Текст книги "Рыбарь"

Юлия Зонис
Рыбарь

Дом Птичницы сгорел. Куда делась сама Птичница, было непонятно, но Рыбарь предполагал, что она ушла во сны. Прикрыв глаза, и даже не прикрывая, а лишь прищурившись, он представлял себе искорки огня, проскальзывающие по оплывшему, раздавшемуся вширь телу Птичницы. Первыми наверняка загорелись волосы, но Рыбарю почему-то казалось, что пламя пришло изо рта. Вот они, оранжевые, неуверенные язычки, лизнувшие десны и редкие зубы, затем перепрыгнувшие на верхнюю губу. Тут уж огню было раздолье – вся верхняя губа Птичницы поросла темными волосками, и они затрещали, скручиваясь от жара. Несколько горящих волосков упало на простыню, оттуда огонь перекинулся на ковровую дорожку, полинявшие от стирки оконные занавески, а там занялась и крыша. Крышу эту Рыбарь перестилал сам, таскал наверх связки тростника, укладывал его на деревянные жерди перекрытия. Тростник колол пальцы, Птичница стояла внизу и, задрав голову, следила за работой. Теперь Птичница ушла в сны, и крышу придется перестилать заново. Для новой Птичницы.

1

Марина, Рина, Мурра, Рука, Рахель. Почему Рахель? Рахелью Ринку звала бабушка. Бабушка, бабушка… Ринка напряглась и тут же устало обмякла. Бабушка, какой бред, по каюте ходят зеленые ящеры. Один присел в углу на корточки, как человек, собравшийся справить нужду. Явственно потянуло какой-то гнилью, гадостью, болотным аммиачным духом. Ринка свесилась с койки, и ее вырвало.

Бам! Это удар ветра. Бам! Где-то наверху, на палубе, Димка и Ген сражаются с парусом, а мотор заглох давно уже, может, час, а, может, год назад.

ИИИИИИИИИИИИ – бам! Каюта подпрыгнула так, что Ринка скатилась с койки, едва не попав в лужу блевотины. И плюх! Нет, это просто лодка протекает, это плещется вода, почему в этом море вода такая чертовски соленая? В каюте нельзя выпрямиться, как же второй ящер ухитряется стоять во весь рост, он в два раза выше Ринки? ИИИИИИИИИ – бам! Ветер? Как они там, наверху? И есть ли кто-нибудь наверху? Может, их давно смыло за борт, и парус хлопает на ветру, или парус тоже сорвало, унесло к берегу. Вот смешно – парус туда, небось, долетит, целехонький, или уже на излете плюхнется в море и его вынесет к пляжу. К набережной. Что это за грязная тряпка, подумает сторож, старик, собирающий с песка бутылки, кульки и прочую дрянь. Кряхтя, сторож нагнется, выловит ошметки паруса и аккуратно сложит в урну. А если парус не влезет в урну, сторож запихнет его в специальный мешок и отвезет к выходу, туда, куда каждое утро приезжает мусороуборочный грузовик. Грузчики, лениво матерясь, выкурят по третьей сигарете (первая – во время долгой стоянки у парка, вторая – за мостом, у городского рынка) и закинут мешок в пахучую кучу в утробе грузовика. А над мусоркой будут виться чайки, которым, небось, раз плюнуть пролететь пару километров над водой и… Обидно тонуть у берега.

Рина нашарила очки в изголовье, махнула рукой присевшему на корточки ящеру, и, шатаясь, дрожа, хватаясь за верхние койки, начала пробираться к трапу.

