Текст книги "Прогулка к Азазелю"

Юлия Зонис
Прогулка к Азазелю

– Итак, наступает десятый день месяца Тишри. Открываются врата храма, и перед первосвященником – допустим, Аароном, наверняка Леви или Коэном – предстают два, прошу прощения, козла. Два равно вонючих бородатых желтоглазых козлищи из одного и того же загона. Первосвященник бросает жребий, и того козла, который – согласно результатам жеребьевки – угоден Богу – этого козла уводят и готовят к жертвоприношению. Грубо говоря, счастливчика зарежут и кровью его окропят алтарь, ну а мясо, натурально, съест тот самый Леви или Коэн. Судьба его брата более интересна. Следует начать с того, что Богу он, видимо, не угоден. Здесь я отвлекусь на мгновение, чтобы провести странную аналогию, к которой впоследствии еще намерен вернуться. Итак, мы имеем одного козла, угодного Господу, и второго, Господом отвергнутого. Первый козел немедленно и неизбежно отправляется на убой. Тебе это ничего не напоминает? Правильно, Авель. Бедняга Авель, кстати, первый в истории козопас, приглянулся Создателю и не замедлил к нему присоединиться. Если обратиться к Новому Завету, и, особенно, к апокрифам, история покажется еще более интересной – но об этом позже. Пока вернемся ко второму козлу. Сие не приглянувшееся Всевышнему животное и станет тем самым пресловутым «козлом отпущения» – на него символически возложат все совершенные за год грехи народа израильского и прогонят в пустыню. То есть даже не просто так прогонят, а весьма конкретно принесут в жертву древнему демону горячих песков Азазелю. Прямо по поговорке: и Богу свечка, и черту кочерга. Повторюсь: одного козла – Яхвэ, другого – Азазелю. Чтобы козел как-нибудь не избежал своей горькой участи, хитрые израэлиты весьма несимволически сбрасывали бедное животное со скалы, именуемой, между прочим, тоже Азазелем. Однако, если оставить эти бытовые детали и углубиться в метафизику козлиного странствия, картинка получается довольно занимательная. Итак, его злосчастного братца милость Господня поразила прямо не отходя от кассы, а вот второй козлина отправляется в пустыню. Заметим – путь его полон опасностей. Ничего надежного не осталось в мире. Раньше был пастух, и загон, и теплая козочка под боком, и обеспеченное будущее. Теперь имеется лишь он сам и пустыня. И, не забываем, возложенный на него груз человеческих грехов. Даже если не тащить беднягу на скалу, и так понятно: подвернется нога, соскользнет копыто, и без всякой помощи загремит он в пропасть, или сдохнет от жажды и голода, или поймают его и сожрут разбойники, или укусит его ядовитая змея, зажалят слепни, спалит солнце. В сущности, самый безопасный, самый надежный, самый проверенный и предсказуемый путь для него – к той самой скале Азазель. Вон уже и тропинка протоптана предшественниками, не так страшно оступиться, да и финал, пусть неприятный, известен заранее. А какой козлу еще финал? Все его собратья по загону, раньше или позже, человечьей или божьей волей, а окажутся под ножом умелого мясника – вверх ногами и с перерезанной глоткой, чтобы кровь стекла и мясо не утратило кошерности. Беги, козел, спеши к Азазелю… и вот тут-то и выходит заминочка. Ведь кто такой Азазель? Согласно книге Еноха, один из мятежных ангелов, входивших к дочерям человеческим. За что, отметим, и был прикован к скале посреди – ну, правильно – пустыни. Итак, Азазель прикован к скале. Помыслы ли о жертвенном козле занимают его? Нет, он больше, вероятно, беспокоится о собственной печени, которую методично клюет орел. Или, если предположить, что в какой-то момент Азазеля посещают мысли о будущем (орлу ведь надо и отдохнуть), он в деталях представляет себе ожидающее его адское пламя и пытается сравнить грядущий жар с беспощадным огнем средиземноморского солнца – лучше ли, хуже? Азазелю на козла плевать. Бедное животное растеряно, как же так – он шел на убой, а попал… да куда ж он, прости Господи, попал? Ни священника, ни пастуха, ни мясника с ножом, никого, кто мог бы доходчиво объяснить козлу дальнейшую его судьбу – только угрюмая пустыня, да этот на скале со своим орлом. Кажется, Азазель еще принес людям огонь и ремесла, за что те отблагодарили его, окрестив демоном и приковав к скале. Люди не терпят самостоятельности, ну вот прямо как этот козел, которого ткнули мордой в неказистую пустоту его существования – ступай мол, тварь, куда хочешь. И даже нельзя сказать «Бог с тобой», потому что Бог не с тобой – он с тем, вторым, кровью которого вымазан алтарь, а с тобой только знойный ветер пустыни да тени таких же неприглянувшихся Ему изгнанников. Правильно, Каин. Каин был первым, кто в полную силу осознал всю горечь изгнания, изгойства как наказания. Затем в ту же пустыню удалился Исмаэль. Затем был Агасфер. Вечный Жид. Скиталец, Ударивший Бога. Тема изгнания развивается с веками; изгнание и наказание неразделимы и сопутствуют друг другу; они, в сущности, тождественны. Вон из морского тумана выплывают мачты-скелеты и клочья парусов «Летучего Голландца», и капитан его Ван Дейк стоит на мостике, приложив истлевшую ладонь козырьком к глазам – не видна ли земля? Нет, не видно земли. Вечное странствие как искупление за грех: сейчас, впрочем, вполне конкретный грех, а не абстрактные грехи какого-то там израильского народа, вполне конкретный капитан – вон, и бортовой журнал его судна продается на аукционе в Сотби… Однако, пардон, как попал к ловким держателям аукциона этот журнал? Ах, почта с корабля-призрака была доставлена экипажем «Мариэтты»? И как поживает капитан Дейк? Да неплохо поживает, работает не за страх, а за совесть. Работает? Кем же работает, пугалом в Диснейлендовском аттракционе? Вовсе нет, работа тяжелая, но нужная – переправляет души утопших моряков на тот свет. Впрочем, и зовут его, кажется, не Ван Дейком уже, а Дэви Джонсом, it rings the bell… Да, милый мой, наказание постепенно превращается в служение, но и этим дело не ограничивается. Потому что в какой-то момент неизбежно со дна океана всплывает «Черная Жемчужина» и – откуда ни возьмись – ее беспокойный капитан. Зовут его, допустим, Джеком Воробьем, и мечтает он об абсолютной свободе. А что есть абсолютная свобода? Правильно, вечное странствие, не связанное точкой назначения, необходимостью причалить в ближайшем порту для пополнения запасов пресной воды, или даже картой морских и воздушных течений. Если Джек Воробей нам не мил, вспомним о скитальце Улиссе, миф которого был безнадежно искажен сентименталистами последующих веков, о Синдбаде-мореходе, о звездных одиссеях в литературе двадцатого столетия. Наказание, превратившееся где-то на полдороге в служение, оборачивается даром. Даром Азазеля людям…

