Текст книги "Обыкновенная история моей жизни"

Наша учительница, Татьяна Николаевна Стрельникова, иногда приглашала нас домой, и мы с нетерпением ждали этих приглашений. Жила она бедно, в одной комнате были только две кровати, украшенные бантиками, и какое-то подобие кухни. Мы рассаживались на кроватях и пили чай с баранками, а над нами летали птицы. В основном это были воробьи, отобранные у хулиганов, которые стреляли по птицам из рогаток. Несмотря на бедность обстановки, наши встречи были наполнены теплом общения, и за разговорами незаметно пролетало время.

Однажды один из наших уроков был сорван появлением её всхлипывающей дочери, которая была на год нас младше. В её руке был очередной подбитый мальчишками воробей, но он был жив, и Татьяна Николаевна заверила нас, что всё будет хорошо и мы не дадим ему погибнуть. И весь оставшийся урок мы провели в заботах о маленьком пернатом существе.

Однажды отец взял меня с собой в театр на оперу «Запорожец за Дунаем», а меня, как ребёнка, не пускали, говорили, что есть детская, где я должна быть, но отец дошёл до директора, поговорил с ним, и меня пропустили. Я обрадовалась и с удовольствием прослушала оперу на украинском языке.

После второго класса отца перевели в Винницу, и в третий класс я пошла уже в этом городе. Там же я стала заниматься музыкой.

Пока мама занималась с малышами, я самостоятельно ходила в школу, а после, быстро сделав уроки, важно выходила из дома, держа в руках папочку. На улице сплошь и рядом встречались такие же ребята с папочками. Все направлялись в Дом культуры или уже шли с занятий. Пианино в те времена редко кто имел, но у нас были свободные классы с инструментами, где мы появлялись в отведённое для нас время и по очереди делали домашнее задание.

Мои родители были неграмотные, а советская власть обязала всех учиться. И наши родители учились наравне с нами в вечерних школах и также делали уроки. Как же мне завидовал Витя Верёвкин из нашего дома!

– Да, – вздыхал он завистливо, – твоя мама сама делает уроки, а моя меня заставляет всё за неё делать.

И действительно, очень часто пышная, как свежеиспечённая булочка, тётя Роза высовывалась из окна и звала сына делать уроки.

– Мама, но это же тебе задали, – раздавался вскоре тоненький голосок Вити из открытого окна.

И вслед за ним летел негодующий громовой голос тёти Розы:

– Это что ещё за мода – родной матери перечить? Ещё молоко на губах не обсохло, а он уже пререкается! Делай, что тебе велят старшие, молокосос!

В таких ситуациях моё сердце всегда наполнялось гордостью за свою маму, ведь она без моей помощи блестяще справлялась со всеми уроками. Мама очень старалась. Мы ложились спать, а она самостоятельно перемножала двух– и трёхзначные числа.

На занятия мы ходили в Дом культуры. Его только отстроили, и он возвышался над нашими казармами и соседними домами. Фронтон сверху украшала гигантская фреска из вот-вот готовившихся съехать танков на фоне развивающихся знамён. Там было много комнат, в которых мы занимались с преподавателями, но были и свободные, в которых стояли пианино, и мы занимались по очереди, согласно составленному расписанию.

Время было всегда непростым, и даже жёны офицеров должны были сдавать нормы и попадать в цели. Тир располагался под землёй, нужно было спуститься, и мы попадали в большое подвальное помещение с расставленными целями. Можно было смело по ним стрелять – все пули попадали в землю. Мой папа был самым лучшим стрелком среди мужчин, а мама – среди женщин. Их портреты висели на Доске почёта, а вот я, к большому сожалению отца, похвастаться успехами в стрельбе не могла – небольшой дефект зрения не давал мне точно прицелиться.

Зато я выступала. В конце второго класса моих родителей ждал сюрприз – моё первое выступление на сцене Дома культуры города Житомира. Представление называлось «Муха-цокотуха», а я играла роль распорядителя бала – светлячка. Каждому из нас сшили прекрасные костюмы, но мой был особенным – я могла нажимать на скрытые рычажки, и под моими крыльями загорались фонарики. Я важно порхала среди девочек-бабочек и мальчиков-кузнечиков и объявляла следующий выход. Это был настоящий праздник: пел хор, артисты пели свои партии, а когда Муха приглашала всех в гости и после победы комара каждый выступал со своим номером, а я его объявляла. У нас был замечательный преподаватель, который всё и организовал.