Дом никогда целиком не сгорает, и это хорошо. Не так уж много народу в поселке, чтобы заново все отстраивать. Занавески новые можно взять у Обойщика, ковровую дорожку – у Бакалейщика. А стекол в окнах все равно не было, отродясь у них в поселке не водилось стекол. Даже зеркала – и те медные. Рыбарь не был уверен, что видел когда-нибудь стекло наяву. В снах – да, пожалуйста, сколько угодно, яркие, прозрачные насквозь стекла витрин, тонированные стекла автомобилей, маленькие чердачные окошки – в них стекла были мутноватые, зато как ярко блестели они на закате! Были еще витражные стекла, цветные стекла, увеличительные стекла, зеркальные стекла и даже пуленепробиваемые стекла, но они-то как раз интересовали Рыбаря меньше всего. Когда не надо было перестилать крышу или выбирать сети, Рыбарь думал о стеклах. Больше всего ему хотелось заполучить настоящее стекло, хоть одно, хоть самое маленькое, но это было невозможно – стекла оставались в снах. За неимением стекол Рыбарь собирал камешки. На закате он бродил по отмели, разгребая ногами залежи ракушек. Рядом тихо шипело море. Некоторые из найденных Рыбником камешков очень напоминали стекло, когда лежали, блестя, среди белых раковин. Но потом они высыхали, тускнели, и Рыбарь разочарованно зашвыривал их обратно в воду.

Когда солнце садилось, Рыбарь шел в таверну. Обычно таверна пустовала, только ближе к ночи заглядывал сюда Смотритель Маяка. Заходил вечерами и Бакалейщик, но вообще-то он предпочитал сидеть дома, проверять счета и любоваться своей коллекцией птичьих яиц. Бакалейщик не понимал Рыбаря.

– Если уж ты что-то собираешь, то собирай, а ты, Рыбарь, странный какой-то. Найдешь камешек – и тут же выбросишь. Хоть бы мне их отдавал, что ли.

Смотритель усмехался в усы, Рыбарь глотал пиво и отмалчивался, а потом уже пора было отправляться на вечерний лов.

Но сегодня таверна была чуть ли не битком набита. Явился даже Волынщик, который обычно не забредал в поселок, предпочитая глухомань южной оконечности острова. Пили, гудели, но все украдкой нет-нет да и посматривали на Рыбаря.

– Ты уж, Рыбарь, постарайся там. Че-нить получше найди. А то последняя-то Птичница… не того, – выговаривал Рыбарю Бакалейщик.

Рыбарь и сам знал, что последняя Птичница была не того, и неловко поежился.

– Помоложе, и чтоб… глазастая. Не как у той – глаз из-за щек не видать, образина в окно не влазит. Поглазастей, и чтоб ноги, знаешь…

– Ага, – поддержал Бакалейщиков приятель, Обойщик, – Нет, ты бери, какую надо, но чтобы и смотреть на нее было приятно, а то ведь, знаешь, живешь вроде по соседству, окно в окно, можно сказать, ну и смотришь.

– Да и тебе же лучше, – осклабился Бакалейщик, приканчивая свое темное, – А то будет, как в прошлый раз.

Рыбарь нахмурился и отставил кружку. Ему показалось, что Бакалейщик и Обойщик понимающе перемигнулись у него за спиной.

В окно стукнул ветер, потянуло по ногам сквозняком, и Рыбарь понял – пора.

При свете электрического фонарика вода казалась черной, а волосы первой из найденных им – белыми. Женщина запуталась в сети, и уже по тому усилию, с которым Рыбарь тащил ее из воды, понятно стало – не та. Она всплыла на поверхность как огромный пузырь, бока которого сдавлены крупными ячейками сети. Первая была так похожа на ушедшую в сны Птичницу, что у Рыбаря по спине побежали мурашки, а пальцы ног поджались от неловкости. Вспомнились жара, солнце на затылке, колючий тростник и хозяйски-заботливый взгляд снизу. Нет уж. Рыбарь вывернул сеть в море. Лодка качнулась, темным пятном ушла первая под воду. Только волосы еще белели недолго, а потом – чернота. Там, под лодкой, первая превратилась в толстую, крутобокую рыбину, ударила хвостом и ушла в глубину.

