака врать не будет.

– Собаки – четкие ребята, – согласился отец. – Магии в мире, как известно, нет. Следовательно: если девочки в театре нет, значит, ее там действительно нет. Если ее там нет, значит, она оттуда вышла.

– И бросила ребенка? Это не соответствует описаниям ее характера. Ответственная, честная, обязательная.

– Она его не бросала! Судя по твоим описаниям, он там отлично проводил время – плюшевые слоны, игрушечные попугаи. Я сам бы не отказался, в два года или сколько там ему.

– Год с чем-то. Ну да, типа того.

– Вот-вот. Просто девочка не вернулась за ним, как планировала. А она планировала, и планировала хорошо. Раз серьезная и ответственная. Она не думала оставлять ребенка надолго среди всех этих бутафорских зверушек. Она на секундочку вышла из театра. Вернее, думала, что на секундочку. И…

– И что-то пошло не так, – закончил за него Петр.

23

Вероника проверила задвижку в ванной. Граница на замке. На зеркале – испарина. Пахло пеной для ванной. Ванна была полна, айсберги пены были нетронуты. Вероника не собиралась лежать в ванной, как пообещала Геннадию. Подняла крышку корзины. Раскопала шелковистую гору трусов, маечек, лифчиков. Вынула пакет в жирных пятнах. Уже меньше, но еще есть. Села на пол рядом с корзиной. Надорвала бумагу, торопясь. Ухватила булку так, что из сдобного ануса вылез белый столбик сливок. И принялась кусать, запихивать, заталкивать в рот пальцем.

Посидела, ощущая тяжесть. Перебралась к следующему пункту. Шаря пальцами по языку, Вероника несколько секунд рассматривала идеально чистую чашу унитаза, а потом с облегчением отдалась судороге. Булки со сливками. Еще судорога: берлинское пирожное.

В дверь легонько стукнули.

– У тебя все хорошо? – спросил Геннадий из-за двери.

– Нет.

Вероника не врала без необходимости. Зачем врать, если полопавшиеся капилляры в глазах не скроешь, если изо рта несет рвотой. Если Геннадий – не дурак.

Она нажала на кнопку слива, отодвинула щеколду.

– Боже ты мой, – отозвался Геннадий. – Зомби нападают.

Если бы он начинал кудахтать, она бы его давно бросила. Вероника утерла рот рукавом.

– Угорела в горячей воде, – пояснила она. – До свидания, салатик. Полежу на диване, остыну.

– Дорогая, только не до трупной температуры, пожалуйста, – немедленно отозвался он.

24

– Они в восторге точно не будут, – ухмыльнулся Петр, вспомнив горного князя по имени Аким. – Но я хочу еще раз посмотреть. Как-то она туда вошла!

– Забей ты искать, как она туда вошла! Это важно для мальчика, но и ему уже не важно – мальчик дома с папой и мамой, которые напугались на всю жизнь. Я надеюсь, что на всю жизнь… Это не вопрос.

Петр подумал.

– Допустим. Тогда вопрос другой.

– Валяй.

– Если ее не нашла в театре полиция и не нашла собака – как она оттуда вышла?

– Во. Мой сын.

Захотелось спросить: пап, ты по ментуре скучаешь? Но спрашивать не требовалось.

…В спальне Лида повернула только голову, утес тела был развернут к конусу света от ночника, к книге, которую Лида читала.

– Ничего? Нет сообщения? – сразу спросила.

– Ждем… Просто папе немного одиноко, – начал объяснять Петр.

Лида отвернулась к книге.

25

Виктор остановился у камина, камень приятно холодил руку. Из-под ног бежал ковер с неярким и сложным узором, блеклость и затейливость которого доказывали ценность и подлинность. Его камин. Его ковер. Его кресла, диваны, столы, столики, вазы, консоли, лампы, полки, плитки. Его дом. Его?!