 
Хор: В той стране, где всё душисто,
Золотисто, золотисто,
Под кусточком как-то раз
Цокотуха родилась.
 
 
Всё росла и хорошела,
Но летала так без дела
По опушкам и лугам —
Нынче здесь, а завтра там.
 
 
Муха, муха, цокотуха,
Позолоченное брюхо,
Муха по полю пошла
И копеечку нашла,
Пошла муха на базар
И купила самовар.
 
 
Муха: Приходите, тараканы,
Я вас чаем угощу,
Я счастлива, я богата,
Всем печенье я куплю.
 
 
Приходите, все букашки,
Приходи и ты, пчела,
Только, чур, не опоздайте,
Поскорей ко мне сюда.
 

(Дети выбегали на сцену и танцевали.)

 
Муха: Дорогие гости, помогите,
Паука-злодея загубите,
И кормила я вас, и поила я вас,
Не покиньте меня в мой последний час.
А паук-злодей ведь не шутит,
Руки-ноги он бедной мне крутит.
У кого острый меч
Должен голову отсечь
И спасти, спасти меня из лап недруга.
 
 
Комар: Где убийца? Где злодей?
Не боюсь его когтей.
О, я очень храбр в бою,
Сунься кто – я вмиг убью.
 
 
Жертва ты моя, паук,
Этой саблей только тук,
И не будешь больше жить,
И не будешь нас страшить.
 
 
Я злодея зарубил,
Я тебя освободил
И теперь, душа-девица,
На тебе хочу жениться.
 
 
Хор: Веселится народ,
Муха замуж идёт
За лихого, молодого,
Удалого комара.
 
 
Бом, бом, бом,
Пляшет муха с комаром.
 

Родители были в восторге от представления, а когда мы возвращались домой в приподнятом настроении, фонари как-то странно горели: их свет был направлен к небу высокими столбами.

– Не к добру это, не к добру, война будет, – говорили люди и, притихшие, расходились по домам.

В нашей семье любили гостей, папа вешал простыню, и это был наш занавес, я с друзьями выступала, а ёлка была украшена конфетами и мандаринами. После выступления каждый ребёнок не уходил без подарка – его наша мама снимала прямо с ёлки.

Хорошие конфеты в те времена были большой редкостью. А папе кто-то подарил замечательные импортные конфеты в красивых обёртках. Мама выдала нам по конфете после ужина, а всё остальное спрятала в сервант за замок. Естественно, весь следующий день я посвятила поиску ключа. Но всё было безрезультатно – он как сквозь землю провалился. С каким же нетерпением я ждала вечера, чтобы узнать, куда мама его так хорошо спрятала! А она подошла к моей кровати и достала ключ из-под подушки – тогда я чуть не разревелась от обиды.

Неожиданно случилось непоправимое – умерла моя младшая сестра Валя. Родители постарели от горя, но жизнь не стоит на месте – надо было поднимать нас с Витей на ноги. А маме посоветовали родить ещё ребёночка, чтобы заглушить горечь утраты.

Я же опять пошла в школу. В нашем классе училась Валя Коптелкина – дочь главы администрации – и приезжала в школу с личным водителем. Валентина была замкнутой девочкой, но я не могла смотреть, когда кто-то молча стоит в стороне, и однажды, протянув ей руку, получила верную подругу. Валя со мной словно расцветала и потянулась ко мне, радостно улыбаясь.

Заканчивался учебный год, и мы начали готовиться к Новому 1942 году. На сей раз наш руководитель ставил «Войну мышей с лягушками» по мотивам произведения Жуковского.

Мы долго репетировали песню хора лягушек, особенно долго нам ставили звук «У», и в результате получилась слаженная песня:

 
У-У-У, У-У-У,
Как нам славно на лугу!
Ква-ква-ква, ква-ква-ква,
Будем квакать без конца!
 