Вторая, молодая брюнетка, была хороша. Мокрая юбка облепила длинные ноги. Рыбарь уже почти решился взять ее, когда в соседней сети что-то блеснуло. Рука Рыбаря дрогнула, и длинноногая ушла в воду вслед за первой. Мурена, удивился Рыбарь. Поди ж ты. Длинноногая красотка превратилась в мурену.

Свет фонарика заплясал по воде и отразился в двух маленьких… стеклах? Стекла украшали глаза девочки, запутавшейся в соседней сети, и пока Рыбарь, дрожа, задыхаясь, но с величайшей осторожностью, тянул драгоценную добычу в лодку, он вспомнил – стекла называются очками.

2

За-коп-чен-ный по-то-лок. Бом-бом-тили-бом, загорелся кошкин дом. Мурра, кошку, наверное, звали Муркой. Почти как меня.

Когда Ринка очнулась в Странном Месте, была ночь. Над ней склонялись Странные Лица. Присмотревшись, Ринка поняла, что лицо всего одно, и ничего странного в нем нет. Так, человек. Только небритый очень. Нет, бороды у него не было, а была щетина. Трехдневная щетина, подумала Ринка. Он ленивый, ему просто лень бриться. Через два-три дня он посмотрит в зеркало, вспомнит, что не собирался отращивать бороду, и побреется. Бреется он наверняка ржавым лезвием, а, может, и опасной бритвой, тоже ржавой и старой. И пену стряхивает в консервную банку. Из-под кильки в томатном соусе. Дальше Ринка додумать не успела, потому что небритый человек направил фонарик прямо ей в глаза, и пришлось срочно закрываться ладонью от слепящего света.

Небритого человека звали Рыбарь. Другие люди рассказали ей назавтра, что он вытащил Ринку из моря. Чтобы она стала Птичницей. Вытащил, перенес в дом, оставшийся от старой Птичницы. Уложил на кровать и ослепил фонариком. И ушел. А Ринка заснула. И спала до утра. На Острове все спали до утра. И только Рыбарь ночью не спал, рыбу ловил. Но все это ей рассказали потом.

А пока была ночь, и Ринка видела сон – как она протискивается наверх по трапу, а наверху рев, и грохот, и волна – огромная, слепящая и холодная. Наверное, волна смыла ее с палубы, потому что следующее, что Ринка видит – это черная вода качается взад-вперед перед ее глазами, растет горбами и ух – вниз, и кажется, что на этот-то раз точно не выплывешь, но Ринка все же выплывает, волна выталкивает ее наверх, на самом гребне она замечает белую звездочку и, задыхаясь, гребет к ней, и с каждым взмахом рук – о, счастье! – белая звезда разгорается все ярче и ярче. Утром Ринка узнает, что это вовсе не звезда, а островной маяк.

На Острове очень жарко. В поселке почти нет деревьев, только дома с тростниковыми крышами, и тени дома почему-то не отбрасывают, будто над поселком вечно стоит полдень.

Веснушки, думает Ринка. Веснушки и обгоревшая шея, а сметаны-то тут точно нет, смазать будет нечем. Во дворе копошатся куры. Кур надо кормить. Это первое, что ей сказали – она будет новой Птичницей, а Птичница должна кормить кур. Не резать и ощипывать, а только кормить. Не то чтоб Ринке очень хотелось резать кур, но ее собеседника – этого длинного дядьку звали Обойщиком, и он жил в соседнем доме – ее собеседника эта мысль привела в ужас. Он замахал руками и чуть не свалился с крыльца. Крыльцо Обойщикова дома выходило как раз на окна Ринкиной спальни – то есть спальни Птичницы, мысленно поправилась Ринка – и круглый глаз Обойщика блестел в щели между занавесками, когда девушка проснулась. Обойщик вытягивал шею, как гусь. Гусей Ринка помнила с деревни, бабушка их откармливала. Обойщик вообще чрезвычайно походил на гуся, а вот Бакалейщик, к примеру, смахивал на бульдога.

