Текст книги "Каннибалы"

В жизни Вероника Вийт оказалась еще красивее.

Бессмысленно было окликать ее. Такую не пропустишь, с другой не спутаешь. «Даже слишком», поразился Петр. Красавица несла себя, мечтательно глядя вперед русалочьими глазами.

– Вероника, здравствуйте, – Петр сверкнул удостоверением. Та, не встречаясь с ним взглядом, прибавила шаг, вынося длинные тонкие ноги носками врозь. Прижала локтем объемистую сумку – а потом вообще застучала каблучками, перейдя на рысь:

– Да. А что такое? Поклонница? Какая поклонница? У меня много поклонниц… Не знаю, кто приходил… Кто-то. Наверное, кто-то приходил. Много кто приходит поддержать на спектакле… Нет, я не танцевала. Я заболела. Да, ну и что? Я часто выписываю пропуска своим поклонникам… Простите, у вас что-то срочное? Да, по делу, понимаю… Я очень спешу! Это важно? Оставьте свой телефон в режуправлении, я вам сама позвоню. У меня сейчас совсем нет времени.

Оставалась Белова.

13

Она не торопилась. Показала слишком широким и округлым жестом:

– Садитесь.

Сама села напротив, сложила руки на коленях, спина прямая. Ждет. Под ее серьезным, лишенным кокетства взглядом Петру стало не по себе.

– Послушайте, Дарья, – перешел сразу к делу он, – я ищу девушку.

Ни кивка, ни искры интереса. Ждет продолжения. Кажется, вот-вот спросит: на что жалуетесь?

– Она выглядит вот так.

Петр передал телефон. Белова протянула крупную костлявую кисть. Взяла, посмотрела на фотографию. Вернула телефон.

– Я ее не видела.

Бессмысленно переспрашивать. Сказано: не видела. Лицо как сейф. Петр впервые в своей практике почувствовал, что растерялся. Хотелось сказать: «Спасибо. Извините, что побеспокоил».

Может, и не врет. Она же в Москве от силы два дня. Она и в театре-то не всех еще знает. Сбежавшая красавица Вероника заинтересовала его куда больше. На ровном месте такие королевы не психуют. Все его ментовское нутро об этом вопило. Вот за эту ниточку надо тянуть… Он уже открыл рот, чтобы извиниться и уйти, как Белова сказала:

– Извините…

У них получилось почти хором. Белова опять умолкла: ждала, что он скажет. Он ничего не говорил, показывая, что тоже ждет – что скажет она. Тогда она заговорила:

– Я вышла из гримерки перед самым спектаклем. Прошла на сцену. Это был немного напряженный день, и я была немного занята.

– Я все понимаю, – Петр улыбнулся с видом заговорщика, даже подмигнул: – Москва, в сущности, поганый город. Но! Здесь живут хорошие люди. Я сам из Питера, я вас понимаю.

Белова вскинула на него глаза – большие и чуть выпуклые. Вкупе с длинными конечностями, словно скрепленными шарнирами в один сложный механизм, они придавали Беловой сходство с богомолом. Нелепая, какая-то стукнутая мешком, нескладная. Как она тут будет – среди всех этих московских пав? В этом торте? Захотелось ее подбодрить.

– Вы уже сняли себе квартиру?

– Скворцов мне купил, – просто объяснила она. Петр почувствовал, как под ним поехал стул, поехал пол. Нормальный такой сюрприз.

– Скворцов в смысле Борис Анатольевич?

Белова кивнула.

«Ну… Борис, – подумал Петр, и: – Бедная Верка». А какая же еще? Он попытался говорить так, как и следовало говорить с очередной любовницей шефа: доброжелательно, легко, оптимистично. Как ни в чем не бывало. Как с приятельницей. Рука в кармане нащупала телефон, прижала кнопку, выключая телефон.

– Ну, Борис Анатольевич поддержит!

Серые глаза опять вперились в него. Взгляд тяжелый и прозрачный.

– Да, он так и сказал.

Рука выскользнула, выронила телефон на пол, ковровое покрытие проглотило стук.

– Спасибо, что смогли со мной поговорить, Даша. Я понимаю, как трудно было вам найти время.

– Все в порядке, – проговорила Белова. – Если бы у меня не было времени, я бы так и сказала.

