Текст книги "Глиняные пчелы"

И замер.

Прохожие сновали мимо. То сходились, то расходились, то открывали обзор, то закрывали. Но сомнений быть не могло. Майор. Одноглазый Майор. С орденом Красной Звезды и в фуражке. Собственной персоной. Золотились на солнце погоны. Майор отсчитывал деньги. А мужик перед ним – папиросы с золотым ободком:

– …пять… шесть… семь…

Бум, бум, бум, – стало вторить сердце.

– Шкет. А шкет? – раздалось у ног.

Шурка глянул вниз.

Коричневое лицо. Розовые шрамы. В расстёгнутом вороте видны морские полоски. Один рукав подвязан. Ноги-культи заправлены в кожаные чехлы. Таких в Ленинграде называли «самоварами». В единственной руке он держал самокрутку.

– …десять… одиннадцать, – укладывались папиросы в раскрытый на руке Майора портсигар. Лицо продавца было подобострастным. Майор иронично-насмешливо поднимал бровь. Как бы заранее не готовый воспринимать этот мир всерьёз. Как только он один умел.

Бум. Бум. Бум.

Сердце бухало так громко, что Шурка не сразу расслышал, что безногий ему говорит. Ужалило в ногу:

– Глухой ты, шкет?

– Извините… Что?

Тот поднял папиросу. Потребовал:

– Раскури, грю! – И задиристо: – Инвалиду войны.

Протянул зажигалку-гильзу. Шурка раскурил. Безногий вытянул шею, как птенец к матери. Шурка развернул папиросу угольком к себе, сунул концом в щель-рот. Коричневые губы крепко сжали её, дымящийся кончик задрался к небу.

– Ат, курва…

Шурка глянул, куда и он. Задумчиво прыгала в углу рта папироса:

– Чулки у ней со стрелкой… На!

Бросок. Гражданка отпрыгнула, взвизгнула. На ноге её, в остальном гладкой и шёлковой, расползлась дыра. Инвалид захохотал:

– Не нравится!

– Как вам не стыдно! – чуть не со слезами воскликнула. Попрыгала прочь, зажимая дыру рукой, точно раненый чулок мог сам собой срастись.

Тот сплюнул. Победно, с вызовом глянул на Шурку. Огляделся мрачно – в лесу чужих ног. Вскинулся опять:

– Глянь, глянь на эту… Вот же стерва. Кудри навила.

Поодаль стояла девушка в пальто и берете. На плечи спускались два локона. Самая обычная девушка. Шурка за неё вдруг так обиделся, будто это была Рора. Или Таня. Рассердился.

– Хватит!

Сдвинул брови.

– Зачем вы?

Глянул в васильковые глаза и сожжённые ресницы вокруг. Увидел веснушки. Среди шрамов.

– …Вы же, – изумился, – молодой.

Не просто молодой. Почти мальчик, он рывком отбросил руку, отвернулся. Буркнул ругательство и:

– …шкет.

Стыд хлестнул по щекам. Шурка не успел его как следует разглядеть.

Безногий, качая папиросой и бормоча, схватился за свою гирьку. Торопливо разворачивал тележку. На шее надулись жилы. Шурка догнал – помог развернуть. Заглянул в лицо:

– И я не шкет. Я – Шурка.

Тот пыхнул ему в лицо дымом. Шурка выпустил тележку. Безногий прижал щетинистый подбородок к тельняшке. Набычился лбом вперёд. Чтобы не смотреть в глаза. Тележка взвизгнула, покатилась прочь. Стук, стук, стук – гирька высекала об асфальт искры. Стук – а следующий не ударил.

– Кирюха, – сердито бросил через плечо. – Я Кирюха.

Застучал гирькой прочь. Точно никто его и не видел. Но, конечно же, видели.

– Ох, мальчик, – сказала рядом какая-то женщина в косынке. – Ты бы осторожнее.

Шурка не понял. Она покачала головой:

– Такой народ. С войны вернулись. Некоторые совсем…

– А вы не осуждайте! – ввинтилась другая.

– Да я и не осуждаю. Тут жалеть надо. На всех сердца не хватит.

– Ужас, – повернулась третья. – Я вот на Каменноостровском видела в очереди. Два бывших танкиста резаться начали. Ножами. Молча совершенно.

– Жуть, – подтвердила ещё какая-то. И опять одни затылки. Ноги, сумки, платки.

Шурка обернулся на продавца папирос. Тот стоял как стоял. Никакого Майора не было. Ни рядом, ни поодаль.

Только сердце всё: бум, бум, бум.