 
Мы так изящны, ножки прекрасны,
Маленький ротик, толстый животик,
Мы так изящны, мы голосисты,
С нами превесело жить, ква-ква!
 
 
У-У-У, У-У-У,
В нашем иле, как в пуху!
Ква-ква-ква, ква-ква-ква,
Цапли нас едят не зря!
 

В конце года нам торжественно вручили аттестаты об окончании четвёртого класса, в котором аккуратным почерком было написано явиться в школу 1 сентября 1942 года, и мы радостно разошлись по домам.

– Предупреди маму, что пойдёшь ко мне в гости, – попросила Валя. – Скажи ей, чтобы не беспокоилась, тебя шофёр отвезёт туда и обратно.

– Да я могу и пешком дойти, – пожала я плечами, но подруга настояла на своём.

По сравнению с нашими казармами, где всё было так бедно и просто, Валина квартира, состоящая из нескольких комнат, показалась мне роскошным дворцом. С открытым ртом я встала как вкопанная перед огромным книжным шкафом. Его содержимому могла бы позавидовать любая библиотека.

– Выбирай книгу на лето, – предложила Валя, – вот эта интересная. Бери, а в сентябре вернёшь.

Меня долго уговаривать не надо было, и вскоре я держала в руках целое сокровище – «Первые люди на Луне». Впрочем, забегая вперёд, я добавлю, что мне не суждено было вернуть эту книгу по не зависящим от меня причинам, о чём я потом очень жалела.

После окончания четвёртого класса к бабушке мы не поехали, а стали собираться в Кишинёв. Мама была опять беременна, а папа служил там и уже снял для нас маленький домик, где мы должны были жить, пока мама не родит малыша.

Все говорили о предстоящей войне, и перед поездкой мама зашла в военкомат – уточнить, не начнётся ли война.

– Война? – широко улыбнулся бравый военный. – И вы верите этим слухам? Поезжайте спокойно, никакой войны не предвидится.

Мы и поехали. Мама отдыхала в поезде, а мы с Витей радостно носились по вагону, предчувствуя скорую встречу с отцом. Предчувствие нас не обмануло, и вскоре мы уже висели на нём, обнимая и целуя. На тот момент мне было десять лет, Вите – четыре года. Был июнь месяц, и у нас, особенно у меня, были большие планы на это лето и на этот город.

Вечером мы сидели за праздничным столом и отмечали встречу. Папа позвал своих друзей, и мы засиделись допоздна. Взрослые ещё сидели за столом, а мы с Витей пошли спать. Вещи отнесли в домик, где предстояло нам жить, и папа обещал нас с утра туда отвести. В районе четырёх часов утра нас разбудил грохот, мы с Витей решили, что это салют, и подбежали к окну.

– Война, война началась! – надрывающимся голосом закричал вбежавший солдат, оставляя позади нашу мирную счастливую жизнь. – Скорее бегите отсюда, рядом склад с плёнками кинофильмов, если он загорится, всё вспыхнет как спичка!

Солдат убежал так же стремительно, как и вбежал.

Все вскочили с кроватей и, как были в ночных рубашках, ринулись на улицу. Остаток ночи мы просидели в каком-то подвале, испуганно прижавшись к маме. Рядом тоже сидели женщины в ночных рубашках и изредка разговаривали друг с другом полушёпотом.

Склад с кинофильмами не разбомбили, и утром, наспех одевшись, мы отправились на вокзал, с которого только вчера приехали. На вокзале царила паника, повсюду к поездам бежали люди, пытаясь покинуть город, в котором началась война. Для членов семей военных был выделен особый состав, но мы никак не могли найти его.

Раздался рёв летящих самолётов, и бурлящая толпа легла на землю. Мы тоже легли, а мама прикрыла нас собой. Самолёты летели низко и тяжело, излишне отяжелённые бомбами, нацеленные, видимо, на какую-то определённую цель, поскольку нас бомбить не стали. Я выглянула из-под мамы и увидела лицо пилота в больших очках. Его я запомнила на всю жизнь: тонкие, плотно сжатые губы, концы которых были опущены вниз. Он смотрел вниз на людей, крутя головой в шлеме. В воцарившейся тишине был слышен только рокот моторов. Оторвавшись от самолётов, я перевела взгляд на площадь: перешагивая через людей, к нам шёл отец.