– Даром. Понятно. Ладно, хватит выворачивать вещи наизнанку, старый казуист. Не считайте меня совсем уж идиотом.

– Между прочим, если припомнить первоначальное значение слова «казуист» – это тот, кто через частное пытается вывести общую закономерность. Так что, пожалуй, я и вправду старый казуист – ибо что есть история, как не скопление частностей?

 
– One, two, buckle my shoe
Three, four, shut the door
Five, six, pick up sticks
Seven, eight, lay them straight
Nine, ten, a big fat man
Eleven, twelve, dig and delve…
 

Макс заметил, что вместо привычного «hen» в предпоследней строчке Чарли сказал «man», и это навело его на определенные мысли – которые, однако, сейчас не было времени обдумать. Раздался резкий «БАНГ», и щеку Макса обрызгало теплым и красным. Стоявший рядом на коленях Расти как-то странно всхрапнул и без слова повалился на доски. Он, определенно, был и велик, и жирен, и копать теперь придется изрядно. Если, конечно, Чарли не решит сплавить труп в реку. Чарли, между тем, снова перевел дуло пистолета на Макса. Дуло было большим и черным и смотрело Максу прямо между глаз своей дырой, похожей на распахнувшийся в бесконечность люк. Впрочем, времени для романтических ассоциаций не оставалось. Чарли прижал пальцем спусковой крючок и небрежно выдул «пуф», при этом смешно пришлепнув губами. И опустил пистолет. Вместе с пистолетным стволом опустилось и что-то в животе Макса, до того резко ухнуло вниз, что он испугался – как бы не замочить штаны. Описался от облегчения. Расхожая фраза, а до чего верно передает суть.