Подойти, что ли? Спросить. Скажите, а одноглазый майор, который у вас только что купил папиросы, он… а что он? В самом-то деле.

– Вот ты где, – подошёл сзади дядя Яша. – А мы купили скрипку. Повезло! Страшно дёшево!

«Я думал про него. Вот он и померещился, – объяснил себе Шурка. – Случайно вспомнил. Вот и показалось. Забуду ли я когда-нибудь?»

Обернулся.

– Здорово, – сказал. И не смог растянуть улыбку: в руках дядя Яша держал какие-то обломки.

– Живая, настоящая. – Марк перехватил её, обернул старым полотенцем, точно первым делом её надо было отогреть. Вымыть. Накормить.

– Чуть-чуть здесь… чуть-чуть там… Совсем немного поправить только. Струны только натянуть. Прелесть! – радовались остальные. Тёмные глаза Сары тихо сияли.

Шурка вздохнул. Понадеялся, что косматый Марк знает, что делает. Хотелось сказать хорошее, но не кривить душой:

– Дёшево – это здорово!

– А с кем ты тут болтал? Что это за женщины?

– Да так, – Шурка сунул руки в карманы. – Просто.

Всю дорогу домой дядя Яша радовался: дёшево-то как попалось!

Шурка проснулся среди ночи. Ещё не белой. Ещё темной. На потолке лежал голубой прямоугольник света. То ли от луны, то ли от фонаря. Темнели утёсы и уступы мебели. Тишина была городская, сквозистая, вся в прорехах и дырах. Где-то в глубине квартиры стукнуло. Тоненько зазвенели пружины, когда Шурка повернулся поудобней. В коридоре треснула рассыхающаяся половица. Проехал за окном автомобиль. Шурка лежал и думал.

Ужасно без ног и без руки. Унизительно. Вот он и такой. Кирюха. Что ещё за Кирюха? Наверняка ведь Кир. Или Кирилл.

А Кирюха – это что-то колючее, харкающее, гадкое. Зачем себя самого так называть? А потому что он сам себе противен – догадался Шурка. И думает, что всем тоже. Вот почему он их всех так ненавидит. Всех этих в чулках, в локонах. За чулки, за локоны. За то, что им нет до него никакого дела.

А вовсе нет! – ринулась наперерез другая мысль, от которой перехватило дыхание: не ненавидит он их.

Он их зовёт. Хочет пойти с ними вместе. Под руку. Например, в кино. Или на танцы. Или на лодке покататься. А ни под руку, ни пойти. Пробегают мимо. Ноги в чулках. Перед самым его носом. Не смотрят. Не видят. Слишком быстро бегут. Спешат жить. Нравиться. Куда ему угнаться на своей тачке. С одной рукой.

Вот он и кричит: остановитесь! Гляньте! Вот он я!

Шурка вздохнул. И сам-то я хорош. Я сам ведь был не лучше. Я, я сам. Что я там этой бедной Гале говорил. И дяде Яше. Вот стыд-то. Стыд какой. Он опять вспомнил утро. Галю во дворе, её смущённую улыбку, её страх. Ну накрасила губы, и что? Просто хочет жить и быть счастливой.

И пусть!

В порыве прощения и благородства Шурка представил. Вот дядя Яша. Он берёт за руки соседку Галю. У неё накрашены губы. Дядя Яша и соседка целуются. Но тут же скривился, замычал в подушку с отвращением: гад-д-д-дость. …Спохватился: опять? – осуждает? Нет-нет. Но всё же исправил: не целуются, а держатся за руки. Просто за руки. Не обязательно же лизаться. Взрослые тем более люди. Старые, можно сказать. Для таких глупостей.

Пусть держатся. Пусть живут. Пусть будут счастливы. Раз уж живы.

Шурка лежал, глаза в потолок. Он был растроган своей мудростью. Своим новым умением видеть вещи в истинном свете. Хотелось взглянуть на что-нибудь ещё. Понять ещё что-нибудь такое же хорошее и важное.

Внизу, под матрасом, за пружинами, под полом, под чужим потолком стал набирать силу знакомый басистый рёв: «А-а-а-а-а-а». При звуках его Шурка как вживую увидел квадратный Максимкин рот, глаза-щёлочки, багровые щёки. Рёв был мощный, генеральский, – с уважением отметил. Еле слышно чирикала рядом мама: успокаивала.

На них и направил Шурка свой новый свет понимания. Закрыл глаза.

Очень, можно подумать, хорошо Максимке без папы. Папа погиб. Он и не помнит его наверняка. Маленькие всё забывают. А дядя Яша хороший. Вот ведь как. У дяди Яши с тётей Верой не было детей. А теперь у дяди Яши вон уже сколько. Я, Таня, Бобка, Сара, скрипка. Мысли стали рваться, валиться набок.