Папа посадил нас на поезд, простился с нами, и мы тронулись в путь.

В первый же день мы с братом получили травмы, поскольку Витя привык играть со мной, спрыгивая со стола или дивана, а я его ловила. На первой же остановке он решил, что это продолжение игры, и спрыгнул вниз. Я не ожидала прыжка, но попыталась его поймать. Я упала вначале на колени, а потом головой на шпалы. Брата мне удержать не удалось, но я как могла смягчила падение. Сбежавшиеся на его рёв люди отвели нас обратно в вагон и обработали раны.

Так что мы продолжали ехать, разукрашенные, как новогодние ёлки, если это можно было назвать ездой. По пятам следом постоянно шла война, поэтому и плелись мы, как черепаха, – наш поезд постоянно останавливался, потому что впереди были повреждены рельсы постоянными авианалётами. Рельсы чинили, и мы отправлялись снова в путь.

Доехали до Винницы, а война велась уже на подступах к городу. Мы вошли в свою квартиру, взяли вещи – какие смогли. Одежды тогда было мало – у нас с мамой только по два платья, да и то все вещи были отправлены в Кишинёв, мы их так и не забрали. Ещё в нашей семье были два уникальных предмета – великолепная уникальная скрипка, переходящая из поколения в поколение (допускаю, что это была скрипка Страдивари). Также был и единственный в своём роде аккордеон, сделанный мастером Горленко для своего сына. Инструмент был настолько хорош, что папа не успокоился, пока не уговорил мастера и не купил аккордеон, заплатив за него очень высокую цену и практически всё распродав, в том числе и некоторую нашу одежду.

Со скрипкой был связан небольшой казус: дело в том, что папа очень дорожил инструментом и нам, детям, не разрешал его брать в руки. Но родители довольно часто отсутствовали дома – естественно, я этим пользовалась, пытаясь играть на скрипке. Нетрудно догадаться, что после одной из таких попыток струна не выдержала и лопнула. Я струсила и ничего не сказала маме, а папе, который был в это время в Кишинёве, и подавно. Поэтому на вопрос мамы, что мы возьмём с собой – аккордеон или скрипку, – я радостно, ни минуты не раздумывая, ответила:

– Конечно, аккордеон. – И тут же, разломив коленом скрипку пополам, бросила её в огонь.

Наскоро собравшись, мы вышли из дома, мама отсчитала десять шагов и в условном месте закопала ключ от квартиры, в которую вернуться нам было не суждено.

Мы сидели ещё на вокзале, когда стали доходить слухи, что наши дома грабят мародёры. Когда подошёл поезд, стали пускать без вещей, разрешили взять одну лишь сумку: слишком много было желающих уехать, а поезд был не резиновый. Уже из поезда мы наблюдали, как аккордеон раскрылся и заиграл перламутром на солнце, обнажая именную надпись «Горленко». Долго ему лежать не пришлось: подошла пожилая семейная пара и уложила его к себе на тележку.

Хороша была пшеница в это лето! Высокая, колосистая. Когда шли авианалёты, все прыгали из поезда и прятались в неё. Мама приподнимала упругие стебли, мы с Витей ложились на землю, она сверху, а над нами продолжали колыхаться золотистые колосья на ветру. Иногда мы с Витей даже засыпали, пока шёл налёт. После налёта горящие вагоны отцепляли, перегоняли их на другой путь, хоронили погибших, и мы продолжали следовать дальше. В пассажирских поездах перевозили раненых, а мы ехали в товарных вагонах, где койки располагались в три ряда.

На станциях нас встречали украинские женщины, угощая картошкой, хлебом, солёным или свежим огурцом; денег у нас не было, и многие из наших вагонов были в ночных рубашках. В то время было много мальчиков, которые перегоняли скот в тыл, и эти женщины их также кормили. Иногда нам говорили, что состав сформируем к вечеру, и все расходились в поисках еды. Нас же спасал чайник: на остановках мама заливала воду, а когда выпадали такие длительные остановки, она шла в военкомат, где ей выделяли талон, на который она в солдатской столовой получала суп. Она наливала его в чайник, а потом мы его ещё неоднократно разбавляли. Тем и питались. Как-то мама принесла такой вкусный навар из потрошков, что я не удержалась и приложилась к носику.