– Вижу, ты расслабился, канарейка.

Чарли всех называл канарейками, что с его жутким кокни звучало похоже на имя известного актера Шона Коннери. Было в этом что-то мрачно-ироническое, учитывая, что на агента 007 Макс сейчас никак не тянул.

– Зря. Потому что счастливчик на сей раз жирный, а не ты.

Жирного, то есть Расти, уже ловко паковали в пластиковый мусорный мешок и в багажник джипа. Чарли между тем порылся в кармане и извлек пачку сигарет. Он протянул ее Максу с добродушной улыбкой. Чарли вообще часто и добродушно улыбался. И это было обидно, потому что Максу Чарли всегда казался неумело слепленным китчем, гай-ричевской пародией на лондонского гангстера, которую совершенно невозможно воспринимать хоть с малейшей долей серьезности. Однако вот пистолет у Чарли в руке был не из киношного реквизита, и пули – настоящие, и труп Расти в багажнике – тоже настоящий.

– Закуришь?

Макс кивнул. Чарли всунул ему сигарету между зубами и щелкнул крышкой зажигалки. Макс затянулся.

– Эй, снимите с канарейки браслеты.

– Канарейкам, – добавил он, доверительно пригнувшись к лицу Макса, – браслеты вообще не положены. Им положено конопляное семя. А ты знаешь, что конопля – это и есть натуральный канабис? Представляешь, такая махонькая певчая птичка, а уже торчок. Смешно?

Смешно Максу не было, но он послушно ухмыльнулся. Сигарета чуть не вывалилась из зубов. Сзади брякнули наручники, и Макс ощутил, что запястья его свободны. А вот схватить бы эту плоскую харю за шиворот и мордой приложить о коленку, мечтательно подумал Макс. Стоящие сзади, похоже, о таких его мыслях догадывались, потому что в поясницу несильно, но болезненно ткнули носком ботинка. Макс поднялся с колен и размял запястья.

Заброшенная стройка тянулась на задворках приречных складов. Вдалеке, у пустой парковки, горел одинокий фонарь. Ветер с реки был холоден и нес сырость; клочки тумана проплывали мимо фонаря маленькими бездомными призраками. Темнело здесь рано и надолго.

– Понимаешь, – сказал Чарли, который уже докурил свою сигарету. – Лео любит, когда о таких… незадачках ему рассказывают лично. Забавный он мужик, Лео. Вот мы толчемся, суетимся тут, друг друга мордуем, а он сидит на своей вилле и тянет шерри-бренди. И смотрит на закат. Хорошо? Я бы не отказался. Так вот, ты поедешь к Лео и лично – лично, понимаешь? Лично, это значит, как вот я сейчас с тобой – так ты, канарейка, расскажешь ему, куда подевались двадцать фунтов товара. И что он с тобой после этого сделает – это уже, как говорится, чисто в божьих прописях. Ну, хоть на море полюбуешься напоследок, пальмы там… В Греции пальмы ведь есть? Ты в колледже учился, вот и скажи – есть в Греции пальмы?

– В Греции есть все, – мрачно ответил Макс.

Чарли посмотрел на него подозрительно.

– По-моему, ты пиздишь. В Греции пальм нету. Ну да это неважно, потому что вряд ли Лео пригласит тебя на прогулку, где вы будете любоваться пальмами. Скорее, он сдерет с тебя живьем шкуру и завернет в нее букетик для твоей тетушки. Чтобы старая кошелка не тратилась на похоронный венок. Или, может, пошьет себе чехол на пианино.

– А Лео играет на пианино? – невинно спросил Макс. Вопрос был и вправду невинный, по сравнению со вспыхнувшим в его голове предложением о том, на что еще Лео может пошить чехол.

Чарли моргнул.