«Ну… Борис». Петр не знал даже, чему больше удивляется. Или это просто трофей тщеславия? Артистка, знаменитость, Большой балет.

На прощание она протянула ладонь. Петр пожал, ощутив, как в ней много костей. Как будто мнешь плавник.

Вышел, притворив за собой хорошо смазанную, ни звука не издавшую дверь.

– Пол-литра осталось. Возьмете?

– Что? – обернулся Петр. Женщина в куртке. Широкое лицо.

– Балерина заказала, а сама ушла, не предупредив.

Она отвернула край бумаги.

– Зернышко к зернышку.

В банке была черная икра.

– Отдам почти даром. Чисто чтоб домой назад не везти.

– В Астрахань? – догадался Петр. «Одной тайной в мире стало меньше». Свежая икра жирно блестела сквозь стекло. Но поддаться соблазну Петр не успел.

– Вот вы где, значит!

Женщину как сдуло.

Перед Петром встал разгневанный седеющий красавец с орлиным носом и в неплохом костюме. Барственную внешность князя гор портила только слишком напряженная спина: держался князь так, будто забыл вынуть из пиджака вешалку.

– А вы, собственно, кто? – парировал наскок горца Петр.

Тот надменно назвался. И опять Петр поразился обманчивости того, что успел здесь увидеть. Имя у кавказского князя оказалось самое русское: Аким Иванович. «Или в театре так всегда?» – подумал Петр: все не то, чем кажется, прямо как на Невском проспекте Гоголя.

– Я директор балета.

Босс, перевел Петр. Но не главный. И принял вид, подобающий для встречи мелкого администратора, пусть и с эффектной внешностью.

– А вы кто такой? Шастаете по театру, нервируете артистов.

«Информация поставлена здесь хорошо», – не без уважения подумал Петр: от сплетницы Маши по сарафанному радио сведения дошли до начальства в течение какого-нибудь… Он посмотрел на часы. От этой нелюбезности князь так и взвился на месте.

– Я ищу пропавшую девушку, – спокойно ответил Петр. Чужие истерики его не пугали. – Вам есть что рассказать?

Петр заметил в конце коридора двух добрых молодцев: «За холмом залегла конница». Аким Иванович, очевидно, побоялся мордобоя и пришел с подкреплением. Оно маячило поодаль, ожидая сигнала от босса.

– Нет здесь никакой девушки. Полиция установила. Что вы здесь вынюхиваете?

«Не дурак, – подумал Петр. – Даже, я бы сказал, слишком не дурак. Больно уж ход мысли… э-э-э… интересный. Только ли балетом занимается гражданин?»

А тот все наскакивал:

– Ваши документы можно посмотреть?

– Проедемте со мной. Там и поговорим. Документы разные посмотрим. И не только, – профессионально-хмурым тоном пообещал Петр. Он блефовал. Куда бы он потащил балетного директора Акима Ивановича? В офис «Росалмаза»? Но блеф сработал. Князь несколько придержал коней. Потребовал, но уже без былого напора:

– Покиньте театр немедленно.

– Я как раз собирался уходить.

Это, кстати, была правда.

– Я вас провожу, – напористо предложил Аким Иванович. И сделал жест – такой же округлый и широкий, как Белова, когда предлагала ему присесть: ладонь описала дугу, показав золотые запонки на манжете, остановилась, фиксируя позу, чтобы разглядели даже зрители третьего яруса. Это точно из какого-то балета, догадался Петр: Аким Иванович был бывшим танцовщиком.

– Сделайте любезность. Могу взять вас под руку.

Аким Иванович на это только фыркнул.

– И сразу мне звоните, если этот господин опять здесь появится, – грозно пообещал Аким Иванович охранникам в стеклянной будке. Но так, чтобы и Петр, потянувший тяжелую дверь, тоже слышал.

«Молодец – на овец», – определил Петр этот тип.

Выйдя, он поразился, что небо вверху еще светлое, что на дворе день. В театре казалось, что уже наступил вечер, что там всегда – вечер.

Петр нашел на парковке машину. За дворником трепетал листочек, оставленный парковщиком-инспектором. Штраф. Петр сунул его в карман.