– Раз ты приложилась, то и я буду, – заявил Витя.

Так за раз у нас полчайника и не стало.

И снова большую часть времени мы проводили в поезде, пытаясь уйти подальше от войны. Перекладными, с Божьей помощью, добрались и до села Триречного. Бабушка Марина была очень рада нам, отмыла, накормила, но оставалась серьёзной и задумчивой, голову покрывал чёрный платок. Как я потом узнала, совсем недавно погиб её годовалый внук Петя, прямо на её руках. Бабушка держала ребёнка, а случайный осколок от снаряда попал ему в голову. Петя погиб, а она даже царапины не получила.

Двух дядей – Трофима и Алексея – забрали на фронт. Она говорила, как переживал Алексей перед отправкой.

– Я пойду, – сокрушался он, – но я не смогу убить человека, я за всю свою жизнь не смог даже курицу убить. Всё равно пойду, пусть меня убьют, но я не буду никого убивать.

Так и вышло: дядя Алексей погиб в первом же бою.

У бабушки мы прожили какое-то время. В начале августа, после моего дня рождения, мама родила очаровательного малыша, которого мы назвали Юрой. В сельсовет выписывать свидетельство о рождении отправили меня. А там взяли и записали имя Георгий.

– Какой ещё Георгий? У нас родился Юра!

– Адочка, но мы уже записали это имя. Сокращённо Георгий – это тоже Юра. Мы готовимся к отражению атаки, скоро немцы должны подойти.

Я не уходила из сельсовета, требуя переоформления документов, а там что-то жгли, что-то прятали, ожидая прихода фашистов. Устав от меня, председатель махнул рукой какому-то мальчишке:

– Ой, да сделай ты ей это свидетельство, всё равно не отстанет!

Мальчик, которому было лет четырнадцать, начал деловито оформлять документы, старательно выписывая каждую букву. Потом он подписал документы у отца и вынес их мне на крыльцо. Мы с ним разговорились, и оказалось, что мы являемся родственниками.

Я была в кофточке, на которой гордо поблёскивал значок в виде самолёта. Значок был из Винницы, а мой родственник, поглядывая на него, сообщил, что он дальше Томаровки, нашего райцентра, никуда не ездил, а сейчас уходит вместе с партизанами. Я с радостью пригласила его к нам в Винницу, когда закончится война, и, отколов значок от кофты, подарила его на прощанье.

Домой я возвращалась с гордо поднятой головой и свидетельством о рождении на имя Юрия Иосифовича Кравчука.

Было голодно, а на полях оставались единичные колоски, которые колхозники всё равно не убирали, а нам собирать их тоже не разрешали. В те годы за воровство полагался расстрел. По возможности я таскала с полей колоски, а однажды меня на месте преступления застала Пелагея с нашего села, излюбленным занятием которой было выискивать и ловить нарушителей.

– А ну иди сюда, воровка! – услышала я её торжествующий голос.

Сердце сжалось в комок от испуга, но подчиняться я даже и не думала. Рванув со скоростью леопарда по полю, я забежала в пролесок. Пелагея бросилась меня преследовать. Страх придавал мне силы, и она так и не смогла меня догнать. Тогда Пелагея устроила засаду на единственной дороге, ведущей в село. Целый день она караулила меня и даже с наступлением сумерек не думала снимать оборону. Надо было возвращаться домой – родные будут волноваться, – и я наконец решилась. Неожиданно вырвавшись слева от дороги, я рванула в село. Обежав дом, кинулась в объятья бабушки, выпалив скороговоркой:

– Я колоски рвала, за мной Пелагея гонится!

– Быстро в постель! – скомандовала бабушка.

Я, не раздеваясь, бросилась в постель и притворилась спящей. Буквально через минуту, без предварительного стука, дверь отворилась и на пороге нарисовалась Пелагея.