Камин, ковры, кресла, столы, диваны, лампы – каждая вещь в этом доме была продумана, найдена, выбрана мамой – на дизайнерских и антикварных ярмарках в Копенгагене, в Лондоне, в Париже, в Стокгольме. Мама не родилась со вкусом и знаниями. Мама училась, смотрела вокруг, набиралась знаний, мама интересовалась. Премьеры, наделавшие шуму, книги, о которых писали, мама ходила на выставки. Мама выглядела, как ее европейские сверстницы: элегантно. А он… Если бы не мама, он бы до сих пор жил в «евроремонте» под «малый дворцовый стиль» и ходил в долгоносых черевичках «Гуччи». «А что такого?» Да ничего! Ничего «такого», asshole.

Борис стоял к нему спиной.

– Ты когда уезжаешь? – спросил он пасынка, не обернувшись. «Что-то очень интересное в телефоне, – отметил Виктор. – И я даже догадываюсь что – Tinder». Постарался – ради мамы – говорить не слишком грубо:

– А что, уже надоел?

– Нет, – не поддержал презрительный тон, мягко ответил Борис. – Просто интересуюсь. Мама говорила…

На слове «мама» Виктора передернуло. Мама! Подразумевается, мол, что он – папа?

Виктор педантично ответил:

– Я лечу на конференцию в Токио. В Москве только сделал остановку на несколько дней. Был, конечно, и прямой рейс из Амстердама, но мама…

– Подожди, – перебил Борис, подняв указательный палец. Потянулся за пультом телевизора. Виктор скривился: отчима его планы интересовали так же мало, как то, насколько несчастна мама.

Телефон Борис так и сжимал в другой руке. Экран все еще светился, показывая серое оконце входящего сообщения. Номер незнакомый. Тот же, что звонил во время ужина. «ВВС. Включи телек», стояло в сообщении. Борис не сразу сообразил, что речь не о военно-воздушных силах, а британской Би-би-си.

Это не могло быть неважным.

Борис прыгал пальцем по кнопкам, не попадая на нужную. От волнения не мог вспомнить, где ВВС, и даже – знал ли он вообще, где в телеке этот канал. Когда он последний раз смотрел телек? Бросил пульт.

Открыл сайт канала в телефоне.

Преувеличенно-отчетливо двигая губами, дикторша сказала – Борисов примитивный английский тут же брызнул во все стороны, – но все же оставшейся горстки хватило, чтобы понять: русский генерал Соколов бежал в Америку.

– Мама чем-то огорчена, – заговорил Виктор. – Я бы хотел…

Но слова отскочили от спины Бориса, посыпались вниз.

Борис вперился в экран, скликая весь свой небольшой запас английского. Взгляд упирался во что-то постороннее: блестящие пуговицы на пиджаке у диктора. Борис старался смотреть на ее рот, на подкрашенные помадой губы, обминающие звук.

…Сбежал и собирается раскрыть – здесь Борис не понял прилагательное – какие? – какие-то секреты в обмен на защиту ФБР.

Разом вспотели ступни, руки, подмышки.

– Что такое крушиал? – спросил он у экрана, у пасынка.

– Decisive or critical, especially in the success or failure of something, – с презрительной отчетливостью выговорил Виктор.

Борис оглянулся: что за фигня? Но увидел только надменно удаляющуюся спину:

– Нам что, снова пятнадцать? – крикнул. – Переходный возраст?

Телефон в его руке завибрировал – входящий звонок – знакомый незнакомый номер. И тут же вторая линия. Ясен пень, пойдут сейчас звонок за звонком. Он больше не прокаженный. Подождут. А там он сам решит, кого простить – кто еще нужен ему. Борис сбросил вторую линию. Нажал первому вызову accept:

– Я слушаю.

– Авилов, – представился голос.

– Я знаю, кто вы.

Тот добродушно засмеялся:

– Правда?

Глава 4

1

– Ну а что делать. Все должны сидеть в одной лодке.

– Причем подводной.

– И держать яйца в одной корзине.

– В одной руке!