– Вот блядь, – присел он. Вдоль всего корпуса тянулась царапина, оставленная ключом или отверткой, смотря что было при себе у завистливого и алчущего социальной справедливости прохожего. «Леха расстроится», – подумал Петр: водитель любил тачку, даром что был наемным ездоком. Называл Она. Теперь придется в автосервис. У бедра завибрировал телефон.

– Да, дорогая, – немедленно ответил Петр. – Я уже… Как это на полчаса?

Он отвел телефон от уха, чтобы увидеть на экране время. Хотя и знал, что жена права.

– Слушай, точно. Прости. Меня Боря что-то совсем загонял… Нет-нет! В таком смысле – ничего не случилось. Мелочь всякая. Но я уже мчусь!

Петр хлопнул дверцей и принялся выкручивать руль, чтобы влиться в уличный поток.

Дорогой он обдумывал все это кино. Она – она – он. Любовный треугольник, значит? Московские женские бои в грязи. Ну-ну. Не такая уж новость, в смысле – для Бориса. Бывало, он крутил и с тремя. Бывало, его бабы и дрались: с визгом, впиваясь длинными ногтями в морды, выдирая волосы друг другу. Где это было-то тогда? – его еще вызвали… Омерзительная длинная прядь черных волос на полу. Точно: в женском туалете кафе Vogue. Он тогда еще… Но тут какой-то козел на «тойоте» подрезал его, Петр отвлекся, да и пустяковая это была в общем-то мысль.

Ход машины снова выровнялся. Приятно было лететь по кольцу. В это время дня движение было рассеянным. Светофор впереди замигал зеленым глазом. «Ну, ну, ну», – азартно думал Петр: хотелось проскочить. Нет. Желтый. Мотор мягко заглох. Экологическая немецкая сборка – чтобы зря не отравлять воздух, не жечь зря бензин.

Петр смотрел перед собой. Где-то поодаль расплывалось красное око светофора.

«Борис, конечно, молодец, – думал Петр. – Здорово сделал непонимающую морду тогда, у Вострова. Когда тот фотку Беловой показывал. Так ловко, главное: мне и в голову не пришло, что у него с этой балериной уже давно замут. Мог бы, вообще, и сказать».

Желтый.

Петр отпустил педаль. Машина легко рванулась вперед. Глядя на дорогу и одной рукой держа чуткий руль, Петр нащупал и вынул телефон. Нет, не тот. Уронил обратно в карман. Другой.

Фактов пока нет. Но они будут.

– Да? – бесцветным тоном ответила Белова. И не поздоровавшись в ответ: – Я больше ничего не вспомнила.

– Дарья, извините, пожалуйста. Я выронил у вас телефон… Да, уверен, боюсь. Я больше нигде не садился, а карманы неглубокие. Выскользнул.

Откуда ей знать про карманы, верно?

– Я во всяком случае, надеюсь, что у вас. Если нет, то точно сперли… нет-нет, это не срочно. У меня есть другой! Просто неприятно как-то сеять телефоны по Москве. Не люблю терять вещи… Сделайте одолжение?

– Конечно, – без выражения ответила она. – Я поищу.

14

Клиника называлась оптимистично: «Потомки». Петр разглядывал на стенах фотографии голеньких младенцев. Лысые головы с пушком вместо волос, безбровые лица, носы-пуговки, руки-сосиски. Фотографии должны были убеждать посетителей, то есть клиентов, то есть пациентов, что все будет хорошо.

Петр при виде голеньких младенцев ощутил медный вкус ужаса. Отвел глаза.

– Видишь, а ты боялась, что опаздываю. Еще и сидим – ждем, – сказал он жене. Постарался так, чтобы в голосе было предвкушение.

Лида поглядела на часики, попробовала сдвинуть брови, но мешал недавно вколотый ботокс, и по лицу только пробежала тень. Петр погладил колено жены, Лида похлопала его по руке, снова уткнулась в журнал.

«Хорошо бы перескочить все это», – подумал Петр. Сразу в некое подобие семейной фотографии, где запечатлены одни взрослые. Он рад был только тому, что жена, сидевшая на стуле рядом, не могла его мысли ни увидеть, ни услышать, ни почувствовать локтем, когда переворачивала страницы журнала.

Вышла приятная медсестра в пижаме мятного цвета. Рослая и румяная, как колхозница с полотен соцреалистов. Без косметики, с густыми волосами, забранными в хвост. Как будто ее тоже вывели тут – селекционным методом, в клинике «Потомки».