– Ты че, шутишь, что ли? Лео играет в гольф и раскроит тебе череп клюшкой, после того, как переломает руки, ноги и член.

Максу было отлично понятно, отчего Чарли так беспокоится и почему старается скрыть беспокойство за потоком дурацкой болтовни. Если вглядеться в историю с двадцатью фунтами товара и их мистическим исчезновением попристальней – а у Лео вполне могло возникнуть такое желание – Чарли выходил из мутной темзенской водицы отнюдь не чистеньким. Грязнее грязи. Охотней всего Чарли прервал бы цепочку ответственных за происшедшее прямо здесь, на стройке, однако – вот незадача – тогда подозрения Лео укрепились бы еще больше. Будь, с другой стороны, Чарльз Кемпбелл поумней, он бы пострался задобрить Макса. Обещать деньги если не ему (на что покойнику деньги?), то хотя бы его семье за замолвленное доброе словечко. Или, точнее, за незамолвленное злое. Хотя, опять же, какая у Макса семья? Разве что та самая сумасшедшая тетка в Кенте, которой он звонит раз в два месяца. Остается Юлька, но с ней все сложно… Так что, может, и правильно Чарли потеет и разоряется, выплескивая накопившийся страх. Может, ничего другого ему не осталось.

Сейчас Чарли снова залез в карман плаща и принялся там рыться, напоминая толстую крысу, копающуюся в гнезде. На свет божий он вытащил, однако, не изгрызенное печенье и не птичью косточку, а бумажку с адресом. А что, если я отнесу этот адрес в полицию, подумал Макс, вот прямо отсюда пойду и отнесу – но мысль была праздной и быстро улетучилась. Вместо этого он разгладил бумажку и вгляделся в кривули чарлиного почерка. Представилось, как Чарли, не привычный к стилу, старательно выводит этот адрес, боясь перепутать буквы. Знал ли он, кому вручит бумажку? Трюк со считалкой был довольно дешевый, да еще этот big fat man. У Расти бы хватило глупости сбежать. Глупости, безбашенности – того, что начисто отсутствовало в Максе и за что он любил Расти. Теперь Расти был мертв и упакован в багажник джипа, чтобы вскоре отправиться в недолгое плаванье по низовьям Темзы, а Макс смотрел на точный адрес того места, где предстояло умереть ему.

Ано-Мера, Миконос, Греция.

Точный адрес?

– Ано-Мера? Это что?

Чарли потер плохо выбритую челюсть.

– Деревня. Да там домов десять, небось, все друг друга знают. Спросишь, где вилла Лео Каракиса – покажут. На всё про всё у тебя два дня.

– А если меня там через два дня не будет? – спросил Макс.

Спросил просто так, чтобы позлить Чарли. Однако тот даже не разозлился.

– Будешь, канарейка. Будешь.

Попетляв между складов и пройдя задворками госпиталя, Макс вышел к реке. Как раз здесь кончалась усаженная платанами набережная: набережная с именными скамейками, Биг Беном и желто подсвеченной тушей Вестминстера, набережная, где на загаженном бензином и детергентами мелководье плавали безразличные к городскому шуму толстые черные утки. Макс повернул налево, и, засунув руки в карманы плаща, зашагал к центру. Накрапывало. Обычно Макс сидел бы в такую погоду дома или в пабе, да, пожалуй, в пабе, где Расти жадно поглощал бы пиво и болел за футболистов на экране. Он был фанатом Челси, Расти, и, сколько Макс не убеждал его, что клуб безнадежен, веры своей не утрачивал. Расти. Жирный рыжеволосый Расти – кличку ему и дали за цвет шевелюры. Везунчик Расти, которому фарт шел во всем, кроме футбольных ставок. Вот именно что везунчик. Макс остановился у парапета набережной и попробовал плюнуть в утку. Плевок не долетел и шмякнулся на гравий, или что там за дрянь была понамешана внизу. Не плюй в утку, пригодится. Когда город сравняет с землей землетрясение или ядерный взрыв, аборигены смогут питаться этими утками. При условии, конечно, что они – и аборигены, и утки – выживут. Аборигены будут плести сети и красться по болотистой низине, из которой нелепым фаллосом высунется макушка Биг Бена, на то он и Биг, на то он и Бен… Кончай думать о всякой херне, сказал себе Макс. Ты всю жизнь тратил время на херню, занимался херней и забивал херней мозг, поэтому и очутилося в теперешней заднице. Попробуй хотя бы два оставшихся дня подумать о чем-то стоящем. Вопрос в том, о чем. Макс тяжело навалился на холодный камень парапета. Камень уперся ему в грудь. Так, наверное, давит земля на тех, кто лежит в могиле. Макс плотнее сжал кулаки в карманах и нажал сильнее, до того, что перехватило дыхание. А так, наверное, чувствуют себя те, кто тонет – кто пытается страшным усилием напрячь грудные мышцы, чтобы захватить глоток воздуха – но дышит только водой…