Оба засмеялись – и Борис, и Авилов. Во-первых, потому что первый тур коньяка уже добрался до сосудов головного мозга, во‐вторых, потому что нервы – отпустило.

Сидели они не в лодке, а в креслах.

Борис разлил второй тур. Протянул Авилову – тот с трудом подал вперед полное тело, чтобы взять бокал, с облегчением откинулся на спинку, и пузо снова выперло поверх брюк. Он был не особо-то и жирный – просто круглый: круглые щеки, круглые глаза, пухлые губы. На такого посмотришь – скажешь: профессорский сынок, мальчик со скрипкой, которого шпыняют всем двором. И ошибешься: родители у Авилова были, что называется, простые. На излете советского времени Авилов прибился к компании московских потомственных мажоров, в 90-е из этой компании вылупились первые постсоветские миллионеры. Вот что быстро выдал Борису гугл, пока Авилов ехал по пустым московским улицам. Но в той компании Авилов так никогда и не стал совсем своим, хотя и сколотил деньги вместе с ними. «И они наверняка давали ему это понять». Гугл про это не писал, Борис сам догадался. Он тоже не любил «потомственных». Ни в каком виде. А в московском – пуще всего.

– За начало прекрасной дружбы! – объявил Авилов. И с усмешечкой добавил: – Как вульгарный москвич, я сразу лезу с дружбой. Но вы ведь из Питера, вы сумеете меня отшить изящно.

Борис усмехнулся. Чокнулись. Он не собирался отшивать Авилова. Он оценил его рассчитанную смелость. Его хорошо продуманную откровенность. Карты на стол Авилов выложил первым. Но Борис гадал, какие еще припрятаны в рукаве.

От лампы в коньяке дрожали янтарные искры. Вне оранжевого шара света вырисовывались черные глыбы предметов. Свет испускала уродская дизайнерская лампа, откопанная где-то Верой. Борису в ней нравилось только одно: в рассеянном теплом свете все лица казались глаже, интереснее и моложе, как при свечах в XIX веке.

Авилов понюхал коньяк, довольно хмыкнул. Борис ответил, хрюкнув. Коньяк был отличный, выдержанный Hine. Перешли на ты.

– За придурка.

– За придурка.

– Ты за кого, собственно, пьешь? – поглядел поверх бокала Авилов. Глаза – хитрые и довольные щелочки. Борис знал и другой его взгляд: круглый, холодный, рыбий.

– За Вострова, – ответил, подмигнув.

– Дай бог ему здоровья, – согласился Авилов. «Гидро» теперь перешел к нему. «А я думал, «Гидро» национализируют», – предусмотрительно не сказал Борис. Оба пригубили.

– Я, главное, чуть не обосрался у Соколова в приемной, – признался Борис. – Я, как влюбленная школьница, Соколову названивал. Думал, он меня динамит.

Сейчас, когда все не просто позади, а вообще в шоколаде, можно было юмористически сгустить краски, посмеяться над собой: прихоть победителей.

– Я б тоже, – охотно согласился Авилов, – обосрался и названивал.

– Прикинь, я такой думал: ни хуя себе, его величество меня типа не принимает! А он тогда уже сидел, наверное, где-нибудь… на пересадке.

– Во Франкфурте.

– В Минске!

– В «Duty Free» бухал, – подхватил Авилов. – Для куража.

Оба заржали. Борис задумался:

– Думаешь, Востров правда запоет?

– Я думаю – уже поет, – кивнул Авилов. – Вон Соколов с какой скоростью в Америку рванул. Я прикинул – чисто по времени. Он как увидел, что Востров с его маленькими тайнами в инете висит, так сразу и рванул. Понял, что а – ща Вострова за вымя возьмут, бэ – тот молчать не будет.

«Он не про тайны увидел, – подумал Борис. – Он увидел, что Востров – живой. Что я его не отравил».

– На воре шапка горит, – вспомнил нейтральную пословицу Борис.

– Жопа у вора горит, – поправил Авилов. – Только я думаю, там все еще хуже.

– Я тоже так думаю.