– Идемте, – пригласила Петра. А его жене: – Сейчас за вами спустятся.

Он на миг задержал пальцы Лиды, подмигнул. Подумал: «Господи».

– Удачи.

– Да.

В палате Петр осмотрелся. Скорее, кабинет. Вернее, кабинка. «Наверное, раньше здесь хранили швабры, перчатки и все такое прочее». Потом отремонтировали, разрываясь между желанием сделать поуютнее и страхом скатиться в вульгарность. Стены были кремового цвета. У стены стоял пухлый фиолетовый диван, к развратным бархатным недрам невольно хотелось присмотреться: нет ли пятен, оставленных прежними посетителями. Пятен не было. Как и везде в клинике, было чисто. Пахло, будто издалека, розовым маслом: женственный запах, не имевший в виду никого конкретно. Петр сел на диван. Встал. Расстегнул ремень. Спустил брюки. Дело есть дело. Ноги покрылись гусиной кожей, волоски приподнялись.

Думать о Лиде было бессмысленно.

Мысли о Лиде в последнее время вызывали чувство вины, а не эрекцию.

Петр потянулся к столику, взял журнал.

Журнал не выглядел потрепанным. Он был свежим. Это тоже было приятно. Петр-то с отвращением воображал себе размягченный чужими потными и не только потными ладонями, мятый. Понятно, что журнал, картонный куб с салфетками, нежный розовый запах были включены в стоимость недешевых процедур, но все равно: «Молодцы, продумали».

Последний раз он листал порножурнал – сколько ему было? Четырнадцать? Шестнадцать? Петр переворачивал страницы. Ничего не мог с собой поделать – взгляд отвлекался на что-то совершенно постороннее делу. Эта давно не красила волосы – вообще-то каштановые, и Петр счел, что с каштановыми ей было бы лучше. А эта бедняга. Явно задумана природой быть в теле, вон какие широкие лодыжки, а тощая: наверное, не жрет ничего. Эту пигалицу и вовсе хотелось спросить: а мама твоя знает, чем ты занимаешься? Голые тетки непоправимо были для Петра просто людьми без одежды.

Он захлопнул и бросил журнал на диван.

…А вот Борису интересно – всегда. Блондинки, брюнетки, шатенки, рыжие, чернокожие, азиатки. Как у него это получается?

На столике укоризненно стоял пластмассовый контейнер. «Вот Борис бы не растерялся, – подумал Петр, – Живо выбрал бы себе подружку на десять минут. И даже не одну, а целый гарем.»

Он сел на диван.

Вот что и странно во всем этом деле: для любовного быта столько простых решений вокруг – почему Борис выбрал сложное?

И главное, обе девки – просто зашибись.

Ирина эта. Которая в бегах. Мышка серая. Таких пруд пруди. К тому же такая втюрится – вообще не дай бог. Не будешь знать, как отделаться… Или с такой это как раз проще, чем с профессиональной шалавой? – стер номер, заблокировал ее, и привет: столь разные сферы московского общества вращались, не соприкасаясь… Ну допустим. Но Белова! Богомол, который медленно передвигает конечности, лупится глазами-шариками. Такое даже и трогать-то не захочешь, не говоря о… – Петр невольно представил себе Белову в постели: сплошь костлявые конечности, колючие углы – локти, колени. Как будто конечностей у нее вообще шесть. Да ну. Невозможно же все время думать про то, какая она знаменитая.

Вот та, другая – та, конечно, другое дело. Вероника эта, как ее там, фамилия прибалтийская, наверное. Или украинская? Шикарная баба.

С такой все понятно.

Она может думать о твоей кредитке или своих лысых покрышках, а взгляд – все равно блядский. Впрочем, не «а», но как раз поэтому.

Петр приспустил трусы.

Она совсем другое дело. Вероника эта. Все понятно – как, что и зачем.

Она тебе на все сама найдет ответ…

…Другой рукой он схватил контейнер и еле успел.

15

Для гастролей в Москве Маркус Юхансен выбрал ресторан «Скифы».

