Текст книги "Обыкновенная история моей жизни"

К нам хорошо относились, поскольку мама работала, а я любила танцевать и постоянно выступала. В деревне был видный председатель, но у него не хватало одного глаза. Он ко мне относился по-отечески, и я была незаменимой на посылках. Время от времени раскрывалось окно:

– Ада, Ада! – громко звал он, неправильно делая ударение на втором слоге моего имени.

Я подлетала, он сообщал о том, кто ему был нужен, и я ходила по деревне и сообщала, что их ждёт председатель.

Нам повезло, что нас направили к марийцам, потому что по соседству жили татары, и порой эвакуированные из соседней деревни приходили и жаловались, что даже детей не могут выпустить из дома. А я, наоборот, любила гулять по нашей улице, поскольку иной раз марийки подзывали меня к себе и дарили яичко.

Как-то соседка увидела мою рубашку, вышитую ромашками, и сразу заахала:

– Какая кофточка! Мама вышивала?

– Нет, я.

– Ты умеешь вышивать? А мне не разошьёшь кофточку?

Я согласилась и принялась за работу – и через две недели соседка получила обратно вышитую кофточку, а я в награду мешочек гороха.

Какой это был праздник! Поздно вечером пришла мама с работы, а у нас пиршество: горох и на первое, и на второе.

Мама обрадовалась:

– Я целый день волновалась за вас, как там мои голодные дети, а у вас, оказывается, есть еда!

Председатель старался дать работу, за которую давали трудодни. На один трудодень давали 20 г крупы и 50 г муки. Мама работала на поле с раннего утра до позднего вечера и получала полтора трудодня, как эвакуированная, остальным платили только по трудодню. Зато у меня была своя лошадь Изыбка – с утра на ней я объезжала поля, а потом переворачивала кок-сагыз (это корни одуванчиков, из которых потом делали резину) и зарабатывала по два трудодня в день. Как же мне было потом обидно, когда я много лет спустя оформляла пенсию и направила письмо с просьбой подтвердить, что я работала в военное время, а мне ответили, что у них дети к работе не привлекались!

Когда начиналась весна, я быстро справлялась с уборкой в школе и шла на свой участок. Председатель выделил мне кусочек земли при школе, а семена мне подарили смоленские (так мы называли тех, кто бежал из-под Смоленска). У меня была своя капуста и калига (корнеплод, как твёрдая репа). Также нам с мамой выделили полоску земли на поле, где мы посадили картошку. Когда картошка взошла, нам сообщили, что через поле должна будет пройти дорога, и, соответственно, у всех часть посевов пропадёт.

Чтобы пропала моя картошка? Я этого допустить не могла и начала её пересаживать на свой участок рядом со школой. Брала на лопату каждый куст и бережно переносила. Надо мной смеялась вся деревня:

– Ада, картошку не пересаживают летом, она всё равно пропадёт. Надо смириться.

Смиряться я не собиралась, поэтому пересадила её вместе с хорошим комом земли. Солнце, благоприятные климатические условия и обильный полив сделали своё дело: с каждого захезанного кустика картошки в конце сезона я получила почти по ведру картошки. Также у меня на участке выросли гигантские тыквы и калиги. Калига была наподобие нашей репы, только вкуснее. Я сидела на одной тыкве, клала ноги на другую, а местная малышня заглядывали ко мне через забор, а я их иногда угощала калигой.

Немаловажную роль в получении урожая играла и наша свинья. Председатель подарил нам маленького поросёнка, и мой участок был обеспечен навозом. Как-то свинья заболела и ничего не ела.

«Надо забивать её, пока не умерла, хотя ещё маленькая», – решила мама и пошла к кузнецу.

Я взяла святую воду и как брызнула на неё! Тотчас произошло чудо: свинья вскочила как ошпаренная и начала носиться по двору. Подбежав к еде, она в момент всё смела, и в этот момент вернулась мама с кузнецом. Естественно, они её трогать не стали. Но всё равно, когда пришла пора её зарезать, мы рыдали навзрыд. Кузнец подошёл к ней, а она сама подставляет живот, чтобы его почесали. Мясо мы есть отказались – маме пришлось везти его на рынок и обменивать.