В кармане брякнул мобильник. Макс вытащил трубку. На экранчике определился номер. Юлька. Вот ведь черт, он же просил ее сегодня не звонить. Мобильник верещал, и Макс нерешительно занес палец над кнопкой «ответ». В этот момент телефон заткнулся, напоследок вякнув сигналом автоответчика. Макс пожал плечами, и, не проверяя сообщения, сунул трубку в карман.

Юлька. Надо с ней повидаться, надо бы, надо ли? Nice girl. Милая девочка, так, кажется, по-русски. Мать Макса была из семьи российских эммигрантов. Это всплыло в разговоре только на втором месяце знакомства с Юлькой, так же как и то, что он неплохо понимает русский. Юлька, кажется, обиделась – мол, заставил меня язык ломать нарочно, чтобы показать свое нордическое, островное свое превосходство над бедной славяночкой. А Макс просто не подумал. Не подумал, и все.

Юлька. Она изо всех силенок тянулась за дочками русских нуворишей, которых полно было в Кингс Колледже, но Макс знал, что родители ее инженеры, а сама она подрабатывала до их знакомства в Пицца Хат. Потом как-то так получилось, что за все – включая юлькину комнату – платил Макс. И опять Юлька обижалась, мол, я тебе не девочка на содержании, но от денег напрямую и не отказывалась, и опять Макс чувствовал себя дураком. Вот что характерно. С ней он всегда и везде чувствовал себя неловким дураком, хотя с англосаксонскими – да хоть с австрало-африканскими девчонками – ему было легко и просто. Разница менталитетов, с важным видом объясняла Юлька, дельфин мол с русалкой и раскосый скиф с блондинистым викингом не пара. Насчет скифа и викинга Макс был согласен, потому что однополая любовь его не впечатляла – однако вот мать с отцом уживались неплохо. Надо бы позвонить Юльке и пригласить ее в ресторан, что ли. В какую-нибудь «Пальмиру-на-Темзе» на границе Воксхолла и Брайтона, где подают блины с икрой и по четвергам поют цыгане, а в остальное время играет траченый временем пианист, и где после полуночи на стоянке негритянские подростки грабят окосевших клиентов. Тут Максу представилось, как Юлька напряженно елозит вилкой по тарелке, не решаясь завести Главный Разговор: съехаться им наконец или совсем разбежаться? И отдувает челку над серьезным и гладким лбом. И как Макс говорит ей: «жди меня, и я вернусь, только очень жди». Нет, лучше «прости, любимая, так получилось». Последняя фраза заставила его фыркнуть, и он решил не звонить Юльке. Пусть брякнет еще пару раз на трубку, убедится, что абонент недоступен, и забудет о нем. И вернется в Россию или уедет в Канаду, о чем упоминала пару раз, и будет несомненно и непременно по-глупому счастлива.

Макс отвернулся от парапета и решительно зашагал к галерее Тейт. Неподалеку от нее был любимый паб Расти. Где ж еще помянуть друга, как не в его любимом пабе?

У входа в паб курило и зыбко поеживалось несколько мужиков в рубашках. Спускаясь по лестнице, Макс мимоходом пожалел о тех временах, когда паб был настоящим пабом, где от табачного дыма слезились глаза и першило в глотке. Сигарета и стопка виски, много сигарет и много стопок виски – вот что сейчас было необходимо Максу. И, желательно, одиночество где-нибудь в углу рядом со стойкой. Планы его, однако, разлетелись вдребезги, не успел он как следует вглядеться в шумный полумрак. От стойки Максу махал Шимшон.