Вера приветливо оглядывала зал, полный ропота и шорохов, совсем как театральный перед подъемом занавеса. От публики исходило свечение довольства, добротности. Все уже раскланялись друг с другом, все были более или менее знакомы. Чужих в этот вечер в «Скифах» не было. Метрдотели стояли с видом футбольных судей – заложив руки за спину. Официанты еще не показались. С улыбкой предвкушения Вера оглядывала приборы на столе, снова зал. И только когда взгляд спотыкался о мужа, сидевшего напротив, Вера опасалась, что улыбка ее выглядит деревянной.

Приходилось говорить без умолку.

– Ему двадцать два или вроде, представляешь? Младше Витьки.

Борис изучал меню.

– А мать и отец при нем вроде менеджеров. Был трудным подростком, из школы выгнали, и пожалуйста. Миллионер и звезда. Открыл ресторан в каком-то своем норвежском или там шведском Мухосранске. Только для понтов – чтобы все к нему ехали. И все едут, представляешь? А младше Витьки.

Борис выудил телефон. Быстро проверил экран, убрал. «Выключил звук», понадеялась Вера. Он снова уткнулся в меню. Что там можно высматривать? Тем более что принесут все равно всем одно и то же, в одном и том же порядке.

– Селедка, – сообщила Вера. – Первый номер программы. Это должна быть лучшая селедка в нашей жизни. То, ради чего эта рыба существует. Идеальная селедка, – пересказала она близко к тексту, что писала о Юхансене главный ресторанный критик Москвы.

Борис опять вынул телефон.

Вера осеклась. Но быстро себе сказала: может, это по работе. Борис набрал номер, приложил к уху. Вера подняла вилку, не удержалась. Форма показалась знакомой. Обычные вилки «Скифов» – тяжелые, серебряные, в завитках – убрали на вечер гастролей. Маркус Юхансен так крут, что выездные ужины дает только со своим реквизитом. Из «Скифов» вынесли все: барочные столы, тяжелые стулья, сняли даже хрустальные люстры. Скатерть перед Верой была бумажной. Пластмассовый табурет, впрочем, оказался удобнее, чем выглядел. Вера перевернула вилку, и точно – она не ошиблась: стояло клеймо ИКЕА. Когда-то ей казалось, что круче ИКЕА нет ничего. Потом посуда ИКЕА стала верным знаком говноресторанов, вспухавших и лопавшихся по всей Москве со скоростью кипения воды. «Скифам», например, все приборы отливали по индивидуальному заказу во Франции, – Вера знала, ей Аня рассказала. «Ничего не должно отвлекать от еды», вспомнила Вера статью про Юхансена. Позавидовала. Маркус Юхансен так крут, что делает, что хочет. Крут ли Борис? В смысле, что у него много денег, сильные друзья и есть выход на президента – да. Может ли он делать, что хочет? Вот именно.

Борис убрал телефон. На том конце так и не взяли трубку. Опять.

Вера улыбнулась ему через стол:

– Поди пойми с пацанами. Ты психуй сколько хочешь, ногами по потолку бегай, а он то ли в тюрьму сядет, то ли станет звездой.

Слава богу, Витя не такой, подумала она. Она бы не выдержала. Витя с детского сада знал, что он мамин лучший друг. Мамина гордость.

Борис опять выудил из кармана телефон.

Он ее не слышал.

– Правда же? – безжалостно поинтересовалась Вера.

Муж кивнул:

– Родители – молодцы.

Опять заглянул в телефон.

Вера напоказ поморщилась. Но сказала – ласково:

– Ну слушай, чтобы получить удовольствие от еды, надо думать о еде.

Хотелось выхватить этот телефон и жахнуть об стену.

– Это по работе, – ответил муж. И склонил лицо над экраном: обвисли щеки, появился второй подбородок – все окрасилось синеватым светом. Телефон, однако, опустил на колени, зло отметила Вера: прячет экран.

– Петрову понравился балет, – приподнятым тоном заметила Вера. Если нечаянно услышит метрдотель, если напряжены чуткие уши у кого-то за соседним столиком (с виду таких милых, таких занятых собой), то замечание не скажет им ничего. Скажет – Борису: ты же только что виделся с президентом в ложе, он сам тебя позвал, он тобой доволен.

– Да-да, – кивнул синему свету Борис. Поднял лицо на нее: – Все хорошо. Просто по работе.

Снова убрал свой поганый телефон. Плечи его были напряжены, голова сидела на деревянной шее, как будто была выточена с ней из одной чурки. Взгляд Бориса не прыгал дальше скатерти, вилки, ножа, меню, которое муж снова взял – будто не изучил его уже вдоль и поперек. «По работе, – злоба душила Веру. – А как же».