Марийцы были очень добры к нам, меня называли «рюшудр», т. е. русская девочка, меня любили и считали своей. Я любила танцевать, и на моё выступление всегда приходили посмотреть. Местные девушки танцевали спокойно, в переводе на русский их танец назывался «верёвочка», они не спеша ходили друг за другом в своих национальных костюмах, плавно перекачивая сложенными руками, потом объявляли:

– Танцует рюшудр!

Выскакивала я и вприсядочку начинала выпендриваться, а мне все аплодировали.

Нам нравилось жить в Башкирии, но однажды случилось событие, после которого меня стали называть святой. Хотя я бы хотела, чтобы этот день был навсегда вычеркнут из моей жизни. 3 апреля 1944 года маме выделили немного спирта, а Витя случайно его нашёл, принял за воду и начал пить. Мы, конечно, когда увидели, спирт отобрали, но под действием алкоголя утром следующего дня он крепко и безмятежно спал. 4 апреля, когда мама была на работе, ко мне постучался парень из смоленских, он солдат и прибыл на побывку, а звали его Дмитрий Медведев. Я знала его маму, она давала мне почитать Библию, а её сын был здоровый и сильный, ему было около двадцати лет, а мне не было ещё и четырнадцати. Он попросил спички, а пока я ходила за ними, схватил огромный кухонный нож, лежавший у нас на столе. Дмитрий пытался заставить меня быть с ним, но в мои планы это совсем не входило, и я оказала активное сопротивление. Я не могла кричать или звать на помощь – на печке спал мой младший брат, а если он проснётся, то Дмитрий убьёт нас обоих. Я пыталась убежать, а Дмитрий схватил тяжеленные щипцы и наносил удары по моей голове, когда настигал меня. За всё это время я не пикнула, а когда щипцы обрушивались на меня, с ужасом думала:

«Как же громко, только бы Витя не проснулся!»

Он неоднократно заваливал меня на диван, но я извивалась как могла и изо всех сил била ногами, пытаясь попасть ему между ног, и иногда это хорошо получалось. Дмитрий корчился от боли, желание меня насиловать у него отпало – теперь он пытался меня только убить. А я бы давно сумела от него вырваться, если бы не мои косы. Как только я оказывалась у двери и пыталась открыть засов на двери, он ловил меня за косички и со смехом возвращал обратно. Когда играть со мной ему надоело, он нанёс мне удар ножом. Лезвие скользнуло глубоко вниз вдоль черепа, совсем рядом с глазом, только чудом не задев его. И лишь только когда у меня были выдраны все косы, я смогла вырваться на свободу и побежала к ближайшим домам. Дмитрий сбежал, а я забрала брата и, держа его на руках, опять вернулась к людям. Все на меня смотрели, но к себе не забирали. Один мальчик с криком «Рюшудр убили!» вскочил на коня и поскакал за моей мамой. А я всё это время стояла босиком, переминаясь с ноги на ногу, вся в крови и побоях. Одна женщина несмело подошла и забрала Витю, а я так и ждала маму, а снег, на котором я стояла, был колкий и холодный.

Наконец-то мама прискакала на лошади и забрала меня домой. Многие женщины приходили и брали в руки тяжёлые щипцы, которыми меня колотил Дмитрий.

– Да, такими и с одного раза убить можно, – вздыхали они, – здесь без помощи Вышних сил не обошлось. Святая она у тебя.

О происшествии доложили председателю – он тут же распорядился найти Медведева. А к маме приходила его мать, просила не заявлять в милицию, предлагала деньги.

– Не нужны мне ваши деньги, – ответила мама, – а заявление мы уже подали.

Меня лечили, из ваты делали тампон и просовывали в рану, которая начала гноиться. Дмитрия вскоре поймали, но под арестом просидел недолго – одной женщине он понравился, и она помогла ему бежать, вернув документы.