Шурка понял, что спит.

Он как бы изнутри видел свои вогнутые веки. Они были похожи на амфитеатр. Увидел и сцену. Сара стояла, зажав подбородком скрипку. Смычок ездил вверх и вниз, щекотал и жалил. Музыки не было. Басом ревел издалека Максимка. Кукла Сары танцевала, подпрыгивала, перекидывалась через свою мягкую голову, как дрессированная белая мышь.

«Я сплю. Всё хорошо. Я сплю», – смотрел и понимал Шурка. И было ему действительно хорошо. Если только не смотреть слишком пристально.

Рта у Сары не было.

Шурка вышел из ванной с мокрыми волосами и с мокрой зубной щёткой, когда в квартиру зажужжал звонок. Короткий, короткий, длинный. К ним! Так рано? Кто? Он открыл входную дверь.

Соседка Галя отпрянула от неожиданности.

– Ой, Шурка. На ловца и зверь бежит.

И тут же твёрдо:

– Хочешь рубль?

Теперь опешил Шурка. Рубль! Мысли поскакали сами: два билета и хватит на буфет. На пирожное нет, но лимонад вполне. Кивнул.

– Чудно! – обрадовалась Галя. – Можешь с Максимкой посидеть? Не один раз, конечно. А по вечерам. Рубль – за десять дней.

– А-а, – попробовал втянуть в себя воздух Шурка. Всё не верилось… Рубль! Вчера ещё рубль был недосягаем как Эверест.

Галя протянула свёрнутую бумажку:

– Только Бобке не говори.

Ах вот оно что! Рубль… Вот откуда у Бобки деньги… Как вдруг Галя смутилась и пояснила:

– Я ссориться вовсе не хочу.

Тем самым окончательно запутав дело. Шурка сперва взял рубль.

– А что случилось?

Галя отвернулась на стену. Сжала губы. Отпустила. Розоватый отпечаток помады вылез за край.

– Да ничего… Бобка Максимке сказки немного странные рассказывает… Я понимаю, Бобка старается… Просто Максимка потом от них ночью просыпается и ревёт. То есть он, может, не от Бобкиных сказок ревёт, а сам по себе… Не знаю. Ладно. Ерунда. Просто не говори Бобке. Не надо его расстраивать. Да? Ну спасибо. Сегодня посидишь? В семь приходи, а в девять я тебя отпущу.

Она подняла было руку, чтобы помахать на прощание, но Шурка вышел на площадку. Закрыл за собой дверь.

– Какие сказки?

Он ждал. Галя кусала губы. Смотрела на зубную щётку в его руке. Потом кивнула ей. И ей же сказала:

– Видишь ли… – Она попробовала улыбнуться – посмотреть в глаза. – Да ерунда. Не бери в голову. Ну как с детьми. Им в этом возрасте всё страшно.

– Про что сказки?

Галя тряхнула головой, улыбнулась:

– В самом деле, чепуха.

– Чтобы, если Максимка вдруг начнёт бояться, я понял, в чём дело.

– А, – отмахнулась Галя и начала спускаться. – Ты просто почитай ему вслух. У нас там куча книжек. «Чук и Гек». «Тараканище». «Мурзилки».

Спохватилась. Застучала каблучками снова вверх, на ходу выпрастывая из кармана шнурок. Подала:

– Прости. Забыла. Ключ. В семь.

– Я всё сделаю, – заверил Шурка.

Послушал, как её шаги трещат и цокают вниз. Закрыл дверь. И прямо из коридора крикнул, вложив в голос обещание расправы. Строгой, но справедливой:

– Бобка! А ну иди сюда.

Бобка из комнаты не высунулся.

Шурка решительно направился к их двери. Распахнул. Бобка сидел за столом с видом подчёркнуто честного человека.

– Бобка!

…которого отрывают от дел ерундой.

– Да?

Шурка хлопнул на стол рубль:

– А ты у нас, оказывается, артельщик-надомник.

– Она сама попросила. Первая.

– Что ты ему рассказывал?

– Кому?

– Пушкину! Максимка от твоих сказок по ночам ревёт.

– Ничего я ему такого не рассказывал.

– Я сам слышал: Максимка ночью ревел.

– Сказки как сказки.

– Какие?

– Обычные, – Бобка пожал плечами, принялся разглаживать ладонью скатерть.

– Какие обычные?

– Ну какие ещё. Курочка-яга. Колобок-невидимка. Вот эта вся дребедень для детсадовцев… Строго классически.

