Текст книги "Движение. Место второе"

Я был молод. Мне нужны были большие эмоционально заряженные сдвиги, я не обращал внимания на мелочи вроде объявлений. Я одновременно был и проницательным, и легковерным. Сидел в кафе, ходил по улицам и изучал лица людей и их манеру держаться. Указывало ли что-нибудь на то, что теперь мы начали заботиться друг о друге немножко больше?

Нет. Возможно, я просто проецировал свое собственное чувство одиночества на ближнего своего, но единственное, что я замечал вокруг, была все та же изоляция и замкнутость в собственных мирках. То единение, о котором говорили социал-демократы, возможно, было только мечтой в воображении Улофа Пальме, букетом увядающих роз.

Погруженный в свои мрачные мысли, я вернулся домой. Во дворе встретил Эльсу. В этот раз с ней была девочка примерно того же возраста, что и Деннис. В одной руке она держала веревочку от надутого гелием воздушного шарика в виде кролика. Эльса рассказала, что они были в Скансене и теперь идут домой пить сок и есть булочки. Наученный горьким опытом с Деннисом, я не стал вступать в разговор с девочкой, сказал только что-то одобрительное про ее шарик и пошел своей дорогой.

Когда я наполовину поднялся по лестнице, то услышал крик и обернулся посмотреть, что произошло во дворе. Через перила увидел, что девочка упустила свой шарик. Он медленно двигался с потоком воздуха, а внизу болталась веревочка.

Двумя скачками я спустился с лестницы, надеясь подпрыгнуть и схватить шарик, пока он не улетел, рассудив, что я на пару десятков сантиметров выше и на много лет младше, чем Эльса. Пробежал какое-то расстояние в их направлении, но остановился и не смог отвести взгляд.

Шарик замер. Абсолютно неподвижно он висел в воздухе посреди двора, в трех метрах над землей. Эльса и девочка тянулись за ним, но не доставали. Я подошел к ним, встал на цыпочки, схватился за веревочку и вернул шарик девочке.

И я, и Эльса смотрели в ту точку, где только что был шарик, как будто пытаясь рассмотреть невидимый стеклянный потолок, паутину или еще что-нибудь. Но ничего не было видно.

– Должно быть, давление воздуха, – сказала Эльса и дотронулась до виска. – В голове тоже чувствуется, мне кажется.

– Точно, – сказал я и только в этот момент осознал свистящее, давящее ощущение в черепе. Потер лоб и сказал: – Просто привыкаешь как-то.

Эльса с девочкой поднялись на следующий этаж, держа шарик на уровне своего тела. Когда они поднялись на пролет над моим потолком, веревочка снова вырвалась у них из рук и шарик устремился в небо.

* * *

Еще было совсем светло, когда мальчик встал со скамейки и осторожно пошел к лесу. Солнечные зайчики по-прежнему прыгали по земле, но у мальчика не было настроения играть. Лес больше не был площадкой для игр, а превратился в такое же место, что и все остальные. Место, полное опасностей.

В воздухе разливался болотный запах от грязного ручья, и мальчику показалось, что это пахнет мертвечиной. Полицейский мог найти шалаш, найти ребенка, и что же он тогда сделал? Вот оттого-то мертвечиной и пахло.

Мальчик шел осторожно, чтобы не ломать ветки. Обернул пластиковый пакет вокруг руки, чтобы не издавать лишних звуков. По дороге все время оборачивался из страха, что между деревьев вдруг мелькнет темно-синяя форма. Когда приблизился к шалашу, присел на корточки и затаился.

«Эй, – прошептал он. – Эй!»

Ни звука, ни движения. С учетом телосложения полицейского невозможно было представить, что он находится внутри шалаша. Дерево бы наклонилось, если бы вообще смогло выдержать такой вес. Мальчик окинул взглядом ствол в поисках признаков того, что на дерево залезал взрослый человек. Ничего не было видно. Может быть, полицейский все-таки находился внутри и схватил бы его своими ручищами, как только он приблизился. Существовал другой вариант, хороший вариант. Побежать домой со всех ног и никогда не возвращаться. Может быть, он бы так и поступил, если бы не эта… тяга. Шалаш тянул его к себе. С этой тягой можно было совладать, но он решил поддаться. Он забрался наверх опираясь на самую нижнюю ветку.