Я понемногу поправлялась и вскоре опять работала на Изыбке, присматривая за телятами. Только один из них забирался в чужой огород – я огревала его хворостинкой и тут же хваталась за хвост, с испугу он бежал, продолжая тащить меня.

Через несколько месяцев Дмитрий опять появился – он думал, что всё улеглось и забылось. Когда я его увидела, то сказала маме, а она оседлала Изыбку и тотчас отправилась к председателю, а он вместе с другими мужчинами отправился на поиски Медведева. Тот понял, что ничего не забыли, и опять скрылся, его так и не нашли.

Ближе к осени по моей просьбе мы переехали в Янаул – мне нужно было учиться. Жили тесно в одной комнате, нас было трое и три женщины, у каждой из которых было по два ребёнка. Одна из девочек – Фима – оказалась моей ровесницей, поэтому мы быстро подружились.

Я стала учиться, приходилось много догонять по школьной программе. У нас был хороший, дружный класс, а Аникина (девочка, похожая на Мальвину) и Гарифулина (видная девочка с крупными локонами) отдавали мне свои куски хлеба, что нам выдавали в школе. Одна из них была дочка директора школы, вторая – дочь председателя колхоза. Я съедала два куска в школе, а ещё один кусок доставался Вите.

А после школы я с Фимой отправлялась на воровство дров, чтобы хоть как-то протопить нашу комнатку. Воровать было страшно и стыдно, но нам приходилось. Мы заранее замечали, где и что плохо лежит, а один раз залезли за дровами в сарай, а хозяин услышал шум, вышел из дома и закрыл нас. Мы, ни живые ни мёртвые, сидели всю ночь в этом сарае, с ужасом ожидая наступления дня. Но, к счастью, всё обошлось. Утром сарай открыли, и, пока хозяин ненадолго отлучился, мы сбежали.

По вечерам мы с мамой вязали варежки и носки для солдат. Если я не успевала свою норму выполнить, за меня довязывала мама, за это хлеба на 100 г больше давали.

Военной подготовке нас учил бывший военный с покалеченным лицом. Мы были уставшими, а ему хотелось продолжать командовать. Вот и приходилось нам ползать по полю туда-сюда. Также все ловко разбирали и собирали взрывчатку. Зато он сходил в военкомат и добился, чтобы мне выделили валенки, как дочери офицера. Как же я была довольна и счастлива, а мои ноги больше не мёрзли в лаптях!

Война близилась к концу, враг отступал. Нам всем хотелось вернуться домой, но в наш дом возвращаться не было смысла – в Винницах ставка Гитлера, и город так старательно подвергался обстрелам с двух сторон, что был почти стёрт с лица земли.

Решили вернуться к бабушке. Деревня была полностью уничтожена, приходилось всё восстанавливать с нуля, люди жили в подвалах. Каждый дом восстанавливали по очереди. Поступали следующим образом: все собирались вместе и строили дом одной семье, когда же для них дом был построен, начинали строить для другой семьи. Строили так называемые мазанки: вначале плели изгородь – каркас будущего дома, – а потом женщины месили глину и силой кидали её на плетёный каркас. Готовые стены выравнивали, делали перекрытие и крышу. Семья, для которой строили дом, готовила для всех обед. Я очень старалась помогать, ведь Витя был маленький, от него толка было мало, а на обед приходили вместе. Мне было неудобно, но есть хотелось всё время.

– Ложку к кастрюле – стыдно, а от кастрюли – сытно, – постоянно кто-нибудь говорил эту поговорку.

Я дружила с Петей, но эту дружбу особенно афишировать было нельзя, так как были из разных социальных слоёв. Мы считались голодранцами, а их звали куркулями, и они жили за мостом. У бабушки на шести сотках росло просо, а ей уже было тяжело работать. Я ей пообещала, что всё скошу серпом. Петя меня увидел и сказал, что завтра всё косой скосит. Скосить-то он скосил, но об этом узнал его отец и гнал сына по всей деревне с хлыстом, а я переживала, но с Петей мы продолжали тайком общаться.