Утром, и в последующие дни, Ринка узнала много новых вещей, и не только про кур. К примеру, маяк. Маяк зажигался только на случай особого лова, когда Рыбарь уходил в море надолго и привозил людей. Еще ей рассказали про батарейки. И про Трактирщика. Но интереснее всего был все же маяк. Смотритель маяка любил пить пиво, доил над кружкой длинный ус, щурился и был неразговорчив. В ночи Лова он тоже не спал, и Бакалейщик сообщил об этом со сдержанным презрением. Однако дольше всех не спал, конечно, Рыбарь.

Рыбарь вообще был убогим. Полезным убогим, но убогим. Он очень часто не спал ночью, ловил рыбу, или просто сидел на берегу. Трактирщик, упомянув об этом, возмущенно фыркнул, и Ринке пришлось стирать со щеки пивную пену. Ей-то Рыбарь как раз понравился. Уж всяко больше, чем толстый Бакалейщик.

А Бакалейщик поучал. Задрав палец, а порой постукивая им по столешнице для пущей убедительности, он говорил:

– Сны, – говорил Бакалейщик, – Это наше главное. То, считай, ради чего мы здесь. О!

Наибольшим экспертом в снах считался Трактирщик, но он – увы – просыпался так редко, что ничего не мог рассказать Ринке. Он лежал бревном где-то в задней комнате, и временами сквозь стенку доносился его храп. Поэтому посетители таверны сами вставали, доливали себе пива, и Бакалейщик курсировал между стойкой и столиком чаще других. Ринке, конечно, пива не полагалось. Она с завистью наблюдала за Бакалейщиком и слушала его речь.

– Сны! – толстяк закатывал глаза, и в серых радужках отражались серые занавески, – Да на наших снах, почитай, весь мир держится!

Бакалейшик стучал кулаком по столу и опрокидывал в рот кружку. Вечноспящий Трактирщик подтверждал его слова особенно громким храпом.

Как бы то ни было, на острове жили люди. Значит, и Ринке надо было жить.

3

– Она кур не кормит.

Рыбарь зашел в таверну перед ночным ловом, Неловко свалив у двери новую сеть, он пробирался к стойке. Слова Обойщика заставили его поморщиться.

– То-то и оно. Кормит их, но неправильно. Куры, они голодные по двору ходят, ко мне в огород лазят.

– Куры! Что мне твои куры! – Бакалейщик попытался горько вздохнуть, но подавился пивом, закашлялся, обрызгав вытянувшего шею Обойщика.

– Заходит она ко мне вчера в лавку и цоп – шарф. Хороший, белый шарф, я специально положил его отдельно от цветного. Цоп – и себе на голову наворачивает. Мол, у вас тут такая жара, буду ходить в этом… как его… тюрбане. Нет, ну ты видел, чтобы кто-то в тюрбанах у нас ходил? Вон, Волынщика спроси. Небось и он, гулена, такого отродясь не видал. А она повертелась так – сяк перед зеркалом и – будь здоров! А в другой раз я смотрю – она к моей коллекции птичьих яиц подбирается. Глазки уже так и горят, так и горят. Еле ее спровадил…

Бакалейшик по-моржовьи вздохнул, подпер кружкой щеки. Обойщик оглянулся через плечо, перегнулся через стол и громко зашептал:

– Мне Смотритель вчера говорил – она на маяк хотела залезть.

– Ну?

– Вот тебе и ну. Говорила, хочет оттуда смотреть на море. За Стену заглянуть хочет.

Бакалейщик подавился пивом. Рыбарь, до этого старавшийся не замечать шепота, прислушался.