Шурка фыркнул. Бобка поднял на него глаза. Оба не выдержали, засмеялись.

– Классически! …Эх ты, классик! Античные, ещё скажи. Гомер.

Бобка захохотал. Но как-то слишком. От облегчения? Но свет, который подсказывал Шурке много чего, почему-то не смог пробить Бобкин хохот.

Самым лёгким оказалось прийти ровно в семь.

К чему Шурка оказался не готов совершенно, так это к скуке.

Ему казалось, все маленькие дети – вроде кукол с моторчиком. С утра до вечера сучат ногами, руками, ползают, лазают, бегают, прыгают, везде тычут пальцем, всюду суют нос. Только и приглядывай, чтобы никуда не залезли, ниоткуда не свалились, нигде не застряли. Но это, думал он, как раз легко!

Глазом не успеешь моргнуть – уже девять.

«Я, наверное, просто забыл, какие они. Неужели мелкие – все такие скучные?»

Максимка не лез, не карабкался, не бежал, не падал.

Он сидел на диване и смотрел на Шурку терпеливо. Как на идиота.

Сначала терпеливо. Потом начал гудеть:

– Ну поигра-а-а-ай.

– Ну давай. – Шурка раздавил о нёбо зевок. Даже слезы выступили. – Поиграем.

Мелкие опять появились на ленинградских улицах почти одновременно с трамваями, голубями и кошками. Сперва трамваи, потом кошки, потом голуби, потом мелкие. Похожие, как горошины, они катились по тротуару за воспитательницей, загребая короткими ножками и равно удивляясь: трамваям, кошкам, голубям, которых до этого ни разу в жизни не видели.

Потом Шурка перестал замечать. И тех, и других, и третьих. Привык.

– А во что поиграем? – с надеждой спросил Максимка.

Голова у Шурки уже была как набитая мокрой ватой. В ушах звенело. Идей не было.

Зря он не расспросил заранее Бобку. Тот, по-видимому, успел разбаловать Максимку таким высоким классом мастерства, которого мелкий теперь напрасно ждал от Шурки. А ведь ещё только половина восьмого!

Узор на обоях, казалось, медленно стекал вниз. Вбирая в себя мелких насекомых, как янтарь. На веки вечные.

Как продержаться до девяти? Во что с ним играть?! Хотелось вернуть Гале рубль и больше не возвращаться.

Но в кино с Ророй – хотелось ещё больше. «Какие подвиги – из-за любви», – подумал Шурка.

А ведь впереди ещё девять таких вечеров!

«Многовато, – малодушно подумал, – за рубль-то». Лучше бы наоборот: один раз с Максимкой, потом девять – в кино.

– А давай я тебе почитаю! – фальшиво оживился.

Стопку тоненьких, размягчённых от частого чтения книжек он решил было приберечь напоследок, когда сам уже никакую игру не сможет выдумать. Но кто же знал, что этот «напоследок» наступит почти сразу!

Максимка поглядел на книжки. Исподлобья – на Шурку. Нижняя губа у него отвисла. «Раскусил», – понял Шурка.

– Знаешь, Максимка. Мне вообще-то тоже скучно, – сознался.

Максимка подтянул губу. Лоб его разгладился. Голубые глаза изучили Шуркино лицо. Точно увидели впервые:

– Да?

– Между прочим, да. Не один ты у нас такой.

Максимка просиял:

– Хочешь, расскажу тебе сказку?

– Давай, – обрадовался Шурка. Вот и не надо делать ничего самому. Ключик найден. Моторчик завёлся. Сейчас Максимка сам себя развлечёт. Сам с собой поиграет. А там уже и девять. Шурка сел поудобнее. Максимка припал к его боку. Обхватил. Шурка накрыл его тельце рукой сверху: как квочка крылом. Посмотрел на пушистое темя. Умилился. Прижал Максимку покрепче. Закрыл глаза. Честно послушал начало. Кто-то там жили-были. Пошли все вместе в лес. Максимка выговаривал не все звуки. Сказка бормотала Шурке куда-то в рёбра. Он стал думать о своём. И вдруг очнулся. Слова Максимки дошли до него. Замёрзли внутри. Рука, что держала Максимку, стала тяжёлой, как бревно. А Максимка всё журчал:

– …и вот они выбежали из леса. Тот мальчик и девочка с куклой.

Шурка отстранился. Максимка удивлённо умолк. Голубые глаза глядели чисто и ясно.

Волосы у Шурки на затылке защекотало. Бум, бум, бум – тяжело стучало сердце. Горло пересохло. Шурка кашлянул. Просипел:

– А К-капуста? Она не с ними? В смысле – выбежала…

– Нет, капуста там осталась, в лесу, – охотно пояснил Максимка. – Я же сказал. Ты что, не слышал?