А ещё мы воевали с саранчой. Для этого копались траншеи, и когда она подходила, то заполняла всё. В том числе и наши ловушки. Мы закапывали их вместе с саранчой, образуя новые траншеи, и так до конца поля. Уставали ужасно, но воевали с ней.

Мне нужно было учиться, я и так много пропустила, и мы переехали в Томаровку, чтобы я ходила в школу.

Учительница литературы была из бывших, с большим пучком на голове.

– Ты должен говорить внятно, с выражением, – учила она каждого, – не просто «Ах, ты пела, так поди же попляши», а так: «Ах, ты пела? Так поди же, попляши!».

– «Я к вам пишу, чего же боле?» – говорила и я тогда с выражением.

Учительница математики была совсем молоденькой, иногда она подзывала нас на переменах:

– Ой, девочки, а я новую песню знаю, приходите ко мне сегодня после уроков!

Мы приходили, а она начинала петь:

– «Ночь коротка, спят облака…» Ада, запомнила? Разучи с девочками, потом споём.

Учительница убегала по своим делам, а мы продолжали разучивать песню. Потом она возвращалась, и мы вместе пели новую песню.

В Томаровке я также работала почтальоном, один или два раза в неделю проходила порядка 30 км, разнося письма, и помимо этого, выполняла другие поручения председателя колхоза.

Американцы оказали нам гуманитарную помощь и прислали детскую одежду. Её распределили между теми, кто хорошо учился; мальчишки примеряли обувь, а мне досталось хорошенькое клетчатое платьице, в котором я страшно воображала.

Петя Курочкин учился со мной – тогда учебников было мало, и давали их на нескольких человек. У него была хорошая память, он прекрасно всё запоминал и без запинок отвечал на уроках. Поэтому за учебниками не приходил – просмотрит и отдаст мне книжку:

– Нет, я сегодня не приду, занимайся сама.

Когда мы возвращались домой из школы, он вечно что-то придумывал и смешил меня.

– Знаешь, а у меня есть заветная мечта стать клоуном. – С этими словами он бросал портфель и дальнейший путь продолжал на руках.

Когда же к нам в класс пришёл новый красивый мальчик Юра Орлов, от которого все девчонки сходили с ума, то прислал мне записку, что хочет со мной дружить.

– Давай дружить, – согласилась я, – но я ещё буду дружить с Петей Курочкиным.

– При чём здесь Курочкин? – не понял Юра, но я друзей не бросала.

В наших кругах было одно стихотворение, которое многим нравилось, в том числе и мне. Вот и оно:

 
Юный фриц – любимец мамин —
В класс идёт сдавать экзамен.
Задают ему вопрос:
– Для чего фашисту нос?
– Чтоб вынюхивать донос —
Вот зачем фашисту нос.
– Для чего фашисту ноги?
– Чтобы топать по дороге,
Левой, правой, раз и два.
– Для чего же голова?
– Чтоб носить стальную каску
Или газовую маску,
Чтоб не думать ничего —
Фюрер мыслит за него.
Похвалил профессор фрица:
– Этот парень пригодится:
Из такого молодца
Можно сделать подлеца.
 

В Томаровке, когда мы учились в шестом классе, я очень понравилась одной первокласснице, а у неё был красивый старший брат Николай. Я ему тоже понравилась, и он часто провожал меня до дома, а так как моя подруга Валя ходила вместе со мной, то получилось, что, когда мы доходили до моего дома, Валя говорила:

– Аду проводили, а теперь меня проводи, я дальше живу.

И Коля шёл провожать Валю, а потом они начали целоваться, и Николаю с моей подругой стало интересней, чем со мной. Мне было очень обидно, я уходила в поле и плакала. Но в скором времени Николая насмерть сбила машина, что было огромным шоком для всех нас.

Я была хохотушкой и особенно не задумывалась над тем, что делаю. Как-то мы с Валей пошли на рынок, а слепой гадал всем желающим за деньги по руке. Мы стояли рядом и смеялись. Тогда он подозвал нас к себе:

– Идите сюда, хохотушки, я вам бесплатно погадаю.

Валя с улыбкой протянула руку, а он через несколько секунд говорит ей спокойно:

– У тебя будет три мужа, и от каждого мужа будет по ребёнку.