Рокот и плеск разговоров в зале стал стихать. Появились чередой официанты. Они выступали благоговейно и серьезно, как курсанты на Красной площади.

Борис отложил меню. Вера распахнула на коленях бумажную салфетку, прикрыла платье.

– А как в театре? – беззаботно поинтересовалась она.

Наконец-то Борис посмотрел ей в глаза – вопрос застал его врасплох. Удивление, видно, было так велико, что просочилось в голос, – это Вера заметила злорадно.

– Никак, – пробормотал Борис. – Откуда мне знать.

Он обдумывал возможные комбинации.

Вера пожала шелковым плечом.

– Думала почему-то, что ты сегодня был в театре.

– С чего ты взяла?

Официант поставил тарелки: перед ней, перед ним.

– Не был?

Лучшая в жизни селедка.

– Нет, – почти рассердился Борис. – Что мне там делать?

Ужин шел своим чередом. Селедка оказалась действительно хороша. Трудясь над дымной олениной с лисичками, Вера даже забыла о своих тревогах: она превратилась в язык, вокруг которого работали зубы и щеки, а сам он был трубкой пищевода соединен с желудком, – остальной мир пропал. И это было хорошо.

– А брусника? – пробудилась она, увидев, что Борис положил приборы, убрал салфетку, встал, оправив пиджак. Муж сделал большие глаза и одними губами показал: в туалет.

Вера тут же обрела остальную плоть, и мир принялся давить на нее с мерзкой вещественностью: свет был слишком ярким, платье слишком тесным, табуретка под задницей – слишком плоской и твердой, в узких туфлях тут же обнаружились и заныли ступни, а лисички на тарелке показались кусочками оранжевой медицинской трубки.

До туалета «Скифов» Маркус Юхансен не добрался: все здесь пылало обычной московской роскошью. Борис задвинул замок и сел на мраморный трон унитаза. Проверил телефон: ни на один его звонок Соколов так и не ответил. Не прислал сообщение. Борис повертел телефон в руках. Начал писать смс. Стер. Нашел в адресной книжке другой номер. Вместо гудков слышал, как бухает его сердце. Нет ответа.

Значит, слухи о его ссоре с Соколовым уже разбежались. Никто не отвечал на его звонки. Все ждали, что будет дальше.

Борис поразмыслил. Была еще одна попытка. Нашел нужный номер. Тот ответил сразу – и комок льда у Бориса в желудке растаял.

– Привет! – рокотал в трубке голос. – А я думал, ты сегодня на Маркуса пошел.

– Ага, я как раз там.

– Ну! А мы завтра. И как? Растоптан, смят, покорен? Ну!

Значит, не все потеряно. Далеко не все. Теперь желудок ощущал ласковое прикосновение только что съеденного. Борис хохотнул:

– Вполне.

– Чем кормили-то?

– Селедкой.

– Ничо себе.

– На тарелках из Икеи.

– Ничо себе. Да, я читал: он такой. Малость отморозок. Но гений. Что, правда из Икеи?

– Верка говорит.

– Ну!

Борис рискнул, уже не думая всерьез, что рискует:

– Слушай. Мне от тебя нужно то, чего добился друг Остапа Бендера от польской красавицы Инги Зайонц.

– Ну?

– Любви.

– Это-то я понял.

Борис постарался говорить как ни в чем не бывало:

– Мне до зарезу нужно поговорить с Соколовым.

– Ну? – удивление собеседника стало настороженным. – Поговори.

– Устрой нам встречу?

Пауза. Желудок Бориса снова заледенел, окаменел, упал вниз, придавив все нежное, что располагалось ниже, и только тогда Борис осознал, что собеседник нажал «отбой». Он набрал номер снова… не только «отбой» – абонент был уже недоступен.

Когда Борис вернулся к столу, ответил «все в порядке», подали эту чертову бруснику. Борису казалось, что на тарелке перед ним его собственные выбитые мозги. Вера разевала рот, что-то говорила.

– Все в порядке, – опять сказал он ее лицу.