Всякому известно, что с маяка можно смотреть только на южную глухомань, а там и нет ничего, одни болотные огоньки перемигиваются. Да и те разве что по ночам. Волынщик, правда, утверждал, что на острове есть и другие деревни. Волынщик был заодно и разносчиком, и в доказательство своих слов притаскивал иногда из странствий диковинную посуду и медные колокольчики, которых в их поселке отродясь не водилось. Рыбарь думал порой о том, что неплохо бы обогнуть остров на лодке да и посмотреть, что же все-таки там, за черными скалами. Но становилось боязно. Заплывешь, не вернешься. По суше оно, конечно, надежней, но Рыбарь не любил сушу. Можно было иногда подниматься на маяк, смотреть на болотные огоньки, на туманы, ползущие из глубины острова. Но смотреть на море? За Стену? Рыбарь помотал головой, осушил свою кружку и направился к выходу.

Уже на пороге он расслышал шипение Обойщика:

– А еще я видел, как она себе пива налила. Подошла и налила…

Медленный прибой, медленный, отороченный белым, ворочающий гальку. Рыбарь любил эти ночные часы. Знал, что в поселке побаиваются ночного моря. А его, Рыбаря, и вовсе за человека не считают. Если человек, так и спи ночью, а не таскайся по берегу. Все знал, а все же не мог удержаться. К тому же в предрассветные часы в сети шло много правильной рыбы, а рыбу в поселке любили. Рыбарю же нравилось одиночество. Вот ведь странно – зачем он вообще ходит в таверну, слушает бурчание Бакалейщика, глядит на поникшие пивные усы Смотрителя? Когда Рыбарь выходил ночью на берег, ему казалось, что он уже больше не вернется в поселок. Однажды…

Небольшая тень поднялась с галечной кучи, качнулась к Рыбарю. Он отшатнулся, но тут же вздохнул с облегчением, узнавая девочку в очках. Ринку. Очков сейчас не было видно.

– Ты почему не спишь?

Голос был глухой, будто заржавленный – Рыбарь ведь говорил редко. Но девочка не испугалась. Подошла к Рыбарю и попросила:

– Возьми меня с собой.

И Рыбарь сразу понял, что она хочет сбежать. Но ничего ей не сказал. Мотнул только головой – мол, садись в лодку. А девчонка, кажется, обрадовалась, заспешила к воде – и как видит в этой темнотище, да еще и в очках?

Сильно пахло рыбой. Рыбарь умел различать запах рыбьих косяков под водой, упрямое, бессмысленное на первый взгляд движение, поворот, уход в глубину, под сеть – и все же сеть затрепетала, забилась изрядным количеством правильной рыбы. Рыбарь почти что научился видеть в темноте без фонарика, но сейчас включил фонарик для Ринки – девчонке любопытно взглянуть на длинные, сильные тела, на тупорылые головы, выплескивающие на поверхность. Рыбы было много, и почти вся – правильная.

Ринка внимательно наблюдала за его руками, выпутывающими из сети несколько неправильных рыбин.

– По-моему, это морской окунь. Его едят.

Рыбарь покачал головой, швырнул окуня в воду, потянул следующего.

– Рыбарь, почему все ночью должны спать?

Рыбарь задумался. Он плохо умел объяснять, у Бакалейщика это выходило гораздо лучше. К тому же, он сам частенько видел неправильные сны. Лучше уж валандаться в море, чем видеть неправильные сны – так говорил Бакалейщик.

– Что такое стена? Почему нельзя с маяка смотреть на море?

В голосе девочки звучало нетерпение. Такие вот и уходят в сны. Сначала видят неправильные сны, а затем уходят. Рыбарю, совсем уж некстати, вспомнилась старая Птичница, и на душе сделалось муторно.

– Если мы сейчас поплывем все дальше от берега, дальше и дальше, что будет?

Рыбарь упорно тащил из сети неправильную рыбину – дурацкий окунь запутался колючками плавников, бился, Рыбарь об него уже все пальцы исколол. Окунь открывал рот, глотал бесполезный для него воздух, и Рыбарю казалось, что если он сейчас попытается ответить – так же вот будет беззвучно открывать и закрывать рот, пока его не огреют веслом и не швырнут, оглушенного, в воду.