Шурка не мог придать своему взгляду выражение, как ни старался. Не мог даже моргнуть.

– …Не бойся, – похлопал его Максимка по ледяной руке. – Чего ей сделается? Это же просто капуста. Листья и кочерыжка. Они такое не едят. К тому же она стала каменная. Зубы сломают. – И Максимка засмеялся.

От смеха этого у Шурки сбежала по спине ледяная струйка.

Кто такие «они», не хотелось и представлять.

Перед глазами пульсировали красные точки. Он попробовал вдохнуть. Не мог. Всё правда, правда, правда. А что – всё? Если это сон. А если нет? Бывают сны, которые снятся обоим? Троим? Или сразу четверым?

Это же не кино в «Авроре».

Король игрушек не желал им добра. Неважно, в каком облике приходил: бравым майором в орденах или незнакомцем в острой серой шляпе. Только в этом Шурка теперь был уверен.

– Ты чего вскочил? – позвал с дивана Максимка. – Это ещё не всё.

– Нет? – дохнул Шурка. Он не мог шевельнуть и пальцем. Сон и явь казались ему теперь настолько перепутанными, что страшно было сделать и шаг. Казалось, провалишься ещё куда-нибудь. Узор на обоях теперь казался ему лесом ядовитых лиан. Двигался. Или это змеи двигались в лианах? Шипели. Мелькали язычками.

– Там ещё есть, – заверил Максимка.

– Да? – тупо переспросил Шурка. Максимка поудобнее переложил свои кругленькие ножки. Поправил чулок на одной. Обе лежали на диване, как две кегли.

– Да, – беззаботно подтвердил. – Там же был ещё один мальчик. Я же вначале сказал! Который в лесу пошёл в другую сторону. С мишкой. Ты что, не слушал?

– А. Да. Точно. Теперь помню.

– Ну садись. До конца слушать будешь?

Шурка осел рядом. Мыски Максимкиных туфель смотрели друг на друга. В уголках у них были прорези. Шурке казалось, что глазки.

– Ну? – сумел вымолвить. – Так что тот второй мальчик? С мишкой который.

– Ничего, – беззаботно кивнул носками туфель Максимка. – Конец сказки.

Максимка ещё что-то говорил. Что-то делал. Шурка что-то говорил и делал, но всё будто виделось ему через толстое стекло.

Как-то вдруг пришла Галя. Максимка уснул прямо у неё на руках.

Каким-то образом Шурка вернулся в свою квартиру. Разевала рот тётя Даша. Шевелились губы Людочки. Клубами поднимался от кастрюли пар – он казался более самостоятельным и живым, чем тётя Дуся, которая помешивала свою кипящую стирку щипцами. Дядя Яша проскакал – он выглядел таким же деревянным, как его трость. Как Петрушка, высунулся и пропал Иван Валентинович.

Ни жив ни мёртв, Шурка вошёл в комнату.

Сара и Бобка разом подняли головы. Шурка ринулся мимо.

Бросился в угол. Упал на колени. Сдвинул оторванный плинтус. Сунул палец в щель. Палец вспомнил ощущение: выпуклый гладкий край. Палец как будто спрашивал: ну и? Где? Где она? Обгорелая рыжая капля с металлической петелькой и выпуклым чёрным зрачком. Мишкиного глаза в тайнике не было.

Шурка медленно встал. Обернулся.

Посмотрел на Бобку. Тот ответил круглым взглядом.

– Валяй, – хрипло сказал Шурка. – Расскажи теперь и мне свою сказочку. От начала до конца.

Глава 2

– А почему мы снаружи не едим? – гнул Бобка. – Тепло ведь…

В стеклянные ромбы окон и правда светило солнце. Сосны точно услышали, закивали: выходите, тепло.

– Ветер, – отозвалась Галя. Сунула ложку в стакан с водой, бешено застучала, подняла там метель: воду заволокло, забелило.

Ветер дул всегда. Залив был совсем рядом.

Бобка взялся за стакан, с сомнением изучал.

Бобка неспроста просился завтракать и обедать снаружи. Вылил эту дрянь под кустик, и привет. Избавиться от неё на веранде можно было только одним способом. Шурка залпом выпил свой.

– Шурочка, ты добавки не хочешь? – елейно намекнул Бобка. Максимка глядел на него исподлобья. Качал под столом круглой ногой-кеглей.

– Максимка, не стучи по столу.

Галя поставила стакан перед Сарой. Снова заскребла ложкой в банке. Буквы на банке были нерусские. Помощь союзников.