– Марин, твоя, чай, внучка по колоскам промышляла сейчас? Я за ней целый день гонялась.

– Да ты что, Пелагея, белены объелась? – удивлённо и возмущённо зазвучал бабушкин голос. – Ты ещё скажи, что за мной гонялась! Мелешь, что хочешь, язык совсем без костей! Сама, небось, колоски рвала, а на моих детей, которые спят давно, наговариваешь! Если сейчас же не уберёшься, я к председателю тебя за шкирку поведу!

Пелагеи уж след простыл, а моя бабушка кипела и бушевала ещё очень долго.

Скудных пайков катастрофически не хватало, колоски днём рвать я уже не решалась: Пелагея охраняла их, как свою собственность. Зимой мы выкапывали мёрзлую гнилую картошку, брошенную колхозниками, обрезали её, пытаясь отыскать хоть что-либо съедобное. Порой удавалось вырезать сердцевину размером с горошину, но мы и ей были рады. Когда наступила весна, пошли крапива и сныть. Их тоже отваривали и делали похлёбку. Когда безумно хотелось есть, а еды не было, мама готовила кукиль, однако он не усваивался организмом. Поедим, бывало, вроде и не голодные, а потом посмотрим друг на друга и идём по кустам.

Постоянно мы были полуголодными, а работать-то надо. Перед приближением врага в 1942 году нужно было срочно убирать урожай – на работу выгоняли не только взрослых, но и детей. Причём работали не только днём, но и ночью.

– Куда вы её забираете? – заступалась за меня порой мама. – Она же и так целый день работала.

Но меня, как и остальных детей, всё равно забирали. Спать хотелось ужасно, бороться со сном просто не было сил.

– Я сейчас упаду, – шепнула я вихрастому Борьке, почти падая.

– Сейчас я что-нибудь придумаю, – отозвался он, почёсывая за ухом.

Бум! В молотилку полетел молоток.

– Хр, хр, хррр, – захрипела молотилка и замолчала.

– Что это с ней? – озабоченно удивился рабочий. – Надо вызывать мастера.

Мы все тут же упали на землю, заснули мёртвым сном и спали, пока не приехал мастер и не отремонтировал молотилку.

– Откуда тут молоток? – недоумевал мастер.

Часа через два его снова вызвали вытаскивать застрявшие палки. Если бы кто узнал про наши выходки, нам бы грозил расстрел на месте.

А фашисты подступали всё ближе и ближе. Нам уже было видно зарево с разных сторон.

– А это Белгород горит, – кто-то тихо вздохнёт, махнув рукой в сторону.

Как-то вечером я услышала разговор взрослых: бабушка тихо советовала маме покинуть деревню:

– Уезжайте, пока не поздно, фашисты на подходе, вас не пощадят. Есть у нас в деревне люди, которые ждут с нетерпением их прихода, и выдадут вас, а членов семей военных не щадят, сама понимаешь.

– Понимаю, мама, но деваться нам некуда. Мы еле-еле добрались до деревни. Кто мог – уже уехал. Кому нужна дополнительная обуза в виде женщины и детей? Когда придут – побросаю детей в колодец и сама следом прыгну. Ничего другого не остаётся.

Мама с бабушкой замолчали, а я ещё долго про себя возмущалась: как это нас с братом бросят в колодец? Ну ладно, Виктор маленький, мама с ним справится, а я уже большая, со мной этот номер не пройдёт, а просто так я не сдамся. Буду отстреливаться. Нужно только найти винтовку.

На следующее утро я тщательно выгладила пионерский галстук, а потом отправилась с соседскими мальчишками в лес на поиски оружия. В то военное время эта задача была легко выполнима. Наравне с мальчишками я рыскала по лесу, цепляясь единственным платьем за сучья. Наконец-то мне улыбнулась удача – неподалёку от дороги я обнаружила настоящий пулемёт. Мальчишки помогли мне затащить его к нам на чердак и привели в состояние боеготовности.