– Стена, – глухо произнес Рыбарь, оттирая от чешуи пальцы, – Стена Рассвета. Вплывешь в нее – и сгоришь.

Девчонка будто не слышала. Взяла окуня из рук Рыбаря, кинула на дно лодки к остальной рыбе.

– Мы его зажарим.

В голосе ее звучала непоколебимая уверенность.

Неправильная рыба шипела на углях, а сверху палило солнце. Рыбарь подумал, что в чем-то Ринка права – солнце здесь и правда необычайно жаркое. Такое жаркое, что через два часа после рассвета Ринке удалось развести костер, просто наставив свои стеклышки на кучку сухих веток и поймав солнечный луч. Хотя, с чем сравнивать?

Ринка будто угадала его мысли.

– Вот этот шрам, – она ткнула пальцем в белый рубец на руке Рыбаря, след от впившегося в мякоть крючка, – спорю, он появился уже на острове.

Рыбарь взглянул мельком на свою ладонь. Он не был уверен. Хотя точно помнил то время, когда шрама не было. А сейчас шрам несомненно был, по нему можно было провести пальцем – пятно и отходящая от него короткая полоска, там, где он тащил крючок из руки. Если как следует напрячься, можно было вспомнить много других вещей – большие города, набережные, высокие белые здания, ослепительные стекла витрин. Или портовые краны, или небольшие домишки на скалах, или, к примеру, один маленький домик на горе. К морю от этого домика нужно было спускаться кривыми улочками, где из-за глинобитных изгородей тянули ветки персики и миндаль. Дом вспоминался чаще всего, но стоило всмотреться попристальней – и сразу наплывало какое-то поле, каналы, топкие берега грязной, широкой реки. В воспоминаниях не было уверенности. В конце-концов, это могло быть сном, одним из многих снов, на которых держится мир. Там, за Стеной. Рыбаря удивляло, как мир может держаться на такой ненадежной вещи, как чьи-то сны. И все же другого объяснения не было, и следовало уважать Бакалейщика, сновидящего много, плодотворно, и, главное, правильно. А Рыбарь не заслуживал уважения. Хрупкой реальности снов он предпочитал явления простые и надежные – море, прилив, костерок, жарящаяся на углях рыба, солнце, пекущее затылок.

Рыба, кстати, уже изжарилась. Рыбарь недоверчиво наблюдал, как Ринка потянула ее за обуглившийся хвост, счистила палочкой угольки, надкусила – и сморщилась. Рыбарь готов был кинуться на помощь, ведь рыба-то была неправильная, но Ринка выплюнула кусочек, высунула обожженный язык и пожаловалась:

– Подгорела. И несоленая.

Сову Ринка нашла сразу за поселком. Сова казалась комочком глины, налепленным на ветку сухого дерева. Только широко раскрывшиеся, лунные глаза выдали в сером шарике птицу. Ринка восторженно взвизгнула и схватила сову. Та немедленно впилась ей в руку острыми коготками, и уже примерилась долбануть клювом, когда Ринка ловко накинула на нее тюрбан.

Ошеломленную птицу она притащила домой и поселила на полке. Рыбарь притаскивал для совы свежую рыбу, но поглядывал при этом неодобрительно. Странный он, Рыбарь, думала Ринка. Вот ведь нравится ему сова, а ни за что не похвалит.

Ночью сова с довольным уханьем вылетала в окно, а Ринка сидела на пороге, дожидалась ее возвращения и вспоминала бабушку. Бабушка тоже как-то нашла сову, принесла к ним с мамой. Мама отказывалась кормить совенка, поскольку тот больно клевался и драл руку когтями. Так что птицу пришлось отпустить. Иногда Ринке казалось, что тот совенок вырос и нашел ее на острове. Птицы ведь не люди, что им какая-то дурацкая стена! Ринка сидела на крыльце, вспоминала бабушку, ветер перебирал ее волосы, а из-за занавески соседнего дома таращился круглый глаз Обойщика. Обойщик думал о курах.