На веранду вошёл дядя Яша. Галя как раз намолачивала очередной стакан молока:

– Сгущёнка почти закончилась.

Дядя Яша кивнул:

– Захвачу в городе.

– Вот вам и деревня. – Галя подвинула стакан Максимке. – Молока свежего не достать.

Максимка всё получал последним: тарелку, чай, кусок хлеба, молоко. Галя ещё не позволяла себе думать о том, как оно у них всех вместе может быть, но уже боялась однажды стать мачехой из сказки.

Дядя Яша, Шурка, Бобка, Сара тоже старались делать вид, что ничего такого не думают. О том, как оно может быть. Будет. У них всех вместе. Пока говорили так: вместе дешевле. В смысле – дачу снимать. Вот и всё.

Один лишь Максимка был рад простодушно: солнцу, шишкам, ветру, песку с подсыхающими вонючими водорослями и овальными ракушками, заливу с мелкой водичкой. Войдя в неё, идти приходилось чуть не до Финляндии, пока волна сможет достать тебе до трусов.

– Это не деревня, – с улыбкой возразил дядя Яша, – а Комарово.

Галя поставила пустую жестянку в раковину. Вымыть, приспособить в хозяйстве. Не пропадать же добру.

– Помчался, – объявил дядя Яша, натянул кепку.

Галя растерянно обернулась на Сару.

– Скрипка завтра, – напомнил дядя Яша.

Галя хлопнула себя ладонью по лбу:

– Закрутилась. Какой сегодня день?

По вторникам, средам, четвергам дядя Яша брал Сару в город с собой: сдавал на урок Марку, потом забирал.

Профессор Берестов сказал: хорошо. Положительная динамика. Сначала заиграла. Потом заговорит. Может быть. Ведь может такое быть! Если динамика положительная.

Галя кивнула, вышла за дядей Яшей в прихожую.

Шурка тут же врезал Бобке по голени. Плеснуло на клеёнку молоко союзников.

Бобка в долгу не остался. Максимка с интересом смотрел, как оба раскачиваются – точно два деревянных мужичка с молоточками на его игрушке. Фехтование ногами происходило под столом. Оба стали красные. Оба пыхтели:

– Отстань… Не отстану… Отстань… Не отстану…

Сара стукнула по столу ложкой. Посмотрела негодующе.

Шурка лягнул в последний раз:

– Не отстану!

Бобка успел увернуться:

– Не помню! Сказал же!

И не успел Шурка глазом моргнуть, как Бобкин рукав шаркнул по столу. Фукнул стакан, как шашку с доски.

– Молодец, Бобка, – сказала в дверях Галя. – Шур, ты что же? Пей. Нельзя еду выбрасывать.

Перед Шуркой стоял полный стакан американского молока.

Бобка с преувеличенным усердием (мол, вот я какой паинька) съехал со стула, поставил пустой в раковину. Повторил елейно:

– Пей, Шурочка, нельзя еду выбрасывать.

И вышел.

Максимка посмотрел исподлобья. На мать. На Шурку. На Сару. Опять на Шурку:

– Нельзя.

Шурка вздохнул и, стараясь не думать, втянул тепловато-сладкую жидкость. От второго стакана подряд живот стал тугим.

Шурка ополоснул стаканы и банку. Расстелил полотенце. Поставил на него вверх дном, чтобы сохло. За окнами слышался голос Бобки, басовитое «Я са-а-а-ам» и звонко-резиновое тук-тук-тук. Бобка и Сара учили Максимку бросать о стену мячик. Бросал Максимка хорошо. Ловил – не очень.

Шурка поглядел сквозь стеклянный ромбик. Стекло было волнистым, неровным: вместо деревьев показывало какие-то дули.

Шурка вышел на ступеньки.

Мяч отпрыгнул от деревянной стены. Перелетел через Максимку. Бобка поймал его, прижал. Сара подошла ближе. Лица у обоих стали непроницаемые.

«Смотрят как на врага. Причём все трое, – ужаснулся Шурка. – Трое – на одного! А ведь я прав!»

Шурка постарался придать лицу мирное выражение, походке – неторопливость.

Три пары глаз вели его, как прожекторы – немецкий самолет.

– Максимка, а хочешь гвоздь?

Провести генерала было не так легко:

– У тебя нет.

– А вот есть! В комнате. Лежит на столе. Длинный. Не ржавый. Шляпка вот такая. Стул подставь. И найдёшь!

– А я тебе за это что?

«Ну и детки современные», – мысленно вздохнул Шурка.

– Максимка, это подарок.

Взгляд исподлобья.

– Даром, – пояснил Шурка. – Просто так.

Максимка недоверчиво посовещался глазами с Бобкой. Шурка глянул на брата умоляюще. Бобка понял.

– Иди, Максимка, – кивнул. – Я видел. Шикарный гвоздь.

Максимка засеменил в дом.

Бобка смотрел на сосны.

– Только гвоздь не поможет. Я ничего не помню.

– Бобка, мы должны встретиться с Майором.

– Мы с ним уже встречались. Спасибо.

– Он точно знает, где Таня!

Бобка опять отвернулся.

– Как её там найти…

– Он всё врет.

– …а главное, как её оттуда вывести!

Бобка повернулся:

– Откуда оттуда?

И бросил мяч. Тук. Поймал. Бросил. Тук. Шурка поймал, зажал под мышкой:

– Ты же сам понял, это не просто сны. Как мне снилось, что я стреляю из рогатки улитками, а у меня ничего не выходит. Такая чушь снится всем подряд. Эти другие!

– Такие же дурацкие.

– Они из Страны младенческих снов! Это же ясно! Бобка!

– Какая ещё страна… Не помню…

– Помнишь! Валя маленький! Помнишь? Он же там бывал.

– Валя был совсем мелкий и дурак. Даже говорить не умел. Такие мелкие ничего не понимают.

– Но Майор Валю боялся! Сам подумай…

Бобка моргал, глядя в сторону.

– Мелкого? Майор? Не свисти уже.

Но ждал объяснений.

– Боялся!

Боялся. Конечно, боялся Валю. Да, вот такого: мелкого, лысого, с голой попой, который не умел говорить, который даже сидеть ещё не умел, – боялся!

– Чего ему Валю бояться? Ты сам видел, что он с людьми делать может.

– …боялся! Он знал, что Валя там искал своего папу.

Шурка вспомнил пронизывающую, как холод, темноту. Страна младенческих снов, которую только младенцы помнят, потому что совсем недавно её покинули.

– Он сам мне сказал: младенцы всё там знают. Просто говорить не умеют. Не научатся, пока Страну младенческих снов полностью не забудут. Чтобы про неё здесь лишнего не наболтали… Но мы же с тобой сами видели!

– А что мы видели? Спал и сопел.

Неправда! В своём беспокойном сне Валя маленький сучил ногами, двигал руками: куда-то лез, куда-то полз, куда-то плыл.

– Обычные люди так не спят!

– Ну искал, ну и что… – безучастно повторил Бобка. Деланно-безучастно. Сара глядела во все глаза. Как будто Шурка мог в них запрыгнуть.

Бобка пожал плечами, пнул землю носком ботинка:

– Толку-то…

Шурка от волнения никак не мог выговорить. Сглотнул. Сумел:

– А что если мы можем найти и вывести оттуда Таню?

– Но ведь не вывел! – крикнул Бобка. – Никто оттуда не выйдет! Они все умерли, умерли, умерли!

Зажмурился, зажал руками уши.

– Гвоздь! – радостно объявил с крыльца Максимка. Они обернулись. Пухлый кулак был поднят над головой.

– Максимка! – слишком уж обрадовался Бобка. – Молодец!

Максимка почуял в его голосе неладное, подозрительно оглядел всех троих. Юркнул обратно в дом: наверняка доложить маме.

Шумели сосны. Звенели комары. Шипело за соснами море. Шурка со злостью пнул мяч. От души наподдал. Тот улетел по дуге за дом. Стукнул там. Подпрыгнул. Зашуршало.

– Сара, – обернулся Шурка. Но Сара молча побежала догонять мяч.

– Поймите же… – Шурка оглядывался то на одного, то на другую. – Один и тот же сон снился всем нам, но по кусочку! Их надо сложить. И понять целое…

Бобка вдруг раскрыл глаза. Лицо его было серьёзным. Отнял от ушей руки:

– Знаешь что, Шурка? Не надо.

– Но этот сон нас куда-то зовёт! – сердитым шёпотом упрекнул Шурка.

Бобка глянул ему в глаза и быстро проговорил:

– Не знаю, куда он нас зовёт. Я туда не хочу.

– Бобка!

– Не помню. Сказал же!

Стукнуло окно. Высунулась по плечи Галя. Очевидно, Максимка уже доложил. Ветер пыхнул, сдул ей волосы на лицо. Пригласил поиграть. Но Галю так просто было не сбить. Она отвела волосы рукой. Встревоженно поглядела на одного, на другого:

– Вы опять?

Привычная паника охватила её, как озноб: «Отец из дома, они сразу опять… Да ведь не отец, – спохватилась, – тоже отчим. Господи, что же я буду делать? Как же я справлюсь? Старший уже скоро выше меня будет».