Немцы должны были вот-вот подойти. Бабушкин дом был крайний, и отсюда отлично просматривалась дорога. Долго ждать не пришлось – вскоре на ней показалась одинокая грузовая машина. Я задумалась: стрелять по ней или нет. Пока я думала, она подъехала к нашему дому, шофёр выглянул из окна машины и на русском языке окликнул маму:

– Простите, не подскажете, где проживает семья Кравчук?

– Это мы, – несколько удивлённо ответила мама.

– Быстро в машину, ваш муж просил заехать за вами.

Бабушка с нами не поехала. Схватив только самое необходимое, спустя несколько минут мама и я с братьями сидели рядом с шофёром и тряслись по дороге, объезжая выбоины, оставленные снарядами. Водитель передал небольшую записку от папы, мама её прочла, и в её глазах появились слёзы.

Позже я узнала содержание записки: отец видел Надежду Ищук, у которой я жила, когда мама родила Витю и Валю. Она всегда очень любила детей и хотела иметь своих, но не могла забеременеть. Так вот, папа её видел беременную, с растрёпанными волосами. Она обезумела от ужаса и бежала в сторону фашистов, прямо под их пули. Отец попытался её спасти, но не смог.

Машина, в которой мы ехали, перевозила раненых. К вечеру, доехав до города, водитель оставил нас и уехал. Нас вместе с ранеными спрятали под сцену в пионерском лагере. Всю ночь мы просидели под этой сценой, с тревогой вслушиваясь в почти не прекращающуюся канонаду разрывающихся снарядов.

Дети ко всему привыкают быстро, Витя не обращал внимания на взрывы и всю ночь проиграл на дудочке. Только под утро мы узнали, что за эту ночь город несколько раз переходил из рук в руки.

Мы расстались с военными и, уже оказавшись предоставленными самим себе, направлялись дальше в тыл. Добравшись до станции Лиски, мы едва не потеряли друг друга: подали поезд, я с Юрой сумела зайти в вагон, а маму оттянули назад. Я стояла в вагоне с ребёнком на руках, а её всё не было и не было. Люди прибывали и прибывали, а моя мама до сих пор истошно кричала, умоляя пропустить её в вагон:

– Там же моя дочь!

Впрочем, маму никто не слушал. Ехать надо было всем, и у многих тоже были дети. Каждый человек был занят собой и своими родными, а я безумно испугалась, что осталась одна. Что мне, одиннадцатилетней девочке, теперь делать с грудным ребёнком на руках? Как и на что жить? Как искать родных?

Люди по-прежнему прибывали и прибывали, а моя надежда увидеть маму таяла с каждой минутой. Но чудо случилось: и в самых последних рядах появилась и она с Витей на руках. Я с облегчением выдохнула, наши слезящиеся глаза встретились и засияли от счастья. Подойти к друг другу из-за толпы мы не могли, но зато теперь ехали в одном вагоне.

На одной из остановок Господь вновь явил чудо нашей семье: мама отошла узнать: не положены ли нам льготы в виде пищевых пайков, а мне строго-настрого наказала оставаться на станции в комнате матери и ребёнка.

В тот день в небе загудели вражеские самолёты, все куда-то побежали, я испугалась и, забыв материнский наказ, схватила Юру (причём, как потом выяснилось, вниз головой, а он даже не пикнул), Витя бросился следом за мной, и мы побежали от станции. Немного отбежав, я слышала истошный крик матери, а сама с Виктором пролетела метра два-три от взрывной волны. Подбежавшая мама подняла меня и перевернула брата. Придя в себя, я оглянулась – комната матери и ребёнка, в которой я должна была ждать маму, была начисто стёрта с лица земли.

Вновь нас ждали бесконечные переезды, скудные пайки и другие трудности военного времени. Мы не имели возможности мыться, иногда появлялись вши. На некоторых станциях проводили санитарную обработку – отмывали нас и одежду. Сразу становилось так легко, но при царившей антисанитарии вши довольно скоро атаковали нас опять.

Доехали до Ртищево, там мама сняла угол в комнате, но нам досталась неудачная часть: в холодное время угол комнаты был обледенённым. Мама долго решала, как меня положить: головой ко льду или всё-таки ногами. Решила, что голова важнее. В итоге я всю жизнь потом мучилась болью в ногах, начиная с двадцатилетнего возраста.