В шалаше висел темный дым без запаха, который не развеивался, когда мальчик пытался разогнать его руками. Дым был не настолько плотным, чтобы нельзя было увидеть: полицейского внутри нет Там были только ведро, бутылка воды и спальный мешок, сложенный комом.

«Эй», – сказал мальчик, но ком не пошевелился. Мальчика пробрала дрожь. Возможно, ребенок был внутри кома, избитый, мертвый, расчлененный. А дым? Не опасно ли его вдыхать? Мальчик засунул голову внутрь и сделал глубокий вдох. В груди стало тепло, но неприятных ощущений не было. Как будто он полежал прижавшись к теплой скале в летний день.

Не было смысла торчать на верхушке дерева и взвешивать все за и против, он все равно знал, что должен залезть в шалаш. Обернулся последний раз, скользнул взглядом по лесу, не находя ничего, что бы помешало ему. И забрался внутрь.

– Он ушел – сказал мальчик, обращаясь к ко́му. – Полицейский. Бапа. Он ушел.

Он испытал облегчение, когда ком наконец зашевелился. Мальчик сделал вдох и на мгновение ему показалось, что он не стоит на коленях внутри шалаша, а находится на зеленом лугу, которые показывают в телевизионных сериалах, на открытом пространстве, которое тянется, куда хватает взгляда. Над ним было ярко-голубое небо без единого облачка. Он сделал длинный выдох и вернулся в шалаш где из спального мешка высунулась голова ребенка. Дым начал рассеиваться.

– Я принес… поесть, – сказал мальчик и поставил полиэтиленовый мешок на пол перед малышом Он сидел и зевал пока ребенок поглощал помидоры и хрустел морковкой. В голове как будто стоял серый грязный туман. Он больше не мог. Все, что произошло, было для него чересчур, и он слишком устал Как лунатик он спустился с дерева и побрел домой через лес. Добрался до своей комнаты упал в кровать как подрубленный и немедленно заснул.

* * *

Написанное предложение было прекрасно: «Добрался до своей комнаты, упал в кровать как подрубленный и немедленно заснул». Казалось чудесным взять и суметь так написать… Я сидел за письменным столом. Бросал свои монетки, раскладывал карты, упражнялся, чтобы невероятное казалось правдоподобным, и чувствовал приближение черной тоски, будто бы шар для боулинга катился по направлению к моей голове как в замедленной съемке.

Я наклонился над проигрывателем, чтобы поставить «People are people» – только для того, чтобы услышать, как Мартин Гор поет: «I can't understand what makes a man hate another man, help me understand»[3]3
  «Никак не пойму, отчего люди ненавидят других людей, помогите мне это понять». (Англ.)


[Закрыть] но иголка повела себя так же, как и накануне вечером, и отскочила от пластинки.

Я немного поплакал, обхватил голову руками, чувствуя, что жизнь очень, очень длинна. До моего отъезда в Копенгаген оставалось три дня, и в тот момент я даже не понимал, как выдержу все это время. Я катался по полу, обхватив себя руками, а время утекало. Наконец я остановился в изнеможении, лежал и смотрел в угол, где торчал разъем для телевизионной антенны.

Я сдался. Больше так продолжаться не могло. Раньше я решил для себя обходиться без телевизора, чтобы лучше сконцентрироваться на главном, но у меня не получилось. Мне нужно было видеть лица и слышать голоса, хотя бы даже и из ящика. У входа на специальной доске висело объявление, что кто-то продает маленький телевизор. Я поднялся с пола, чтобы пойти узнать номер и немедленно позвонить, но тут увидел, что на часах больше двенадцати ночи. Нужно было ждать до завтра.

Как человек, который находится в предвкушении праздника и поэтому может пережить еще несколько грустных дней, я успокоился при мысли о телевизоре и даже смог часик поупражняться в фокусах, а потом пошел и лег спать.

* * *

Чтобы провалиться в сон как подрубленный. Конвульсии и катание по полу так меня утомили, что хотелось спать, но уснуть было невозможно из-за скрипящего шума в ушах – такого, который бывает, когда выдыхаешь воздух и погружаешься под воду в бассейне.

Я сел на матрасе и обхватил колени руками. В голове появлялись и исчезали жесткие пульсирующие волны шума, и я попробовал отвлечься, мысленно повторяя свой фокус, движение за движением, при этом в мыслях у меня получалось достичь того совершенства, которое не давалось мне наяву.

Я почти закончил, дошел до финала, где вытаскивал гигантскую монету из маленького кошелечка – и тут зазвонил телефон. Я сидел, уставившись на него, позволил ему прозвонить, наверное, десять раз, прежде чем вскарабкался на кресло у письменного стола, поднял трубку и сказал:

– Алё.

– Ну ничего себе, как долго ты не подходил…

– Да, я… Сигге здесь нет.

– Ну. Я знаю.

– Знаешь?

– Я не знаю наверняка. Но если ты говоришь, так оно и есть.

Я попытался представить, как выглядит помещение, из которого звонит мой собеседник. Единственное, что я мог сказать с уверенностью: это было не общественное место. Не было слышно никаких посторонних голосов или звуков. Наконец я спросил:

– Зачем ты тогда звонишь?

Собеседник вздохнул.

– Ну, знаешь… Почему ты делаешь так, а не иначе? Разве ты всегда можешь ответить на этот вопрос? Что ты делаешь?

– Пытаюсь заснуть.

– Не очень-то получается, верно?

Наверное, я хватался за соломинку, но не мог не спросить:

– Ты не знаешь, что не в порядке с этим домом?

– С каким домом?

– С домом, в котором я живу.

– Ты живешь в доме?

Я покачал головой, обращаясь к самому себе, и сказал:

– Не бери в голову. Ты хотел что-то спросить?

– Ты должен поспать, да?

– Ну да.

Собеседник замолчал так надолго, что я подумал, будто он утратил интерес. Я сказал: «Спокойной ночи», – и почти повесил трубку, когда он сказал:

– Эй, подожди. Ты можешь… положить трубку рядом с собой?

– В смысле?

– Когда ляжешь спать. Я не буду болтать, ничего такого, обещаю.

– Ну, не знаю…

– Ну давай же, какая разница?

– А ты что будешь делать?

– Спать, понятное дело.

В какой-нибудь другой раз я, возможно, отреагировал бы на его предложение по-другому, но после дневной погони за человеческим единением и вечерним попаданием в тиски одиночества моя оборона ослабла.

– Ты храпишь? – спросил я.

– Нет, с чего бы.

– Хорошо. Тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Я снял телефон со стола, поставил его рядом с матрасом, положил трубку рядом с подушкой, лег и некоторое время смотрел на трубку. Этот кусок пластмассы связывал меня с каким-то другим человеком, который был где-то в другом месте. Я даже думаю, что погладил тогда трубку пальцем.

На другом конце провода ничего не было слышно, и когда я уже почти провалился в сон, то пробормотал: «Ты здесь?», но не получил ответа. Затем я, должно быть, заснул.

* * *

В ту ночь я спал необычно хорошо. Первым, что увидел, когда проснулся, была телефонная трубка, которая лежала рядом со мной. То, что произошло прошлым вечером, представлялось оторванным от привычной реальности.

Привычная реальность? Что я о ней знал?

Я поднес трубку к уху и прислушался. Ничего не было слышно. Я тихонько прошептал: «Алё?», чтобы не разбудить собеседника, который, возможно, спал на другом конце провода. Ответа не было. Когда я положил трубку на рычаг и снова ее поднял, то услышал гудок соединения.

Я сидел раздетый за письменным столом и пытался привести себя в гармонию с окружающим миром. Получалось не очень. Я убедил сам себя, что это связано с чемпионатом Скандинавии, что упражнения перед чемпионатом привели к тому, что я утратил связь с привычной реальностью.

С другой стороны, в этом состоянии я, по большому счету, жил с двенадцати лет. Всего лишь единичные возвращения, короткие периоды тесной связи с бытием – как поросенок отрывается от своего корыта и воспринимает окружающую обстановку, а затем возвращается к своей бесформенной массе, своим помоям.

Я больше не был уверен, что мысль записать историю про ребенка была так уж хорошо продуманной. Некоторым образом она была лишь свидетельством моего недостаточного контакта с нормальностью. Но рассказ был начат, и я должен был довести его до конца. Если обо мне и можно сказать что-то хорошее, так именно это: я довожу дела до конца. Дохожу до предела.

Мое состояние сознания хорошо подходило для описания того галлюцинаторного транса, в который я погрузился после случая в шалаше, так что я придвинул к себе блокнот и продолжил писать.

* * *

Он проснулся только тогда, когда его мама постучала в дверь и сказала, что ужин готов. Пошел в кухню и поел голубцов, не понимая, что ест. Односложно отвечал на мамины вопросы о том, как прошел день, привычно врал. Мама спросила, не заболел ли он, и мальчик ответил, что да, пожалуй, заболел.

Может, так оно и было. Когда они с мамой сидели и смотрели сериал «Маленький домик в прериях», мальчика пробил озноб. Наблюдая в фильме простую и полную доброты жизнь семьи Инголлз, он готов был расплакаться и рассказать обо всем маме, но помешали мамины причитания о его здоровье. Мама уложила его в постель и поставила на ночной столик чашку чая с медом.

Мальчик лежал на боку и смотрел на пар, поднимающийся от чашки. Серый туман у него в голове начал рассеиваться, как бывает, когда проводишь рукой по запотевшему стеклу. Он смотрел на пар и думал про дым. Что же на самом деле произошло?

Мальчик вдохнул дыма и перенесся на луг. Нет, он не видел луг в своем воображении – он на самом деле там оказался. Он знал это, потому что луг и голубое небо были не просто так же реальны, как кровать, в которой он сейчас лежал а намного более реальны.

Мальчик долгое время воспринимал мир как что-то нереальное. Если бы кто-то сказал ему, что жизнь – это декорация, а люди – переодетые инопланетяне, было бы трудно в это поверить, но это соответствовало бы его внутренним ощущениям. Ощущениям, что все понарошку.

А луг был совсем другим. Те секунды что он провел там, оставили у него ощущение полного присутствия. Его переживание длилось слишком мало, чтобы за него уцепиться, но одно он знал наверняка: он хотел снова это пережить.

Мальчик отдавал себе отчет, что столкнулся с чем-то тайным и, возможно, опасным, но в то же время это была какая-то другая возможность.

Если и было что-то, чего мальчик хотел от жизни, то это была другая возможность. Он сделал пару глотков остывающего чая и провалился в сон.

Посреди ночи он проснулся от кошмарного сна и сел в кровати. Понадобилась целая минута, полная ужаса, чтобы убедить себя: то, что ему приснилось, было не воспоминанием и не реальным событием, а всего лишь сном.

Он снова откинулся на подушку, но по-прежнему не был уверен в этом и не мог спокойно лежать. Он сел, свесив ноги с кровати, выпил остывшего чаю и осмотрелся в темной комнате. Вгляд его остановился на плакате с изображением Джина Симмонса из группы «Кисс». Маска монстра и высунутый язык. Был страх потешный, а был страх настоящий.

Мальчику приснилось, что он убил ребенка, и он также помнил, зачем это сделал. Чтобы стать иным. Чтобы перестать быть маленьким мальчиком – жертвой травли, а стать убийцей. Перейти предел и перевоплотиться. Во сне на него что-то нашло, из-за чего он воткнул в ребенка нож. Что-то плохое, но при этом желанное.

Убежденность в реальности сна осела тяжелым и липким комком в груди, и он попил еще чаю, чтобы смыть ее. Встал с кровати и подошел к окну, оперся ладонями на подоконник с мраморным узором, закрывающий батарею отопления, и выглянул во двор.

В поле зрения никто не попадал. Фонари над воротами горели, но двор с детской площадкой и горкой оставался в тени. Пару раз такое уже случалось, когда мальчик просыпался по ночам и подходил к окну, и вот теперь он снова ощутил, что что-то должно произойти. Что-то неслыханное: приближалось какое-то откровение или, скорее, чувство, что сейчас появится некто.

Он ждал, вперив взгляд в окно. Никто не появлялся. Ничего не происходило. Ощущение ослабло и в конце концов сошло на нет В этот раз снова не случилось. Или случилось, но не здесь.

Мальчик опять забрался в постель. Чай его взбодрил, и он долго лежал без сна и думал о тех силах, что хозяйничают в темноте. Внутри нас и по ту сторону от нас. Он подумал: «Рука» – и поразился, что смог увидеть руку в своем воображении. Что это была за рука? И что за нож она держала? Что реально? Что важно?

* * *

За прошедшие семь лет вопросы не изменились, а на месте ответов по-прежнему зияла пустота. Я сидел, уставившись на грязные тарелки в мойке, и пытался представить себе будущее, в котором я достигну спокойствия и буду снова жить в окружающем мире. Единственное, что всплывало в памяти, была семья Инголлз из «Маленького домика в прериях», а также семейство Муми-троллей. У меня не было отправной точки для собственный фантазий. Возможно, в том числе и из-за этого у меня не хватало чувства причастности, и я не видел себя самого в качестве части более значительного движения, потока, своей жизни.

Своей жизни.

Самые банальные озарения часто являются самыми важными. Например, мысль о том, что у человека только одна жизнь, единственная, и что нужно ею дорожить. Само собой разумеется, конечно, но одно дело знать что-то теоретически, а другое дело – проникнуться этой всеобъемлющей истиной.

Моя жизнь.

Когда я сидел и смотрел на грязную посуду, на меня как будто что-то накатило. Я осознал, что у меня есть жизнь, ее отделенные друг от друга дни – звенья в цепочке, которая тянется позади меня и впереди меня. Я был на пути куда-то, и эта банальная мысль улучшала мне настроение.

Вот сейчас, например, я должен был достать себе телевизор. Я натянул одежду, вышел из ворот и записал номер с листка бумаги, на котором было написано: «Продается маленький телевизор. Работает хорошо. 500 крон». Объявление было написано печатными буквами, такими прямыми и ровными, что можно было подумать, будто текст печатали на машинке. Во второй половине дня мне нужно было позвонить, и я решил принять душ, прежде чем встретиться с этим днем и городом.

Когда я пересекал двор, небо казалось светло-голубой крышкой, надетой на крыши. Солнце освещало два верхних этажа четырехэтажных домов, и из-за этого окна давали блики, будто передавали знаки благословения божьего или сигналы SOS от пострадавших в кораблекрушении.

Я подумал о семье Инголлз, о том, что большую часть действия, которое я помнил, составляли сцены за ужином, когда персонажи сидели за столом и передавали друг другу какие-то предметы. Мысли текли вяло и медленно и вдруг застыли, как только я открыл дверь в прачечную и вошел в помещение, пропахшее стиральным порошком.

Бежать!

Как зверь, который предчувствует опасность, я инстинктивно присел на корточки, чтобы уменьшить площадь удара. Сделал несколько вдохов не двигаясь. Ничего не происходило, и я осторожно выпрямился. Все выглядело привычно, но чувство угрозы меня не покидало. Я не знаю, подходило ли здесь слово «угроза». Скорее это было то же, что и тогда, когда я стоял у окна в Блакеберге и опирался на теплый подоконник с мраморным узором, – ощущение, что сейчас кто-то появится. Точно так же, но только ощущение было сильнее, и разница была в том, что этот кто-то или это что-то задумали зло. «Зло» также неподходящее слово. Перед лицом некоторый событий язык пасует.