Шимшон казался порождением прошлого, одинокой окаменелостью, вынырнувшей из тех времен, когда поэты и художники ходили по преимуществу в растянутых свитерах или пиджаках с заплатанными локтями, предпочитали Нью-Йорку Париж, много спорили о супрематизме и Че Геваре, и когда водки было больше, чем кокаина. Шимшон до сих пор носил растянутый свитер, для равновесия еще и заплатанный на локтях. С Максом Шимшон познакомился через Юльку, которая, перед тем как перейти на дизайн, полгода ошивалась на факультете живописи. Видеть Шимшона Максу сейчас никак не хотелось, но игнорировать старика можно было с тем же успехом, как забравшегося тебе прямо в ухо скорпиона. Вздохнув, Макс протолкался к стойке и заказал два пива. Шимшон радостно повел кустистыми бровями и припал к бокалу, украсив усы и бороду обильной пеной. Выдув половину одним глотком, он передохнул и уставился на Макса маленькими умными глазками.

– А Расти где? Вы же вечно вместе. Не понимаю, что вы, Максим, делаете в компании этого полудурка.

– Расти умер, – печально сказал Макс.

– Ох. Извините. Как же так? Он ведь совсем мальчишка. С сердцем что-то?

– Скорее, с головой, – ответил Макс, вспомнив «БАНГ» и брызнувшее на щеку теплое и красное.

Какого черта, подумал Макс. Почему бы мне не рассказать все этому сумасшедшему старикану? В конце концов, исповедывались же люди тростнику и канализационным люкам. Особой необходимости исповедаться Макс не чувствовал, но и слушать гордый рассказ Шимшона об очередной устроенной им инсталляции концептуалистов не было сил. И Макс рассказал.

В продолжение рассказа Шимшон хмурился, глотал пиво и фыркал пеной. Рассказ, как ни странно, вышел совсем недолгий. Говоря о себе как о ком-то малознакомом и, в сущности, ему безразличном, Макс думал: почему мы так долго и упоенно трепемся о пустяках, а самое главное в жизни укладывается в пару слов? «Расти застрелили», «я расстался с Юлькой», «мои родители разбились на машине» или, к примеру, «Бога нет». А если и есть, то он, Бог – старая сволочь или выживший из ума маразматик, ничем не лучше этого бородача.

Когда Макс замолчал, Шимшон махнул рукой бармену.

– Два виски.

И, прежде чем Макс успел среагировать, заплатил – хотя, сколько Макс его ни помнил, даже за собственную выпивку представитель богемы не расплачивался никогда. Пока младший отходил от шока, Шимшон выхлебал свое виски и сказал:

– Знаете, Макс. Я не хотел вам говорить, но, с некоторой стороны, это даже и хорошо…

– С какой еще стороны? – удивленно спросил Макс.

– А вот послушайте. У нас, я имею в виду, иудеев, есть такой забавный праздник…

Когда Макс вышел из паба, он почувствовал странное успокоение, как будто болтовня старика и вправду что-то ему объяснила или с чем-то примирила. По крайней мере, это было всяко лучше возможного разговора с Юлькой: та принялась бы плакать и упрашивать, и пришлось бы ей объяснять, почему он не может сбежать в Тунис или в Монголию, и что дело не только и не столько в кентской тетке или даже в ней, в Юльке, которых найдут (как и его, несомненно, найдут через пару месяцев), а просто потому, что… Шимшон, по крайней мере, понял, что никакой Монголии тут не возможно, кроме внутренней Монголии, которая широка, пустынна и которой совершенно безразлично, сколько дней, часов и минут осталось до смерти ее хозяину.

Мужики у входа куда-то подевались – наверное, пошли допивать пиво и досматривать матч. Макс задрал голову. «Мне приснилось небо Лон-до-наааа», как завывала любимая Юлькина певичка на затертом диске. Небо Лондона было низким, тяжелым и подсвеченным оранжевым, как, вероятно, и небеса других больших европейских городов, и каким никак не могло быть небо над маленьким греческим островом.