16

Ламп в зеркале не хватало. Их свет не доставал до сумрачных углов гримерки. Даша щелкнула выключателем у двери. Наклонилась, заглядывая под стулья, диван. Желтый казенный свет, сочившийся с потолка, сразу превратил таинственную пещеру в захламленную комнатушку. Но показал и телефон – под самым трюмо. Наверное, выпав из кармана и заехал по скользкому ковролину. Даша подняла телефон, вытянула заодно и белесого «червяка трико». Повесила на подлокотник дивана. Справилась по бумажке с записанным пин-кодом. Набрала номер. Петр, так он себя назвал, обрадовался:

– А, вы еще в театре, Даша? Ура. Вот спасибо, что нашли!

– Пожалуйста.

– Вы теперь выключите его. Он мне прямо сейчас – не нужен.

– Хорошо.

– Но вы все равно – держите его в надежном месте? Чтобы не сперли. Все-таки не дешевая игрушка. А я потом заберу… Я в командировку уехал.

Даша предложила:

– Давайте я вам на вахте оставлю. У охранников. Вернетесь – заберете.

– Сопрут, – убежденно перебил Петр. И не дал ей возразить: – У нас в Питере не сперли бы. А тут – Москва.

– Хорошо.

Даша задержала палец на кнопке. Экран погас. Она расстегнула маленькую продолговатую сумку. В ней, вложенные друг в друга, лежали атласные туфли с твердыми носами и стельками. Сунула телефон, застегнула молнию. Самое надежное место: в сумке – запасная пара пуантов. Все можно забыть, потерять, оставить. Но не запасные туфли.

17

«До свиданья, Даша», – Петр сказал уже в пустоту. Хмыкнул. Абсурдный аргумент срабатывал всегда – с дворниками, студентами, бомжами, медсестрами, профессорами, детьми, водилами, пенсионерами, всеми. Сработал и в этот раз. У нас – Питер. Москва непонятная, в ней все не так, и значит, все – плохо, потому что это не Питер. Некоторая логика в этом, если присмотреться, была.

Петр включил маячок. Его телефон тотчас обнаружился в прямоугольнике, очерчивающем на карте Большой театр. «Большое вам, Даша, спасибо». Приятно иметь дело с глупыми людьми. Теперь он точно знал, где она.

Лида вплыла с озабоченным лицом.

– Все хорошо?

– Телефон посеял, – объяснил Петр, убирая маячок: – Сознательный гражданин, к счастью, нашел.

– Я не про это, – ответила Лида.

– Конечно, хорошо! – заверил Петр.

18

Прохладная застекленная витрина в буфете наглядно объясняла, как несправедлив мир. Направо были агнцы овощных салатов, свежих соков и смузи, гречневой каши без масла, парной рыбы. Налево румянились на подносах козлищи: булки с изюмом, взбитыми сливками, шоколадной крошкой, сахарной глазурью, пирожные «берлинские» и «датские», песочные колечки, сахарные трубочки, слоеные языки. Вероника передвинулась еще на шаг вперед. Морковный салат с орехами вроде ничего. Хотя бы в смысле цвета. И желтые капли – это, наверное, мед. Но лучше спросить у буфетчицы: не масло ли, не дай бог.

Все из-за гребаной художки – художественной гимнастики.

Вот Плисецкую сейчас бы поставить на сцену? Корова толстожопая.

Уланову? Корова с висячими коленками.

Семенову? Бегемот с большими сиськами.

Про Маликову вообще лучше не вспоминать: там сиськи сразу приделаны к жопе.

И ничего – легенды балета. Великие, гениальные. Им кто-нибудь когда-нибудь про жир сказал? Да хоть подумал? В этом все и дело.

Гимнастика обнулила счет. Вслед за олимпийскими чемпионками бросились худеть и балерины. После спортивных побед на ковре всем стало интересно смотреть, что там под юбкой (ответ: треугольные трусы, пришитые к пачке) – и пачки превратились в тощие шляпки ядовитого гриба, шлепающие в такт.

Вот у Кшесинской были настоящие пачки. Пышный наряд, который удачно прикрывал и жопу, и жопины уши. И бриллианты под стать. Вот в те бы времена Веронике про «форму» никто слова не сказал, пискнуть бы не посмели. С ее фигурой, слышите? – с фигурой! – она бы великих князей солила бочками.

При слове бочка Веронике представились огурец, селедка в голландской булке, кольца жареного лука. Сглотнула слюну.

Очередь сместилась еще на шаг. Вот прут-то сзади. Вероника содрогнулась: кто-то сопел прямо в шею. Как будто от этого быстрее получит свою жрачку, разозлилась она: наверное, кто-то из оркестра припер в балетный буфет.

Вероника, и без того распаленная голодом и исторической несправедливостью, не успела оглянуться во гневе. Люда дунула ей в ухо с крупным бриллиантом:

– А вот интересный факт.

Вероника обдала ее холодной небрежностью и ничего не ответила. Крыса из корды. То, что интересно им, не может быть интересно ей.

– Когда поменяли Горького на Тверскую, – продолжала Люда, – все таксисты еще несколько месяцев говорили: «Горького». По привычке. Интересно, правда?

– Отпад, – ответила витрине Вероника. Свекольный салат был тоже ничего. Краеведение ее не интересовало. Но и это не охладило болтливую дуру.

– Так и прима теперь типа Белова. Типа официально. Но ведь понятно, что если сказать «прима», то все имеют в виду тебя. По привычке.

– И?

– Например, когда говорят: у примы спектакль. Или: прима села в лифт… Или: к приме поклонница приходила.

Вероника изволила повернуться. Люда безмятежно изучала салатики.

– У меня резина зимняя совсем лысая, – будто невпопад заметила она. – А скоро менять. Где только денег взять…

– Сочувствую. Удачи, – равнодушно произнесла Вероника.

– Вероника, салат морковный? Капустный? – донесся сквозь мглу мыслей голос буфетчицы.

Вероника смятенно посмотрела на нее. Крупная женщина, любившая всех артистов сразу, как голодающих детей, предложила компромисс:

– Может, рыбки на пару?

– Булку, – выдавила, как пузырь воздуха, Вероника: – Со сливками.

Буфетчица дернула бровями вверх, но взяла алюминиевые щипцы, ухватила булку за обсыпанный пудрой мягкий бок.

– С собой? Или здесь? – в голосе буфетчицы дрогнуло сомнение в идее как таковой.

Где-то в очереди порхнул смешок. Или Веронике показалось?

– …Две, – поправила Вероника. – Нет, лучше пять. Пять со сливками, да. Еще одно берлинское. А вот эти свежие?

«Ого», – прокомментировал кто-то за столиком. Но наверняка не о ней. Не посмеют. Или теперь – смеют?

Король умер, да здравствует король, – так провожали умершего монарха во Франции. В театре разница между прима-балериной и просто балериной еще больше, чем между живым и мертвым королем.

Ну и пусть.

– Конечно, – ошеломленно кивнула буфетчица.

– Их тоже две. Нет. Лучше еще две со сливками.

Позади брякнуло с глумливым, но искренним удивлением: «Во трескает», – это уже не могло быть о ком-либо еще. Смеют. Теперь они все – смели. Когда у нее забрали ее, ее! – спектакль и передали другой балерине, это был сигнал: ату. Она больше не первая, а если ты не первая, ты никто. Ты – одна из «всех остальных». Вероника королевским жестом приняла из мягких рук буфетчицы бумажные пакеты. Но та не сразу выпустила пакеты, тревожно глядела в лицо, как бы предлагая передумать. Вероника потянула их на себя, один треснул, булочка показала припудренный бок.

Звякнул кассовый аппарат, жужжа вылез бумажный язык.

Вероника качнула головой: чека не надо.

«Понятно, почему ее эта питерская уделала, – было последним, что метнули ей в спину. – Так жрать!»

И плевать. Руками Вероника чувствовала мягкую тяжесть, распиравшую тонкие бумажные стенки.

Вероника пошла по коридору. Потом побежала.

19

– Ой, гляди. Это его родители, – встрепенулась Вера.

По залу прошла волна: все развернулись в одну сторону. Все смотрели с интересом. Женщина была толстой, все ее тело, стекавшее книзу, казалось, как на крюке, висело на носу, форму которого в России льстиво принято называть «орлиной». Волосы у нее были резинкой стянуты в хвост торчком. И косметики – ноль. У отца затылок собирался в две складки. Оба в веснушках. Оба улыбались застенчиво и радостно. «Хорошо на все плевать, когда твой сын звезда и миллионер», – позавидовала ей Вера.

– Опять телефон? – зашипела она.