– Ха-ха-ха, три мужа! – заливалась Валя. – Ха-ха-ха!

– А у тебя будет много мальчиков, хороших и видных, а муж будет ни то ни сё. То ли он есть, то ли его нет.

Долго мы с Валей потешались над этими предсказаниями, но мальчики у меня и в самом деле были.

(В дальнейшем Валя вышла замуж и родила ребёнка, а муж уехал и загулял. Она осталась одна воспитывать малыша, живя в его доме. Свекровь тщательно следила за невесткой и не давала ей гулять. Валя всё равно нашла себе парня, вышла за него замуж, родила второго ребёнка, но вскоре опять развелась и уехала с детьми в Харьков. Постепенно мы перестали друг другу писать и наши жизненные пути разошлись, но спустя много лет мне на глаза попалась газета с фотографией украинского хора. И среди детей была девочка – вылитая Валя. У моей подруги была особенность: ресницы как бы сразу из глаз росли, словно не было век. И девочка была её точной копией. Так что я думаю, она и была её третьим ребёнком от третьего мужа.)

В нашем классе учился Миша, а учебники выдавали на троих; когда мы с Валей получали учебник, то находили там открытки. Валя считала, что они были предназначены ей, поэтому забирала себе цветы, а мне отдавала домики. Я ничего не говорила, но прекрасно понимала, что именно я нравлюсь мальчику. Миша однажды зашёл за учебником и увидел у неё открытки.

– Откуда у тебя они? – удивился он. – Они же для Ады предназначены.

Валя вспыхнула и все открытки отдала мне.

Мы собирали горящие угли – те, которые выбрасывали из тепловоза, – потом клали их в ведро, накрывали его и таким образом приносили домой кусочек тепла. А Миша поживился углём прямо из тепловоза. Его поймали, судили и дали год. Из тюрьмы он писал мне письма, а я читала их и опять убегала плакать на поле.

(Позже, когда я училась в техникуме, он вернулся и женился на красавице Надежде.)

Под конец войны я заболела тифом. Непрекращающийся кашель постоянно мучил меня и не давал спать.

Я лежала в полузабытьи, а к маме приходили соседки и интересовались моим самочувствием:

– Ещё не умерла?

– Нет, но, наверное, уже скоро, – отзывалась печальным голосом мама.

– Да, в подростковом возрасте редко кто выживает. Маленькие иногда выздоравливают или, наоборот, взрослые. Что поделаешь, такова жизнь. Готовься.

И снова Господь впустил очередное, на этот раз пушистое чудо в мою жизнь: к нам заглянула кошка. Она была не нашей, но это не помешало ей улечься на моей груди и греть меня. Кашель стал уменьшаться, а значит, я начала засыпать под негромкое довольное мурлыканье. Я начала спать и потихоньку пошла на поправку. Вместе со мной шёл на поправку и мой аппетит. Как-то, уходя на работу, мама оставила мне винегрет:

– Ада, винегрет на столе, постное масло – в кладовке, захочешь есть – нальёшь масло.

Я кивнула в ответ. К обеду я встала и взяла винегрет со стола. В кладовке было темно, я нащупала бутылку и налила немного в винегрет. Лишь поднеся ложку ко рту, я поняла весь ужас своего положения: вместо подсолнечного масла я налила керосин. Слёзы сами потекли по щеке, а другой еды дома не было. Я еле дождалась маму, которая принесла нехитрую еду, и мы вместе поплакали над испорченным винегретом.

Из-за болезни я почти не училась. Учителя предлагали оставить меня на второй год, но мама возражала: как, мою дочь, отличницу – и на второй год? И меня перевели в следующий класс, о чём я очень сильно жалела потом, так как учиться было сложно и приходилось слишком много навёрстывать. И если с большинством предметов я справилась, то алгебра мне так и не далась.

Весть о победе была такой долгожданной, что в неё просто не верилось. Сердце взлетало и трепетало одновременно от счастья и пережитого горя и потерь. Многие люди бросались на землю и рыдали.