В аэропорту, в ожидании рейса, и в самолете Макс напился так, что очухался уже на туманном и промозглом рассвете неподалеку от Пирея. Туман, впрочем, быстро рассеялся, и над городом поднялось такое нежно-розовое, словно миндальное пирожное, солнце, и мазнуло такой чистой краской по воде, и высветило такие белые дома и корабли, что Макс решился не спешить. В конце-концов, у него было два дня. Два дня для современного туриста – это очень много. За два дня можно осмотреть всю Европу и чуть ли не половину Азии. Придерживая рукой тяжелую голову, Макс нырнул в странную афинскую подземку, где не брали плату за вход и которая оказалась и не подземкой вовсе, а бегущей через весь город электричкой. В этот ранний час народу в вагоне было как в бочке сельдей, они громко переговаривались (Макс узнал русские слова и хмыкнул – вот вам и английский как всемирный язык), они толкались, они, наконец, пахли, и гудящая с перепоя голова Макса и висящий свинцовым комом желудок чуть не довели его до ручки.

Солнце блестело на стеклах и пыталось пробиться сквозь жалюзи, уже ослепившие окна домов. Хозяйки выбивали половики на балконах, прямо над ящиками с фиалками и гортензией, попукивали выхлопами легковушки, тощие коты провожали электричку настороженными взглядами с крышек мусорных баков. Выскочив на последней станции перед Акрополем, Макс сразу окунулся в многоязычный говор Плаки, пыльной, тесной, многоцветной, с уличными кафешками под зелеными тентами и слишком многочисленными лавочками, заваленными дешевыми сувенирами. Макса начал охватывать почти трансцеденальный ужас, столько кругом было народу и так плохо было у него на душе и в кишках. Отерев пот со лба, он скинул плащ и быстро зашагал вверх по холму. Мощеная булыжником улица тянулась вдоль крутого склона, и наверху, над зарослями сухой и желтой травы, виднелись портики и колоннада какого-то храма. Макс поспешил к кассе и – скорей, скорей, лишь бы выбраться из этой толпы – заплатил требуемую сумму в евро, а сзади гудел раздраженный голос американца, сетовавшего на то, что, мол, раньше в драхмах было на порядок дешевле – но Макс уже взбежал наверх и там, наверху, наконец увидел огромный лик Парфенона. Усталому путнику храм показался скелетом гигантского доисторического кита, выброшенного на вершину горы волнами потопа. У выбеленных временем ребер гиганта фотографировались туристы, которые отсюда казались не больше муравьев. Эти насекомые кишели повсюду, щелкали, щебетали, карабкались на высохшие кости, будто надеялись урвать сохранившиеся клочки мяса. Или, подумал Макс, никакой это не кит, а еще не достроенный Ноем ковчег, и людишки торопятся занять очередь за билетами в третий класс. Он развернулся и зашагал сам не зная куда, лишь бы подальше от суеты.

Под обрывом раскинулся большой сад, тоже под завязку забитый храмами и статуями: можно было подумать, что греки предвидели закат своей культуры и лихорадочно пытались оставить по себе память в осколках грязного мрамора. Ниже по склону было не так людно – и, пробившись сквозь заросли чего-то хрусткого и колючего, Макс вышел к большому плоскому камню. Он вскарабкался на камень, бросил плащ и вытянулся на спине. Поверхность валуна уже успело раскалить утреннее солнце, но внутри известняк был холоден, как и тысячелетия назад. Бледное небо вытянулось над Максом аркой вселенского собора. Внизу шумел и дышал бензином миллионый город, внизу лениво ворочалось самое синее в мире море, а здесь, на высоте, было спокойно и тихо. Только ветер посвистывал в сухой траве и зонтиках желтоватых соцветий, ветер, который ощущали на своей коже поколения скитальцев, топтавших эту горькую и соленую землю, ветер, не имеющий имени. В такой вот прозрачности и рождаются боги, думал Макс. Здесь, где нет ничего, кроме камней, травы и ветра, здесь им самое место – может, они и не уходили отсюда никогда, и лишь голоса их заглушены гомоном толпы и щелчками фотокамер. Если остаться тут надолго, ветер выдует все лишнее. Тело станет прозрачным и невесомым, так что на камне удерживать его будет лишь черный гуттаперчивый мячик души. А потом и мячик ускачет прочь – и воздушный поток унесет тебя… Макс закрыл глаза и уже уплывал в небытие, когда в кармане плаща резко заорал мобильник. Макс неохотно вытянул руку и поднес трубку к уху.