Борис умолк. Рассказывать? Или нет? Авилов заметил тень на его лице. Пригласил: – Я могила.

Не удержался, и сострил:

– …Братская.

Борис ухмыльнулся – показывая, что понял шутку. Предложил:

– Еще коньяка?

– Давай.

Наклонил тяжелую бутылку, выигрывая несколько секунд, – думал. Это был один из тех моментов, когда ступаешь на лед, гадая: выдержит тебя или провалишься. То ли выдашь Авилову козырь против тебя, он мужик хитрый, терпеливый, привык быть сам по себе: никогда не знаешь, когда и как тебя сдаст. То ли наоборот, этот момент еще крепче свяжет вашу… Дружбу? Или как это называется, когда вам обоим под шестьдесят?

Авилов прижал бокал к животу. Смотрел на Бориса. Точно и он что-то взвешивал. Взвесил, а потом сказал:

– Соколов ФБРовцам про лабораторию свою рассказать пообещал. К бабке не ходи.

Борис вскинул на него глаза.

– Какую лабораторию?

– Яды, экспериментальные, новые. Конверсионный, так сказать, продукт КГБ. Еще с совка. Расскажу как-нибудь. Там тысяча и одна ночь. Такова жизнь. Секреты есть у всех. Все зависит от того, куда они тебя заведут. Вострова вот – в камеру. А Соколова…

Оба задумались, как это можно назвать: свобода? или жопа?

Авилов принялся нюхать коньяк, сделал мелкий глоточек – будто только ради коньяка в гости к Борису среди ночи и пришел. Борис слушал тишину огромной квартиры. Шум города отсекали мощные окна. Ни звука. Только скрипнуло кресло под Авиловым напротив. Он сделал шаг первым, думал Борис. Но не рискнул.

– Вот черт. А я уже успел балет пробашлять, – проворчал Борис. – Так вместе с «Гидро», может, и балет обратно возьми?

Авилов засмеялся. Подмигнул. Поднял бокал. Отлепил от него указательный палец и погрозил им Борису.

– Балет! Балета мне и дома хватает.

Прозвучало: «чепуха». Бориса это задело.

– Между прочим, нехилые бабки такие, – заметил он: – Не три копейки. На заводе Хруничева от счастья прыгали.

– А там-то почему? – искренне удивился Авилов.

– А для балета этого конструкцию отливать надо металлическую. Пресс, электронику, полный фарш. Там такие, то ли купола, то ли сферы, в общем, они двигаются.

– Современный типа?

– Ну.

– Не наш ведь, нет?

– Английский, – пояснил Борис: – «Сапфиры» называется. Говорят, знаменитый.

– Да. Наши все-таки поскромнее. «Лебединое озеро», то-се.

Борис пожал плечами:

– Президенту нравится. Это он предложил «Сапфиры». Выразил, типа, горячее желание увидеть в Москве.

– И тут Востров его очень сильно обломал.

Лед был крепок. Друзья или нет, но они вместе.

– Но скажи… Почему ты Вострова все-таки – не отравил?

Борис запнулся всего на миг. Потом ухмыльнулся:

– Потому что я умный.

Оба выдавили смешок. Одновременно потянулись за бутылкой, стукнулись лбами – и уже захохотали с истерическим облегчением людей, чудом перешагнувших противопехотную мину. Подняли бокалы – теперь это уже был тост:

– За балет!

– За балет!

2

В первую же свою прогулку по Москве (Красная площадь, Третьяковская галерея, непрерывно лопочущий гид) хореограф Эванс купил себе шапку. Черную заячью ушанку с красной звездой во лбу.

Он боялся заболеть – простудиться в непривычном климате, заболеть и умереть.

Шапка сейчас лежала на столе у режиссера, поставленном в проходе. Бархатные кресла в зрительном зале были накрыты холщовым саваном. На сцене горел дежурный свет. От него у всех нарисовались под глазами мешки. Девочки нервничали. Понятно, что Эванс смотрит не на морду. Вернее, не на нее прежде всего. Но все равно: когда знаешь, что выглядишь жутко, это мешает уверенности в себе, а без нее – нет вот этого блеска в глазах, нет перламутрового сияния «я лучшая». Кто тебя полюбит, если ты сама в это не веришь?