Радостная весть распространялась со скоростью света. Из церкви вышел батюшка и запел «Христос Воскресе». Вместе с ним на улицу высыпали и другие люди, держа в руках иконы. Запел церковный хор, и все устремились по улице, хваля и прославляя Бога. К процессии присоединялось всё больше и больше людей по всей деревне. Собаки ничего не могли понять и звонко лаяли, но больше для порядка, продолжая выполнять свою охранную миссию, весело виляя хвостами при этом.

Когда возвращались с фронта составы, мы обрывали сирень и по веточке кидали солдатам.

После войны дядя Троша вернулся израненным, потом у них с женой Натальей народились дети. Спустя несколько лет они очень просили меня забрать одного или двоих, но мне пришлось отказать, ведь на тот момент мы жили в бывшей конюшне и еле-еле сводили концы с концами.

А вот Ваня, сын тёти Гарпеши, был очень красив, как в основном все родственники по материнской линии, но его призвали последним призывом на войну, их состав полностью разбомбили, выжили единицы, в том числе и наш Ваня. После госпитализации его привезли домой, вся голова перебинтована, и он лежал на постели не вставая.

– Ваня, больно? – с сочувствием спрашивала я.

– Да нет, – каждый раз отвечал он.

У Никиты, брата моего погибшего дедушки Данилы, было две дочери, которых угнали в Германию. Потом они возвратились, и одна из них сделала мне неожиданный подарок.

– Ада, ты уже большая. Тебе уже нужно носить лифчик. Пойдём, я тебе подарю.

И подарила. Другая наша родственница ушла добровольцем на фронт. Ей было двадцать пять, но она была честной девушкой и не хотела ложиться с командиром.

– Не хочешь? Как хочешь. Тогда иди на минное поле.

И она шла или ползла, делая пометки, разрезая колючую проволоку, а потом шли разведчики, чьи жизни были более ценные. А её жизнь была ничто.

Ну а за нашей тётей Симой приударили все военные. Во время войны они с подружкой даже гуляли с немцами. Когда наши военные захватили деревню, то первым делом вызвали их и заявили, что их ждёт суровое наказание. Но наказать никого не успели – власть опять переменилась. И пока в деревне стояли немцы, Сима с той же подружкой готовили еду и таскали на себе длинные бидоны с провизией к оставшейся роте в лес. Так они ходили два месяца. Когда немцев выгнали из деревни, ей даже дали наградной лист – за спасение отряда. Потом она уехала и прислала письмо, что живёт и работает во Львове. Когда же были полностью уничтожены дома и еды совсем не осталось, бабушка подозвала Витю, Алёшиного сына, и велела ему идти во Львов, искать тётю Симу.

– Всё равно ты здесь от голода погибнешь, – добавила она, – а так у тебя будет шанс выжить.

И он пошёл – голодный, в разорванной обуви, даже не зная точного адреса проживания. Но с Божьей помощью и при участии неравнодушных людей дошёл.

Тёте Симе на предприятии, где она работала, сообщили, что у ворот её ждёт какой-то мальчик. Она вышла и забрала Витю. Позже она устроила его в железнодорожное училище (там паёк был больше), где он учился на машиниста.

После войны из девяти бабушкиных внуков в живых остались лишь четверо: я, мой брат Витя, Витя, сын дяди Алёши, и Борис, сын тёти Симы.

В Томаровке стояли солдаты, и я приглянулась одному из них, но он был нерусский. Вздохнув, сказал, что я ещё маленькая, да и не отдаст никто меня ему. Однако огород нам под картошку вскопал, а мне, когда уезжал, подарил белый платочек на память.

В Томаровке мы очень стеснённо жили, и мама приняла решение ехать в Холмскую станицу Краснодарского края, где был дом, записанный на отца. Но, вернувшись, мы и там оказались у разбитого корыта: дом папины сёстры – тёти Оля и Вера – продали, хотя он и был записан на нашу семью.

К себе они нас не взяли, и мы долго ходили по улицам, пытаясь найти приют. Одна женщина сжалилась над нами:

– У меня сарай есть, пойдёте туда жить?