Как-то раз приехала женщина, бывшая работница цирка, с дрессированным гусем. Для неё он был товарищем и другом. Наши мамы приступили к ней с просьбой зарезать гуся, но она долго не соглашалась. В итоге дрессированное животное всё же зарезали, мы все ели, а она сидела в углу и безутешно рыдала.

Мы постоянно были голодными, а продукты выдавали слишком маленькими порциями. В очереди за хлебом мы, бывало, проводили целую ночь. На человека давали по маленькому кусочку хлеба и ещё довесок. За этим довеском устраивалась очередь из нищих. Иногда кому-нибудь довесок и перепадал. Один мужчина оценил опытным взглядом мальчишек, просящих милостыню, и протянул довесок Вите.

– Я не нищий, – протягивая хлеб обратно, ответил мой брат.

– Да ладно, ешь, – не стал забирать довесок мужчина.

Так что, видимо, выглядели мы хуже нищих.

Война войной, а жизнь продолжается. Мама работала, поэтому малыш был полностью на мне. Когда я с девочками гуляла, то постоянно брала Юрочку с собой. Любимой нашей игрой были классики. Когда подходила моя очередь прыгать, то я отдавала ребёнка одной из подружек, а попрыгав, забирала обратно. И в том, и в другом случае Юрочка радостно протягивал руки и улыбался нам своей неповторимой улыбкой.

Но это было днём. А вечером или ночью раздавался оглушительный рёв сирены, и мы прятались в щели. Это были обыкновенные земляные рвы, выкопанные в земле. Пелёнки сушить было негде, и мы с мамой сушили их на себе. Очередную мокрую пелёнку мама отдавала мне, я приподнимала платье, деловито оборачивала её вокруг тела, а следующую мама брала уже себе.

К сожалению, Юрочка, не выдержав постоянных ночёвок в сырой земле, заболел воспалением лёгких и через год после рождения умер.

Я была безутешна. Мы с Виктором не унаследовали красоту матери, а младший брат был необычайно красив, имея тонкие, безупречные черты лица.

Вечером раздался очередной вой сирены. Витя бросился в щель, мать за ним, а я не смогла оставить Юрочку одного в доме. Вскоре раздался гул самолётов и грохот взрывающихся снарядов. Грохот от взрывов стоял страшный, дом содрогался, но устоял. Наутро мама нашла меня спящей на полу, держа в крепких объятьях младшего брата.

Хоронили Юрочку под бомбардировку: продвигались вперёд, а когда над нами пролетали самолёты, все ложились на землю, маленький гробик тоже опускали, а когда бомбёжка заканчивалась, все снова вставали и шли, до очередного налёта.

Вскоре налёты усилились, и мама приняла решение покинуть Ртищев.

Хоть и долгой была наша дорога, а всё же вывезли нас подальше от войны – в Башкирию. Мама сходила в военкомат, и нас направили в колхоз в деревню «У Орья» (в переводе – «Новая жизнь»), где жили добродушные круглолицые марийцы. Мама начала работать в колхозе за трудодни. Мы её практически не видели.

Нас с мамой оформили уборщицами в школе, где мы и жили. В маленькой комнатке был один топчан, на котором спала мама, да печь с котлом, на которую забирались мы с Витей. Помимо уборки, в наши обязанности входило давать чай ученикам и топить школу. В котле от нашей печки мы грели чай, но это громко сказано – чаем называлась обыкновенная тёплая вода, – а также топили три печки в холодное время года.

Дрова мы пилили сами. У меня не хватало сил тянуть пилу, мама ругала меня, я плакала, но, глотая слёзы, продолжала пилить. Пила постоянно ёрзала на одном и том же месте, поскольку была старой и незаточенной. Мама пожаловалась председателю – пришли двое мужчин и раздвинули на ней зубцы, после этого пилить мы стали быстрее.

После того как дрова были распилены, их нужно было наколоть. Кололи то я, то мама, по очереди. Но колоть было гораздо легче. Самое главное – наколоть дрова для растопки, а потом можно и большое полено пихнуть в топку, всё равно сгорит.