Эванс вышел на сцену.

Лысенький, в дешевых очках, высокий, сутуловатый. Рукава черной футболки слишком широки для рук. Он похож на программиста, инженера, его можно представить себе водителем Uber. Но никак – человеком, который сейчас решает судьбу твоего бабла в следующем сезоне: будет оно у тебя или нет.

Расклад простой. «Сапфиры» готовились для следующих гастролей в Лондоне. Это пока не говорили вслух. Но и ежу понятно. Занят в «Сапфирах» – едешь в Лондон (получаешь суточные и гонорары). Не занят в «Сапфирах» – не едешь в Лондон (сидишь дома на зарплате – развлекаешь москвичей и гостей столицы дежурной, как капустный салат в буфете, «Сильфидой»).

Ходил и слух. Будто «Сапфиры» нравятся лично президенту Петрову. Значит, после премьеры будет щедрая раздача слонов: народный артист, заслуженный артист, орден первой, второй или третьей степени. Да даже простая «засрака» – звание заслуженного работника культуры Российской Федерации – означала прибавку к зарплате.

Труппа нервничала.

Эванс уже посмотрел несколько спектаклей. Уже оценил народ в деле. Теперь делал окончательный выбор. На кастинг все оделись тщательно. Трико без дырок, купальник поновее, туфли почище. Девчонки накрасили ресницы. Эванс шел вдоль ряда. Позади него свита: Аким, режуправление в полном составе, пресс-секретарь, говорившая на нескольких языках, включая арабский и китайский, его собственные ассистенты и переводчик, хотя переводила все равно пресс-секретарь, потому что только она могла перевести не просто с английского на русский, а с человеческого – на понятное в театре. Так, чтобы английское учтивое «Ты очень многообещающий танцовщик» никого не запутало и не подало жертве ложных надежд – ибо означало смертный приговор: в списки не внесут, обещай дальше.

Эванс брел мимо танцовщиков спокойно, как мимо деревьев.

На лицах режуправления был написан тихий ужас – как будто Эванс выдернул чеку и сунул гранату им в руки. Понятно, что рванет. Непонятно, где именно. Эванс не знал поляну. Он был сейчас слоном в посудной лавке.

И даже об этом не знал.

Человек не рождается свободным. Он рождается у папы и мамы. И как верно заметил Джон Донн, нет человека, который был бы, как остров. Не в Москве, по крайней мере. У всех есть связи – в правительстве, в бизнесе, мало ли где. В советское время в балетной школе при театре учились дочки да внучки министров, членов политбюро, не говоря о козырных картах меньшего достоинства. Советской элите балетная школа при театре заменила институт благородных девиц (разогнанный после революции) да так им и осталась, когда сам Советский Союз развалился: балет-то вечен.

Хорошо питерским балетным надувать щеки в своем провинциальном превосходстве, изображать, что они такие все в творчестве, все в искусстве. Повертелись бы они здесь… Взять хотя бы Ниночку. Ножки, как у козы рожки, ступни утюжком. Какое уж тут искусство. Не балет во всяком случае. Мама Ниночки – директор Цветаевской галереи. Заседает в комитете по культуре правительства Москвы. Или вот Мирра. Папа Мирры – эстрадный певец, менее известный как совладелец нескольких торговых центров, знакомства – не дай бог он ими тряхнет. Или вот Ирочка. Ладная на вид, но грациозная, как паук-сенокосец. Папа Ирочки… Но и Ниночку, и Ирочку, и даже Мирру с ее громадными прямоугольными ляжками Эванс в рай пропустил: одобрил. Режуправление дружно выдохнуло. И тут рвануло.