Мы с радостью согласились, но он был совсем холодный, и на ночь мы ставили мангал – ведро с дырками, в которое насыпался горящий уголь. Хозяйка дала соломы, на которой мы спали. Мама устроилась на работу, а там пообещали, что со временем помогут с жильём.

Вскоре вернулся папа. Казалось, счастье вновь воцарилось в нашей семье, но вечером я застала маму в слезах.

– Мама, мамочка, что случилось? – задавала я один и тот же вопрос, но мама долго не хотела ничего отвечать и отворачивала от меня заплаканное лицо.

Тогда я прижалась к её груди и обещала никому ничего не говорить. Тогда мама внимательно взглянула на меня:

– Обещай, что ни словом не обмолвишься о нашем разговоре. Поклянись, что ни словом, ни жестом не выдашь меня отцу.

Сгорая от любопытства, я торжественно дала обещание. Мама тяжело вздохнула и тихо произнесла:

– Папа от нас уходит.

– Куда? – Я ещё ничего не поняла, но почувствовала, как тяжёлый камень ложится на сердце.

– Отец взял с меня слово, что я вам ничего не скажу до его отъезда, не выдавай меня. Папа был ранен, его выходила медсестра. Они полюбили друг друга. – Мамин голос оборвался, она вновь зарыдала.

Первые несколько секунд я растерялась и молчала, но потом моё возмущение не знало границ:

– Мама, он не имеет права, я не собираюсь молчать, я всё выскажу ему завтра в лицо!

На этот раз плакала уже я, а мама обнимала и утешала меня, умоляя ничего не говорить отцу. Скрепя сердце, я вновь дала такое обещание.

На следующий день меня так и подмывало высказать всё отцу, но я сдержала себя. Папа повёл меня с братом в кафе, но на моей душе было так неспокойно. Я взяла вилку, но была погружена в свои невесёлые мысли, а отец обратил внимание на столовый прибор:

– Как ты держишь вилку? Положи её, а теперь бери.

Можно подумать, что я до него не умела держать вилку в руках. И так, научив пользоваться столовым прибором и подарив мне красивую куртку, отец исчез из нашей жизни.

Опять мама работала с утра до ночи, опять мы голодали, а спустя какое-то время после папиного отъезда мама делала аборт у какой-то бабки, жившей на окраине деревни. Довольно продолжительное время мама лежала и не вставала, а я очень переживала, что она умрёт, а мы останемся сиротами, но Господь миловал, и на этот раз, к моей огромной радости, мама пошла на поправку.

Через какое-то время голод настолько усилился, что мы с Витей думали, что умрём, и решили заняться поисками отца. Он жил в Крыму и, по слухам, работал председателем колхоза. Мы написали письмо, в котором просили помочь. Он откликнулся на просьбу и выслал нам посылку с двумя килограммами ржи. Но она была настолько тухлой, что, даже несмотря на страшный голод, мы не смогли её есть. Больше никогда в жизни мы отца ни о чём не просили и не общались с ним.

Мы с Витей так сильно были обижены на отца, что когда у мамы появился мужчина, то старались ему всячески угодить. Он работал шофёром, и Витя просыпался с петухами, чтобы вымыть его машину. Потом что-то у них с мамой не заладилось, и они разошлись.

Бытовые проблемы постоянно мешали нам жить, приближалась осень, а у меня не было обуви.

– Попробуй сама заработать на туфли, моих денег всё равно не хватит.

– А как? Меня же не возьмут на работу.

– А ты смотри, как девочки зарабатывают: покупают яблоки на одной станции, а потом продают их подороже на другой.

Мама дала мне немного денег на покупку яблок, и началась моя спекулятивная карьера. Две недели я вставала ни свет ни заря, шла на станцию, доезжала до соседней станицы, покупала два ведра яблок, доезжала до рынка и там до вечера продавала их. Необходимая сумма была почти накоплена, но однажды в дороге я заснула, и меня обокрали. Плакала я безутешно, но слезами горю не поможешь – пришлось всё начинать сначала. И лишь спустя ещё две недели на моих ногах появились такие долгожданные туфли.

Маме было трудно одной растить нас с Витей, и вскоре она вышла замуж за Михаила Трофимовича. Мы жили в Холмской, в бараке. У меня появилась сводная сестра Тамара, которая была младше меня на пять лет. Мы втроём очень хорошо дружили: Тамара, Витя и я. Михаил Трофимович никогда нас не обижал и относился ко всем одинаково.

После седьмого класса я хотела получить дальнейшее образование, но мама была против. Нужно жить, нужны деньги, а значит, необходима работа. Мы долго спорили, и лишь после того, как я обещала всю стипендию отдавать маме, она разрешила поступить в техникум, но мама работала медсестрой и мечтала, чтобы я стала врачом.

Я уже собралась в Краснодар – поступать на медицинский факультет, – но однажды встретила ребят, которые собирались поступать в строительный техникум в Новороссийск.

– А ты куда поступаешь?

– В медицинский.

– Вот это да, а тебе нравится медицина?

– Нет, но мама хочет, чтобы я там училась.

– Адка, едем с нами, – начали приглашать и меня. – Эта специальность не для всех, там нужно призвание.

– Да, но там же рисунок хороший должен быть, а я не умею рисовать.

– Мы поможем.

Я решилась и поехала с ними.

– Пойдёшь в архитектурный? – спросили меня при поступлении.

Я понятия не имела, что это, но тут же согласилась.

– Тогда иди в шестой кабинет, пиши вместе с сантехниками сочинение, только напиши, что ты в архитектурный.

В итоге моё сочинение было призвано лучшим. Да, но нужен был ещё рисунок. На экзамене дали образец, и нужно было нарисовать кувшин. Ребята, приехавшие со мной, сделали мне набросок, а дальше раскрашивала простым карандашом рисунок я уже сама. После войны были не такие строгие условия поступления, и я поступила в техникум на архитектурный факультет.

Маме сообщать это известие я не решилась, и ещё долго после этого события она радостно сообщала всей улице, что её дочь – будущий медик.

После успешной сдачи экзаменов меня отвели в общежитие. Оно располагалось на горе в старинном здании с новой крышей взамен разгромленной фашистами. Комната для первокурсниц была переполнена, туда уже поселили более тридцати человек, а меня отвели к четверокурсницам. Девушек было восемь, они были переростками, лет по двадцать – двадцать пять каждой, здоровые и красивые – кровь с молоком.

– И что? Зачем нам её привели? – набросились на завхоза одна из них, уперев руки в боки. – Можно подумать, что у нас тут навалом лишних мест!

Мужчина не стал никого слушать, велел принести кровать и, оставив меня на растерзание юным львицам, поспешил покинуть комнату.

«Ну всё, – подумала я про себя, – если они завхоза чуть не съели, то что сделают со мной?»

К моему удивлению, всё обошлось. Расспросив меня и узнав, что я из Холмской, одна из девушек заявила:

– Знаю, знаю, моя станица тоже неподалёку. Ну располагайся, что стоишь? Кровать поставим под вешалку с одеждой, если что – и теплее будет.

– Что, вам салажку дали? (салага – так называли новеньких на корабле) – спрашивали все у девушек.

Ну и меня первое время салажкой звали, словно щенка.

Я прижилась, девушки взяли надо мной опеку и не пускали меня к моим ровесницам, страшно трясли и ругали, когда я однажды выщипала брови:

– Кто тебе разрешил? Кто тебе разрешил?

Танечка Жукова опекала и исправляла меня больше всех, и даже тогда ударила меня за потерянные брови.

Когда же я куда-нибудь собиралась, они критически осматривали меня и с гордостью провожали, наблюдая за мной с балкона.

Я многому у них училась, и, в частности, они взялись переучивать меня говорить. Так как я училась в украинских школах, мой язык представлял собой довольно интересную смесь русского и украинского языков на нескольких диалектах. Девочки исправляли каждое моё слово, сказанное неправильно. Иногда я обижалась на замечания, но старалась не показывать виду, понимая, что исправление идёт мне на благо.