– Максимилиан!

Взволнованный голос в трубке принадлежал кентской тетушке.

– Ну что же ты, мальчик, не звонишь месяцами, я вся изнервничалась. У вас в Лондоне бог знает что творится. С тобой все в порядке?

– Да, – вяло откликнулся Макс, – со мной все в порядке, тетя.

– Ох, а я смотрю новости и каждый раз сердце заходится. Ты хотя бы нормально питаешься? Я знаю вас, с этой студенческой бродячей жизнью ты совсем испортишь себе желудок. Ты ешь супы?

– Да, тетя, я ем супы, – послушно сказал Макс.

– Надо есть жидкое, а то будешь, как я, на старости лет мучиться. Вот твой дядя…

Тетка долго еще рассказывала о дяде Анатолии и каких-то других родственниках. Макс тихо положил трубку на камень. Спрыгнул на землю, перебросил плащ через плечо и пошел вниз по дорожке, вьющейся среди кустов и разбитых колонн.

Надо было позавтракать (или уже пообедать), но от жары Макса мутило, и он ограничился мороженым в вафельном рожке. В соседней лавочке он купил бутылку «Чивас Ройал», и так, с бутылкой в одной руке и с плащом в другой, он забрался в такси, а затем и взошел на паром, отходящий к Миконосу. Паром был огромен, как Парфенон, и пуст, как Титаник, сошедший со стапелей в двадцать восьмом году и обнаруживший, что ни у кого нет денег на билеты. Макс пошатался по палубе, полюбовался на облаченного в рясу греческого священника, который ел хлеб, аккуратно отщипывая от батона, и так же аккуратно и метко швырял крошки летящим за кораблем чайкам: один кусочек в рот, один чайкам, один в рот. Изучил прейскурант обоих безлюдных баров, хмыкнул и вышел на корму. Там он долго стоял, опираясь на перила, прихлебывая из бутылки и глядя на остающийся за паромом пенный след. Редкие острова выплывали из дымки глыбами камня. Когда паром подходил ближе к берегу, глыбы оборачивались живописными городишками, крытые красной черепицей домики которых тянулись вверх от сине-зеленых заливов. Рыбачьи лодки покачивались на воде, некоторые лишь чуть крупнее расположившихся тут же чаек и пеликанов. Однако острова с городками были слишком редки, и скоро, от выпивки и от скуки, Макса снова потянуло в сон. Оглянувшись и убедившись, что никто не обращает на него внимания, он забрался в спасательную шлюпку. Подложив под голову свернутый плащ, он вытянулся на скамейке и закрыл глаза.

Разбудили Макса взрывы громкого хохота. Повертев затекшей шеей, он выглянул из шлюпки. Неподалеку от его убежища, на скамейках и просто на палубе расположилась компания парней и девчонок, похоже, студентов – все они были лет на пять младше Макса. Ребята передавали по кругу бутылку вина и косяк. Судя по ржанию и по характерному запашку, молодежь вовсю нарушала одинадцатую заповедь: «Не воскури траву ближнего твоего, особенно если трава эта поганого качества». Макс им даже мгновенно позавидовал – он и сам был таким же беззаботным дурачком, когда приехал в Лондон. Вот и эти верят, что мир открыт перед ними, как свежая пачка презервативов… Только тут Макс обнаружил, что его заметили. Сидящая лицом к нему девчонка приглашающе помахала рукой. На секунду Макса одолело искушение присоединиться к компании и вдоволь накуриться их мерзкой травы, а потом так же весело гоготать и не помнить, зачем он на чертовом пароме, не помнить, куда и зачем едет, вообще ничего не помнить и только радоваться общему веселью. Всего лишь на секунду. Макс покачал головой. Тогда девушка отставила бутылку, подхватила свой рюкзачок и подошла к максовой шлюпке.