– Не-е-е-ет, – успокаивающе потянул Шурка. – Что вы.

– Бобка?

Тот посмотрел не на Галю, на брата:

– Нет. Да вы, Галя, не волнуйтесь. Мы играем.

Той хотелось верить. Она глянула на Сару:

– Играете?

Девочка кивнула.

Шурка повернулся к Гале затылком, глянул на Сару, ответил Бобке одними губами:

– А я – хочу.

Дядя Яша проснулся среди ночи. Как просыпался теперь каждую ночь: совершенно бодрым.

Он знал, что его разбудило. Что и всегда. Звуки снаружи.

Хрясь! – сухой деревянный звук. Тук. Тишина. Хрясь! Тук. Тишина.

Дядя Яша уже не смотрел в окно. Не требовалось. Да и не хотелось. Он и так слишком хорошо знал, что там. За окном. У сарая с дровами. Видел всё как наяву – в подробностях вплоть до лунного блика на лезвии.

Хрясь! – топор расколол полено. Тук – мягко свалилась набок чурочка. Вторая обычно оставалась стоять стоймя. Тишина – пока привидение укладывало обе в поленницу. Брало новое. Пристраивало. Размахивалось.

И по новой: хрясь, тук – тишина. Пока всю поленницу не уложит.

Если дрова колоть не надо было, привидение носило из колонки воду. Лунное отражение дрожало в полных вёдрах. А потом тугая серебряная струя лилась в баки. И от этого звука у дяди Яши сводило живот.

Странное словечко – думал он – привидение. Среднего рода. Оно. Почему же оно, когда – он.

Звали его Алёша.

Первые дни, точнее ночи, на даче было тихо. Разве вскрикнет ночная птица или зашумят на ветру деревья. Дядя Яша радовался: помогло! Смена обстановки, переезд, это всегда помогает… Потом понял: первые ночи Алёша просто знакомился с хозяйством. Проверял, где что лежит. Осваивался. Освоился. И всё началось опять. С поправкой на особенности дачной жизни.

Наполнив баки, заглянув в трубы, почистив, где надо, что надо – приколотив, Алёша садился на скамейку. Чиркал. В свежем ночном воздухе появлялся привкус табачного дымка. Докурив, Алёша тщательно гасил окурок. Сминал, затаптывал. Не дай бог пожар. Деревня всё-таки. Хоть и Комарово. И шёл в дом.

Так дядя Яша и узнал его имя.

«Алёша, – испуганно упрашивал Галин шёпот, – ну зачем ты это?»

Алёша стоял над кроваткой Максимки. Смотрел, как спит сын.

«Да я справлюсь сама… Алёша, – уверял Галин шёпот. – Справляюсь… да хорошо живём… Алёша. Сносно живём. Не хуже других».

Боялась, наверное, что Максимка вдруг проснётся. А кто бы не боялся…

Наверное, Алёшу это обижало. Может, он приходил потому, что чувствовал себя виноватым? Вон, мол, обещал жене быть вместе и слово, выходит, не сдержал. Или беспокоился: как там без него? А может, ревновал?

Как бы то ни было, приходил он каждую ночь. Даже в ненастье дядя Яша слышал сквозь дождь запах его табака. Колол, носил, чинил. Помогал.

Или следил? Как те сопящие болваны, которые подкарауливают собственную жену у работы («А с кем это ты говорила? А кто он? Вместе работаете? А что, на работе не наговорились?»).

Дядя Яша услышал, что Алёша закончил с дровами. Вытер и повесил на место топор. Уселся поудобней. Чиркнул.

Дядя Яша откинул одеяло, спустил ногу, нащупал трость. Запрыгал в коридор.

Выяснить следовало раз и навсегда.

По-мужски.

Дядя Яша знал, что скажет. За все эти ночи он успел хорошенько всмотреться в собственную душу, каждое чувство выяснил, отточил каждую мысль. Что поможет только правда, чистая, полновесная, – это дядя Яша понял.

В конце концов, они оба побывали на войне.

Плащи и куртки зашуршали в ответ, когда он проскользнул через сени. Дядя Яша чертыхнулся, отдавив носки детским ботинкам разного размера: они валялись на полу в таком беспорядке, что не верилось, будто у каждого есть пара. Дядя Яша чуть не упал. Схватился за ручку. Впустил ночной воздух.

И замер.

Все приготовленные слова осыпались как песок. Пустота застигла внезапно, ошеломила.

Только тогда дядя Яша сообразил: щеколда. Её отодвинули. Входная дверь была отперта изнутри.