Эванс остановился напротив Майи. Быстрый взгляд. Дернул головой к плечу: нет. Ольга даже шепнула ему в отчаянной надежде: йес? No, – словами сказал Эванс. Майя открыла рот. Но Эванс уже прошел дальше. За ним проплыли меловые лица режуправления. У Акима меленько задергалось веко.

Папой Майи был Илья Николаевич Свечин, глава Президентского комитета.

3

Петр опять проверил маячок, который отслеживал путешествия его телефона, подкинутого Беловой. Телефон вышел из дома в Брюсовом переулке. Прошел через Тверскую. Протопал по Камергерскому. Нырнул в театр. И оттуда уже не выходил.

Вечером – то же самое в обратном направлении. В книжный магазин «Москва» балерина Даша больше не заходила. «Зачем? Одна книжка у нее уже есть», – усмехнулся Петр.

Утром: Брюсов переулок – театр.

Вечером: театр – Брюсов переулок.

Дом – работа. Работа – дом. «Офигеть как весело», – первый раз подумал о ней Петр с симпатией. Разве что работа эта называлась балетом, в остальном жизнь прима-балерины была такой же скучной, как жизнь офисного планктона.

Что рассказать Борису? Хорошие новости: твоя подружка никуда не шастает.

Плохие новости: Борис просил узнать не об этом.

Петр проверил телефон Ирины. Ни сообщения, ни упущенного звонка. Позвонил, ожидая привычно услышать, как его выбросит на электронную почту. А вот это что-то новенькое. «Абонент временно недоступен».

Телефон Ирина выключила.

4

– Даша, привет!

– Привет.

Теперь по коридорам Большого она шла как своя. Ну почти как своя.

Свой это тот, с кем ты вместе учился в школе. Вместе пришел в труппу. В этом смысле она своей, полностью своей, в этом театре не станет никогда. И все же:

– Привет! Поздравляю, Даша! Удачно прошло.

– Спасибо.

– Привет.

– У тебя репетиция вечером, Даша?

– Нет, я танцую.

– А, точно. Удачи!

– Спасибо.

– Привет!

На сей раз спектакль был ее. Не ее – вместо Вероники. А ее – потому что подошла ее очередь танцевать. Давно поставленный в план. Часть рутины. Этим он был Даше и дорог.

Она уже не злилась на мальчиков, отказавшихся танцевать с ней в день ее московского дебюта. Она их понимала. Театр – это маленькая деревня. Все друг друга знают со школы. Сюрпризы и приезжие бесят. По факту. Поддержку надо заслужить. Своей – стать.

Зато теперь все другое. Теперь она часть труппы. Часть целого.

С ней здороваются. Ее поздравляют с дебютом. Желают удачи перед выступлением. Это большой шаг вперед. Как быстро она его сделала.

Даша, все еще улыбаясь, вошла в гримерку, где портнихи уже приготовили ей пачку. И остолбенела. Пачку-то приготовили. Безголовый, безрукий манекен стоял на железной ноге. Топорщился жесткий розовый тюль. По всему лифу торчали, свисали нитки, как будто пачка проросла корешками наружу. Стразы были с лифа срезаны.

На этот раз все прошло легче. Без рези в легких. Без чувства, что сердце проломит грудную клетку. Без темноты в глазах. Сердце билось, казалось, в горле. Неприятно. Но не более того.

Даше захотелось жахнуть дверью так, чтобы побелка с потолка посыпалась. Но прикрыла осторожно. Пусть видят, что ее так просто не достать.

Она направилась в кабинет к директору балета. Аким был на месте. Даша увидела, что на столе лежат списки артистов на репетиции «Сапфиров». Аким тут же накрыл их папкой.

– Даша! Привет! – поднялся ей навстречу.

– Здравствуйте.

Уставился ей в брови. Дурацкая манера не смотреть в глаза. Даша сдвинулась так, чтобы поймать его взгляд – поймала, и серые глаза испуганно отпрянули. Забегали. Взгляд опять повис где-то у нее надо лбом. Нижнее веко у Акима мелко дергалось. Но рот улыбался: