Текст книги "Каннибалы"

Все балетные мамаши мечтают о таком дне. Удается – восьми. Ей – удалось. Может, поэтому и умерла? Миссия окончена. Сдала вахту.

Вот только никто не успел его подхватить.

Может, поэтому он и упал? Тогда, на «Жизели»?

Если бы мама смотрела – не упал бы.

Нет, охотниц было хоть отбавляй. Когда он поступил в труппу, бабы оживились: кому достанется? С данными, не вредный, руководству нравится, в кордебалете не сидел, сразу афишные партии, сразу на гастроли в Японию.

Ах, сколько он не успел сделать для мамы! Например, привезти ей из Японии кимоно.

Все бабы, которые запускали в него когти, были какие-то странные. Не такие. Славик не понимал. Каждой что-то было надо. То после репетиции ее забери. То шубку купи. А лучше – сразу машинку. Как она жалуется, послушай. В ресторан пригласи – причем сам догадайся в какой. В кино ее веди. Квартиру с ней сними – но сначала сам эту квартиру и найди.

Славик вжимал голову, распухшую от чужих «хочу» и «надо», и не прощаясь уползал в кусты. Трудновато, когда оба работают в одной труппе. Но можно. В классе вставал у палки подальше. Не встречался взглядом в зеркале, повторявшем их па. Отношения не складывались.

А после травмы их интерес погас. После возвращения с больничного к нему прилипло прозвище: Пирожок без ничего.

Или начинка, это что-то внутри него, исчезла еще раньше – когда ушла мама?

Славик посмотрел на часы. Пора поесть перед спектаклем. Сытно, но не плотно. Так наставляла мама.

Буфет был открыт. Многие столики заняты.

Славик встал в очередь.

«Да ну его, пусть она берет», – донеслось до него. Девочки. По остреньким жестам, по быстрым улыбкам и взглядам он понял, что обсуждают его. Захихикали. Потом: «Жалко, что ли? Пирожок без ничего».

Подошел Антон:

– Ну ты даешь, друг.

– А что?

– Такое попадалово.

Славик не нашелся с ответом.

– Аким заставил? Ты пойди к нему, поскандаль, – продолжал науськивать Антон. – Она ж тебя угробит.

Славик заерзал. Из очереди – не смыться.

– Никто меня не заставлял, – промямлил Славик.

Антон оживился. На лице забота:

– Ты чего? Ты давно ахилл залечил? Чтобы шпалу такую таскать.

Славик пожал плечом. Антон ужаснулся:

– Она ж ростом с мужика.

К счастью, пожилая буфетчица уже отпустила предыдущего покупателя. Полная, с багровым лицом – она сто лет в театре уж как, любит всех артистов, всех помнит по именам.

– Привет, Славик. Что будешь?

– Здравствуйте.

– Хочешь, с тобой сейчас к Акиму схожу? – не унимался Антон. – Для моральной поддержки?

Славик стал изучать тарелки за стеклянной витриной – как будто там страшно интересное.

– Ну ты даешь, – покачал головой Антон: – Гляди, я тебе помощь предлагал.

Но отошел.

Славик поставил тарелки на поднос, расплатился. Искать свободный столик, тем более подсаживаться к кому-то не хотелось. Понес к себе в гримерку. Мимо плакатика «Убедительная просьба НЕ выносить еду и посуду из буфета».

«О, горю от нетерпения вечером на это посмотреть», – донеслось напоследок – и хихиканье.

Мама всегда говорила: не обращай внимания, люди завидуют. Но все-таки было неприятно.

Когда Славик открыл дверь гримерки, первая мысль была: обокрали. Дверцы шкафа распахнуты, ящики трельяжа выдвинуты. А потом увидел Лешу, из группы первых танцовщиков. Леша раскладывал вещи. Свои – в его шкаф. С маминой фотографией на дверце внутри. Фотографию Леша отклеил за уголки. Понес, чтобы…

– Ой, – сказал Леша.

А потом Славик увидел и свои манатки: аккуратно сложенные в углу. Трико свернуты колбасками, как змеиная кожа. Туфли стопочками. Одежда в пластиковом мешке. Леша аккуратный, чистенький. И в танцах тоже. Такой аккуратист, что это никогда не выпустит его из группы первых танцовщиков – выше.

– А ты что, не в Питере? – удивился Леша. Фиг поймешь, правду говорит или нет.

Славик поставил поднос на пол, забрал у него фотку:

– Нет.

– А мне так сказали, – стал объяснять Леша. – Что я могу занять твою гримерку. Ты теперь в Питере, сказали. Сегодня там спектакль. Там у балерины партнера нет… Мне так сказали.

Выглядит искренне, подумал Славик. Наверное, Леша просто совсем тупой.

– Наверное, перепутали, – не стал распалять ссору он.

До Леши доперло, что все-таки что-то здесь не то. Он сгреб свое барахло, извинился, смылся в коридор.

Славик сел на вертящийся табурет у зеркала. Покачался туда-сюда.

Кто бы сказал, что делать? Поглядел на мамино лицо. На поднос на полу. На свои разбросанные вещи.

Вынул телефон.

Она приехала и уехала – не известно, может, на следующий сезон она опять куда-нибудь переедет, в Лондон, например. А ему здесь жить.

– Славик, все хорошо? – тотчас отозвался в трубке Аким.

Славик помолчал. Врать он не любил:

– Наверное, я сегодня не смогу выйти.

По шумному вдоху в трубке он понял, что Аким сейчас кинется уговаривать, и быстро прибавил:

– У меня ахилл заболел.

19

Петр позвонил Андрею сразу же.

– Ты где?

– В Шарике. Где же еще. Ждем гейт на Амстер.

– Будет вам водила.

– Круто. Спс.

– Че?

– Мерси, говорю.

– Но не без вытекающих, – предупредил Петр.

– Гонореи, что ли? – тотчас нашелся Андрей.

– Тьфу на тебя.

– Что надо-то?

– Я тебе контакт водилы в Конго сейчас скину смс. Но ты мне, будь добр, шли апдейты с маршрута, хорошо? Сменили локацию – сразу чек-ин. Эсэмэс брось – достаточно.

– Ну.

– То есть?

– Хорошо, хорошо!

Разъединились.

Петр переслал контакт. Подождал.

Перезвонил.

– Ну? – потребовал.

– Чего? – завопил Андрей. – Я получил, получил!

– Гейт открыли?

– Ну.

– А где апдейт?

– Что, после каждого бздеха чек-ин?!

– После каждого.

– Гейт открыли, прем на посадку. О’кей?

– В следующий раз только говори: о’кей, командир, – поправил его Петр.

– Пошел в жопу.

Петр ухмыльнулся, убрал телефон.

Конго славная страна, шикарные пляжи, экзотика, нечего опасаться. Если сделаны все требуемые прививки. И если, конечно, неприятностей и всяких там каннибалов не искать. Но неприятности можно и в Москве найти. Безопасность – это рутина.

20

Настроение паршивое. Выйдя из лифта, Борис задержал шаг. Вынул айфон. Никаких новых оповещений. Ни нового смс, ни пропущенного звонка, ничего в вотсапе и телеграмме. Столько возможностей сейчас для связи. Столько источников тревоги.

Набрал номер.

Тихий клик – тишина сменилась какой-то шуршащей тишиной: соединение.

– Ира, ты… – раздраженно заговорил он сразу. Ошибка. Никого там не было. Опять голосовая почта.

Секретарша отпрянула от компа – быстро ударила пальцем по клавише – сбросить окно на экране. Как будто он застукал ее за порнухой. Мимо. Морда Вострова так и осталась висеть во весь экран.

Вскочила навстречу.

– Я в курсе, – кивнул он на комп.

Она от облегчения затараторила:

– Вы видели? Винная ферма в Венгрии, оказывается. И у жены гражданство.

«Откуда в них всех сразу появляются эти осуждающие комсомольские интонации?» – с внезапной неприязнью подумал Борис. По возрасту секретарша и Советского Союза не застала. Но интонации – честное слово, оттуда.

Через стеклянные перегородки было видно: все прилипли к экранам компов. Стоят с откляченными задницами. Смотрят. Обсуждают. «Может, Петька и прав», – подумал Борис. Сработало ведь. Присядет, как пить дать.

Уводить деньги в офшор – это не растрата. Это предательство. Это признание, что утратил веру в президента.

Все должны грести в одной лодке. Даже кто утратил веру.

Или – в лодке, или – за борт.

– А что это, Зоя, работа парализована? – недовольно поморщился он. – Верни всех на грешную землю, пожалуйста.

Та выскочила из своего загончика, застучала каблучками.

Борис вынул рабочий телефон. Пятерка в красном кружке. Открыл оповещение. Все пять звонков с одного номера. Генерал Соколов.

Борису стало тошно. Возможно, это и есть граница. Ну, Петя, импровизатор сраный… Хотя что – Петя? Он сам пришел бы к этой границе рано или поздно. Раз он уже к ней двигался. Себе-то он мог в этом признаться. Зачем Соколов обрывал трубку – понятно. Беснуется. Как же: ослушались генерала. Ждет слез и соплей. Извинений, раскаяния, обещаний все исправить. Хрен. Как только покаялся, ты – снизу, ты – встал раком. Ты – еда. Тогда уж точно конец. Это если перезвонить.

Не перезвонить – признать, что ты против. Против них. Тоже конец.

Который выбор неверный? Который сбоку.

Борис помедлил. Пять пропущенных звонков. Пять…

Потом сбросил оповещение. Убрал телефон.

21

– Ну иди тогда и сам ей об этом говори! Что ты не танцуешь! Если у тебя ахилл болит!

«Вот засранец», – подумал Аким и, не слушая, что там еще пролепечет Славик, нажал отбой. Ведь врет же. Сволочь. Еще утром в классе скакал, как козлина. С больным ахиллом не скачут.

Засранцы – они все. Это-то понятно. Это он постепенно уладит. Труппа все всегда принимает в штыки. Новых хореографов, новых репетиторов, новые балеты, новых директоров. А потом любовь взасос. Просто им нужно время. Но прямо сейчас делать-то что? Спектакль вечером. Уже – вечер.

Когда Аким оставил сцену, его еще долго преследовал один и тот же сон. Ему говорят: одевайся. А у него – удар паники: я же не в форме. И вот уже стоит в кулисах. На морде грим. Потеющая от страха голова чешется под лаком. В глаза бьют боковые с противоположной стороны кулис. В висках стучит: я же больше ничего не могу. Что я буду делать? Что?!

Не могу прыгать, не могу завернуть сложный пируэт. Я в пятую позицию толком встать не могу.

Во сне он всегда панически брал себя в руки – соображал: ладно, из тех зрителей, что сейчас в зале, кто реально знает, чего ожидать? Только горстка старых балетоманов. Остальные – туристы, командировочные, «спасибо, «Спящую красавицу» мы с мужем уже видели». Пришли выгулять платье, посмотреть на гигантскую хрустальную люстру, сфоткаться в фойе и выложить фотку в фейсбук, выпить шампанского в буфете. «Я все еще нормально выгляжу», – успокаивал он себя во сне. Не обрюзг. Еще не ужасен в белом трико. Я им там красиво похожу, руками повожу, какие-нибудь танцы в полноги сымпровизирую. Я фактурный. Никто и не поймет, что что-то здесь не так.

Просыпался всегда в поту. С адской ломотой во всех мышцах от выброса адреналина.

Теперь кошмар догнал его наяву.

Что ему сейчас делать, ну правда? Звонить в костюмерную и велеть приготовить костюм – себе?

22

Даша одевалась не спеша. Каждая деталь имеет значение. Тем более когда костюм с чужого плеча. Проверить бретельки. Проверить крючки на лифе. Просунула пальцы сзади под трусы пачки, оттянула, расправила.

Напялила шерстяные штаны. Обула поверх атласных туфель овчинные валенки. Чтобы не остыть. Все-таки ужасные здесь сквозняки. От этих новых кондиционеров.

В кулисах для надежности разогреется еще раз: быстрый пробег по всем мышцам, как по клавиатуре.

Приблизив лицо к зеркалу и открыв от усердия рот, наклеила ресницы. На один глаз. На другой. Подождала, пока примется клей. Подкрасила брови, чтобы с ресницами тон в тон.

Поставила ладонь козырьком над глазами. Густо полила лаком волосы. Пригладила ладонями. Волосы теперь выглядели, как нарисованные прямо на голове. Осталось надеть диадему.

Даша наклонилась к шкафчику, открыла дверцу – сперва ей показалось, что она в темноте шкафчика обозналась, а потом руки у нее оледенели. Даша вынула проволочный каркас. Все стразы из диадемы были вынуты… Не все, только самые большие и заметные, но от этого вид еще более убогий. Уж лучше бы все.

Сердце само начало колотить до боли. До самого горла.

Она тяжело задышала.

Испугалась: «Сейчас еще сердечного приступа не хватало». Она не услышала стука в дверь.

И когда Слава тронул ее за плечо, обернулась – и не сразу смогла понять, кто перед ней. Что он ей говорит? В ушах был гул. Виски сдавливало. Как будто ты под водой.

Ничего не смогла сказать. Только слышала, как скрипит в такт ее дыханию лиф. Как после бравурной коды, от которой режет легкие.

– Ничего, – наконец расслышала она его голос. – Сейчас что-нибудь придумаем.

Наконец, разглядела, что на лице у него – не злобное выжидание, не насмешка, а сочувствие. Жалость?!

Ее это отрезвило.

– Ты… ты… это…

Она показала на его свитер.

– Да это-то я быстро, – махнул рукой Славик. – Я быстро переодеваюсь. Насчет этого не парься. Грим вообще три минуты. С этим, – он вертел в руках диадему: – что-нибудь придумаем. Надо позвонить костюмерше.

Даша забрала у него диадему.

– Нет.

– Я позвоню.

– Нет!.. Иди одевайся.

Она надвинула проволочный каркас на темя. Стала прикалывать по кругу невидимками. Вгонять шпильки.

По внутреннему радио дали повестку:

– Добрый вечер. До начала спектакля осталось сорок минут.

– Иди, – поторопила она.

23

Радио щелкнуло:

– Был дан второй звонок.

Даша любила эти последние минуты. Между вторым и третьим звонком. В интервью ей обычно подсказывали: входите в образ? Приходилось кивать. Не объяснишь.

Им кажется, что вот она выходит на сцену – и думает про себя, что она лебедь или баядерка. Ага. Если так, то тебе не в балет, а в психбольницу.

На сцене надо думать о сцене. Где красная лампочка, означающая центр. Где размечены мелом начало и конец трудных пассажей. Где откроется люк. Нужно следить за дыханием. Слушать музыку. Видеть дирижера. Помнить о каверзных трюках, подстроенных Маэстро. И как из них выскочить. И еще постоянно сканировать собственное тело. Полный контроль. Забылась – травма. Отвлеклась – травма.

В дверь легонько стукнула и тут же вошла портниха:

– Мне Славик сказал, чтобы я к вам заглянула, – елейно запела она. – Я поняла его так, что вам диадема не нравится? А Веронике нравилась.

Тут же испугалась, что перегнула – подобострастно предложила:

– Может, другую принести?

– Не надо, – отрезала Даша. Добавила: – Если Веронике нравится, мне тем более.

Та исчезла. «Полетела доносить госпоже, – усмехнулась Даша. – Это мы еще посмотрим».

– Был дан третий звонок, – объявило радио, начало привычно перечислять: – Солистов, артистов, занятых в начале, просьба пройти на сцену. Был дан третий звонок.

Даша застегнула ворот кофты до самого верха. Поднялась. Между толстыми рейтузами и кофтой топорщилась пачка. Кофту, рейтузы, валенки, чтобы не растерять ни грамма тепла вокруг мышц, снимет только в кулисах, перед самым выходом. Привычным движением пригладила ладонями виски, из которых ни волоска не могло выбиться. Пора.

24

Из-за усиленной охраны обычная театральная рутина сегодня шла медленнее, запиналась. Президентов этим вечером на самом деле было два. В ложе с Виктором Петровым сидел глава Республики Конго, прибывший в Москву с официальным визитом. Дебют Беловой разогрел ожидания. Впервые все ложи, выкупленные большими корпорациями, были забиты под завязку. В партере добавили приставные стулья. На ярусах висели гроздья, как в автобусах в час пик. А пресс-секретарь уже с утра перестала брать трубку: места для прессы все равно кончились.

Наконец, дали третий звонок. Люда проскочила на свое место. Поддернула пачку. Что такое? Опять затор.

Очередь кордебалета была свернута в клубок: колючая и шуршащая от трущихся друг о друга жестких пачек. На лицах недоумение.

– А сейчас что? – спросила Люда, никто не ответил.

Вера Марковна стояла перед входом за кулисы, как дракон у зева пещеры.

Заверещала:

– Руки показываем, руки.

Недоумение только усилилось.

Первая из стоявших растопырила пальцы.

Вера Марковна, не церемонясь, царапнув, стащила золотое кольцо.

Ответила на вытаращенный взгляд:

– На выходе заберешь, – и бросила на поднос, позаимствованный из буфета и поставленный на стул рядом.

Все загудели, зароптали:

– Что еще за новости такие?

– Себе спасибо скажите. В Лондоне критики ругались: лебеди и крестьянки у нас сверкают бриллиантами. Приказ Акима.

Одна фыркнула:

– Ну так у них и бабы страшные. А наши девочки любят все красивое.

– В Лондон больше не хочешь? – осадила Вера Марковна.

Девочки принялись вынимать сережки, стаскивать кольца.

– Привыкайте, – проворчала Вера Марковна.

Одна демонстративно закатила глаза, теребя тесное кольцо с огромным камнем. Бриллиант казался бутафорским – такой большой.

– И жвачку выплюнь, жопа!

В мое время, осудила Вера Марковна, такого не было. Да, кому-то и в те времена везло: выходили за партработников, дипломатов, генералов. Но кордебалет был кордебалетом. А сейчас? Есть, конечно, и обычные, до самой пенсии вкалывают. А есть и такие. Вот эта, например. Зачем ей вообще работать? Одно кольцо стоит больше, чем она в кордебалете зарабатывает за сезон.

На поднос падали, звякая, цацки. Проходили мимо Веры Марковны, показывали руки, та кивала. Шли, не задерживаясь.

Люда завистливо покосилась на искрящееся чужое добро.

Показала драконше пустые пальцы, получила кивок.

Люде снимать было нечего.

25

– Мам, – удивился Виктор. – Ты чего?

Вера, не разжимая объятия, помотала головой: ничего. Приятно было чувствовать запах сына. Сил не было выпустить лацканы его пиджака. Но чтобы его не смущать, выпустила.

Кому-нибудь разве объяснишь? Это чувство ровно и сильно горело, не мешая в ее жизни ничему остальному: огорчениям, увлечениям, интересам, разочарованиям. Оно было фоном, без которого сама жизнь рассыпалась бы. Но иногда – сейчас вот – ударяло в сердце, ошеломляло Веру, как в день их встречи: когда красного, как будто переваренного младенца положили ей на грудь. Она в самый первый день поняла: он ее лучший друг.

Чувство не менялось. Витя – менялся, переживал все свои насекомые метаморфозы: младенец, малыш, школьник, ненадолго отпал от нее, замкнувшись в угрюмой подростковой нескладности, как гусеница в твердой куколке. Потом выпорхнул прекрасным юношей. Теперь уже, конечно, молодой мужчина. Ее любовь охватывала все эти его ипостаси, вложенные друг в друга, как матрешки.

Вера с гордостью продела свою руку под его.

– Ты почему в театр так рано примчался?

И тут же забыла свой вопрос. Разглядывала публику. Уже ловила чужие взгляды в фойе. Смотрела на себя чужими глазами – и нежилась в них, как в теплой воде. Моложавая мать со взрослым сыном. Другие поди и звонка от детей не дождутся…

– Просто раньше тебя, вот и все, – ответил сын.

«…Боже упаси!» – думала Вера о своем. Ей повезло: она любила своих детей и любила взаимно, – могло и не повезти; не хотелось даже представлять, на что тогда была бы похожа ее жизнь.

– Мам, идем, – потянул ее сын. – Он там, наверное, уже кудахчет.

– Ты все-таки называй его папой. Иногда. Ему же жутко нравится.

– Могу в виде компромисса называть его Борисом Анатольевичем.

– Ну Вить…

– По этой лестнице – короче.

– А по той – длиннее, – потянула его Вера. – Пройдемся немного. Я хочу на людей посмотреть, себя показать.

Виктор повел ее через фойе. Как длиннее. Мамин лучший друг.

Борис и правда уже ждал у ложи:

– Привет.

Виктор не глядел на него:

– А Аня где?

– Уже села.

Борис пропустил Веру вперед, за бархатную занавеску, сам задержался в пахнущей духами и пылью темноте с проблесками позолоты, приложил к уху телефон, дождался писка голосовой почты, тихо, но так чтобы слышно было беспокойство, бросил: «Ира, просто хочу знать, что все в порядке». Отключил звук. Рабочий телефон тоже переставил на airplane mode. И вошел в ложу. В свет, рокот, звуки настраиваемого оркестра, как бы снизу куполом подпиравшие гигантскую хрустальную люстру.

Вера выпустила из объятий дочь.

– Мам, ты чего? – с улыбкой спросила и Аня, оправила платье. – Ой, смотри, у тебя пятно на платье.

Вера прижала подбородок, скосила глаза на черный бархат.

– Где? Это? Пыль. Странно. Откуда?

Махнула рукой:

– А. Отвалится само… Ань, – позвала она дочь. – Я тебя обожаю.

– Мама сегодня восторженная какая-то, – с нежной насмешкой заметил сестре Виктор.

Та спросила его одними глазами поверх Вериного бархатного плеча. Виктор еле уловимо кивнул сестре.

– Странное чувство. Видеть весь этот театр снаружи, – заметил он, садясь.

– Предвкушаешь спектакль? – поинтересовалась Аня.

Вера почувствовала спиной сквозняк. Обернулась из кресла – на лице легкая тревога. Борис ей улыбнулся: все хорошо. Виктор сделал вид, что не заметил его появления, – а может, и правда не заметил: показывал спину в темно-синем пиджаке, разглядывал полный зал. Аня крутила колесики перламутрового бинокля. Борис потянул за золоченую спинку, сел на бархатное сиденье и, разделяя любопытство жены, пасынка, дочери, тоже стал разглядывать зал.

В балете он раньше не был. В этом театре, кажется, да, но не на спектакле – вручали какую-то премию, Борис представлял, как всегда, спонсоров, в одном из множества комитетов и советов, в которых числился.

Неровные тихие вопли настраиваемых скрипок образовывали какофонию, которая наполняла предвкушением чуда.

– Царя еще нет, – сообщила Вера.

– Опаздывает, – ухмыльнулся Борис. За бархатным бортом ложи он казался себе плывущим в утлой золотой лодочке прямо в шипящее море.

26

В отеле «Евразия», огромном и роскошном, а главное – почти примыкавшем к театру, к ним отнеслись ровно так, как предсказывал Олег.

Вот и опять люди оказались лучше, чем Света о них думала.

Администратор с бейджем на лацкане хорошего пиджака («Армен», прочитала Света) тихо воскликнул: «Боже милостивый». Прибежала брюнетка в узкой юбке и блузке с бантом: ассистент.

Света удивилась, что их вообще выслушали.

Смирнову (дома она не усидела, дома осталась бабушка Костика), уже не хлюпающую, но с ужасным, ужасным лицом, усадили на шелковый полосатый диван в уютном закутке фойе. На столике перед ней стоял чай. На многоэтажном блюде сэндвичи и пирожные. Девушка из «Леры» к ним не притронулась.

– Это уже подвижка, уже подвижка, – повторяла она матери Костика.

Отель был шикарный. В нем останавливалась однажды певица Мадонна. Простые гости тоже были не просты. Камеры были натыканы везде.

– Попробуйте выпить хотя бы чаю, – сочувственно уговаривала ассистентка в узкой юбке, низко наклоняясь, так что Света чувствовала ее духи, и прочла, скосив глаза, на бейдже: «Карина». Есть хотелось, но было стыдно жевать в присутствии чужой беды.

Смирновой кусок не лез в горло.

Администратор Армен вернулся. Уши красные. Вероятно, служба охраны отеля упиралась, сделала вывод Света. И вероятно, администратор Армен превысил полномочия – такие уши обычно пылают после разговора с каким-нибудь Большим Боссом.

Но и Большой Босс «Евразии» проявил понимание.

– Идемте, – пригласил Армен.

«В отель, что ли, устроиться», – подумала Света, вставая. В «Евразии» ей понравилось все: бежевые цвета, запахи, букеты в огромных вазах, люди. Сидеть со Смирновой, полубезумной от страха за сына, опять и опять повторять: «Да не к кому Ирке в гости идти. Нет у нее в Москве родственников – она сама из жопы какой-то сюда приехала. Вы же Иру знаете. Она очень, очень ответственная», – сил уже не было. Света чувствовала себя какой-то обугленной. Как дерево, по которому все шарахает и шарахает молния. Со стыдом за себя сделала вид, что Армен пригласил и ее, увязалась за Олегом и Сашей по тихим коврам. Когда они ее заметили, уже пора было входить в лифт. Олег все же промолчал.

27

От множества экранов в комнате было сухо и жарко. Охранники держались неприветливо. Но и здесь Света ошиблась. Олега они выслушали внимательно, соображали вдумчиво, замечания вставляли дельные. Изучили фото Костика.

– Какой мелкий, ужас, – не выдержал один. Оба обернулись к экранам.

– Посмотрим.

На экранах была «Евразия» – вид снаружи, вид изнутри – как бы разбитая на мозаику.

– Вот здесь театр попадает, – показал на один из экранов охранник. Если бы не сказал, Света не догадалась бы. Театр там не выглядел театром. Просто кусок стены с окнами, балкончик. Внизу тротуар, край проезжей части.

– Негусто.

– Лучше, чем ничего.

– Посмотрим, – охранник принялся отматывать сегодняшний день. Задом наперед побежали люди, в окнах дергались и мерцали отражающиеся облака.

Каждый раз, когда мелькали две фигурки – одна повыше, другая пониже, охранник бил по клавише «стоп». Пара, отец с ребенком, дети разного возраста. Опять бежали задом наперед одиночки. В углу экрана неуловимо для глаза менялись цифры – время отматывалось назад.

Просмотрели на всякий случай на час раньше, чем была выложена фотка в инстаграме. Ничего.

Надежды было мало, но все равно – досадно.

– Извините, – произнес один охранник, как будто это была его вина.

Теперь экраны снова показывали настоящее время.

– А больше камер нет? – понадеялся Саша.

Охранник покачал головой. Не хотел казаться черствым, выпроваживая волонтеров сразу за дверь.

– А у кого еще могут быть камеры на театр?

Но охранник уже таращился на экран. Пальцем бил по одной клавише: зум, зум, зум…

Картинка приближалась с тошнотворной быстротой, от которой желудок сводило, как в машине, когда укачивает.

Олег выхватил телефон. Саша никак не мог попасть в рукав куртки. Кто из них заорал?

– В полицию, в полицию звони!

У охранника словно заклинило палец: зум, зум, зум…

28

Антракт задерживали.

Публика, вытесненная в фойе, за запертые двери зрительного зала, уже допила шампанское в буфетах, уже опустели туалеты, уже сделаны и запощены селфи, уже люди начали беспокоиться. Гулкий голос вальяжно объяснял – спутнице и всем, кто услышит: «Это президент. Из-за него антракт задерживают». Всегда и везде, в любой толпе, в любом кафе, в любом человеческом собрании находится такой человек, который знает просто-напросто все.

За кулисами недоумение также росло.

В театре рыскала полиция. Много полиции. Что-то искали. Везде заглядывали.

– Может, позвонили, что бомба, – предположил в буфете артист миманса Волосов.

Внутреннее радио опять призвало всех сохранять спокойствие.

От этого всем стало еще больше не по себе.

Даша ходила из угла в угол гримерки, то и дело зевала; глаза при этом были не сонные, а широко открытые и блестящие. «Психует», – подумал Славик, выключил радио в гримерке совсем. Передумал – так можно пропустить важное: просто убавил звук. Антракт так затянулся, что разогретые мышцы уже остыли.

– Такое бывает. Наверное, просто опять какой-нибудь псих позвонил, якобы в театре бомба.

Зря сказал. Поздно. Лицо Даши под гримом, казалось, треснуло.

Славик не пугался, когда мама плакала. Мама плакала тихо, накрывшись пледом и отвернувшись к спинке дивана. Почему говорят, что «маменькин сынок» это плохо? Мамин сын – заботливый сын. Он обнимал ее круглую спину, жалел. Она тогда поворачивала мокрое лицо, улыбалась: «Ничего, я просто устала».

Когда театральные бабы закатывают истерику – это совсем другое! Истерики его пугали.

Но Даша не заплакала.

– Теперь антракт. Бомба якобы, да? Бомба?!. Я не понимаю, – быстро, не глядя на него, заговорила она. – За что они меня так ненавидят? Я же ничего плохого им не сделала!

Спина у Даши была не круглая. Прямая, как спинка стула. Славик осторожно положил руку на костлявое твердое плечо. Она не скинула, а как бы вышла из-под нее.

Но что еще делать – он не знал.

– Идем. Разогреемся по новой, – позвала она. – Когда начнут – мы будем готовы. Пошли.

Он поспешно поднялся.

За кулисами искрила всеобщая нервозность. Славик осязал ее, но теперь его было не пронять. Не то что раньше. Он снова был спокоен. Такая почти физическая тишина, как после зажившего разрыва связки: ничего больше не болит, все на месте, все как надо. Он снова сильный. Она знает, что делать. Она подскажет, как быть.

29

Пресс-секретарь московской полиции была крашеная брюнетка Оксана: черные волосы были с помощью щипцов-утюга вытянуты вдоль лица с искусственным загаром. Получалась ложно-средиземноморская картинка. Полицейская форма ей была к лицу. Злопыхатели шептались: «бессмысленная кукла» и «чья-то любовница». Второй ответ неверный: кое-чья дочка. Но дело все равно не в этом: новости бывают всякие, и когда они плохие, лучше, если сообщает их приятная девушка. Это осаживало журналюг. На красивых девушек труднее орать, а хорошо воспитанные журналисты писали не о криминальной сводке, о новостях культуры. Так казалось Оксане.

Вот бы рыкнуть однажды в телефон.

Но она не умела.

Переплетя под столом дивные ноги, опустив длинные волосы, она канючила в трубку:

– …Нет… нет… да, операция закончена… нет, с визитом президента никак не связано… нет, пока рассказывать рано. Никаких комментариев… То есть?.. Какая картинка уже есть?

Сквозь пряди проглянуло встревоженное лицо. Оксана отвела волосы. Зажав щекой трубку (стойкий тональный крем не оставлял следов), она всеми десятью пальцами набрала в поисковике название онлайн-газеты – кликнула по выпавшей ссылке.

На черно-белой фотографии была стена здания – центр Москвы: окна, балкончик. Служебная часть театра. На балконе стоял маленький мальчик.

30

Но и этот спектакль закончился. Даша выбежала к самой рампе – в набегающую навстречу волну оваций.

Билетерши, по две за каждое ушко, несли к ней огромную корзину цветов. Все четверо благоговели, как будто несли хоругвь. Цветы были от президента.

Даша на нее и не глянула.

Остановилась, вскинула руку. В такие секунды она чувствовала себя, как, должно быть, укротитель тигров чувствует себя в клетке.

Галерка билась и ревела. На галерке, на самых дешевых местах – истинные знатоки, балетоманы, которые отдадут за билет последнее.

Ну и что, что на спектакле президент, да хоть король. Первый поклон – всегда верхним ярусам. Галерке. Даша бросила улыбку наверх, прижала руку к груди, как бы благодаря балетоманов. Снова вскинула руку в приветствии.

Множество глаз направлены на нее. Множество чужих воль – в ее кулаке. В Царской ложе аплодируют. Неразличимые со сцены зернышки лиц.

За спиной, она знает, волчьи глаза труппы. Поклон подождет. Сначала обвести взглядом зал.

Поза, вздернутый подбородок, ей хотелось бросить им всем, туда, за спину: «Ну? Съели?»

Она увидела, как в яме поднялись оркестранты. Повернулись к сцене. Они хлопали, они постукивали смычками по инструментам – высшая похвала собрату-артисту.

У Даши сжалось в горле. Ей хотелось чувствовать холодную злобу победительницы – но вместо этого она была просто счастлива.

Вскинула обе руки – зал заревел. Она склонилась в глубоком реверансе, отведя скругленные руки далеко за спину. Затылком чувствуя, как обдает ее жар общего восторга.

31

Вероника на поклоны не осталась. Вышла из актерской ложи сразу после коды. Она бы после дуэта ушла. Но хотелось увидеть самой, если вдруг Белова ебнется на жопу во время больших кабриолей. Ну а вдруг? Не повезло.

Гримасой изобразила, как ее тошнит от увиденного. И быстро пошла по пустому коридору (в закрытые двери лож из зала ломилась, ревя и бряцая, музыка апофеоза), к выходу за кулисы.

32

Президент Петров, шлепая в ладони, наклонил голову к гостю-конголезцу, с довольным видом заметил: «Наша, из Питера». Переводчик залопотал, объясняя короткую фразу. Питер – это Петербург, Петербург – родной город президента, в Петербурге традиционно гордятся своим балетом, поэтому господин Петров очень рад, что вы смогли пойти с ним сегодня на спектакль. Курчавая седеющая голова покивала. Заметив, что mister Petrov поднимается из кресла, конголезский президент поспешил проявить учтивость – тоже встал. Но русский президент встал не для того, чтобы выйти. Он стоял у барьера и аплодировал.