С осторожностью я прошел через прачечную и приблизился к душевой. То, что в приятный утренний час составляло мою жизнь в ее широком смысле, свелось к тому, что было заключено в пределах моего тела. Комку нервов и колотящемуся сердцу.

Угроза не ослабла, когда я открыл дверь в душевую. Наоборот. Я протянул руку, чтобы включить свет, и лампочка в потолке мигнула два раза, прежде чем погаснуть. Я тяжело задышал и захлопнул дверь, медленно попятился от нее.

Трещина.

Мигающая лампочка впечатала мне в сетчатку картинку. Что-то протискивалось через трещину в потолке, прямо над ванной. Так как я только что писал историю про ребенка в лесу, ассоциация была предопределена: это нечто было похоже на то, что показалось из носа у ребенка. Но намного, намного больше по размеру.

Я стоял, прислонившись спиной к входной двери, и пытался трансформировать картинку в какую-нибудь другую, но увиденное оставалось тем же: вязкая черная масса с неопровержимыми признаками жизни, которая пробивалась сквозь трещину в штукатурке.

Я открыл дверь и вышел на воздух. Перед глазами у меня плясали мерцающие точки. Я потер лицо, и моя правая ладонь окрасилась кровью. У меня началось носовое кровотечение. Только сейчас я понял: то, что я называл «давлением», внутри прачечной действовало сильнее, чем где-либо.

* * *

Не помню, как вышел со двора на улицу. Я где-то бросил свое полотенце и нижнее белье, потому что их не было у меня в руках, когда я оказался прямо у витрины «Декоримы».

Я не знал куда идти. На меня косились прохожие, и только тогда я понял: вкус ржавчины у меня во рту означает, что носовое кровотечение еще не остановилось. У моих ног образовалась лужица, и от вида утекающей через трещину в брусчатке крови меня передернуло. В кармане я нашел старый чек, размял его, чтобы стал мягким, и сделал из него две затычки, которые затолкал в ноздри. Плюнул себе в руку и более или менее начисто вытер лицо вокруг рта. И после этого пошел.

Не думая, куда меня несут ноги, я прошел по улице Кунгсгатан по направлению к площади Стуреплан. Куда бы я ни бросил взгляд, везде замечал трещины. На фасадах домов, в мощеных мостовых, на лицах людей. Трещины, в которое это могло просочиться.

Что это было? Что?

Этого я как раз не знал, именно это меня и пугало, и я по-прежнему трачу свою жизнь на то, чтобы это выяснить. Что же такое проникает в нас и что оно с нами делает. Что-то иное, являющееся нам в разных формах.

Я повернул на улицу Биргер-Ярлсгатан, привлеченный запахом моря со стороны залива Нюбрувикен. В голове начало проясняться, и трещины в лицах людей превратились в морщины, рты и глазницы. Стоя на набережной Нюбрукайен и смотря вдаль поверх воды, я сделал глубокий вдох, и стало еще немного легче.

Что же такое я видел в трещине в потолке? Если не принимать во внимание, что это было похоже на субстанцию из носа у ребенка, что в этом было такого страшного? Ничего. Крыша была дырявая, и что-то протекло. А я-то тут при чем?

Когда я стоял, смотрел на медленно проплывающие паромы, идущие в Ваксхольм, и вдыхал свежий запах озера Меларен, мне чудилось, что это просто еще одна проделка моего мозга, который вскипал, как плотно закрытая кастрюля. Солнце сияло над фьордом, и мимо меня проходили счастливые люди, идущие на Юргорден[4]4
  Крупный остров в центре Стокгольма, является главной рекреационной и развлекательной зоной столицы Швеции. Именно на Юргордене находятся такие известные достопримечательности Стокгольма, как этнопарк Скансен, музей Юнибакен, затонувший в XVI веке и затем поднятый и восстановленный корабль «Густав Васа», ныне превращенный в музей, и многие другие.


[Закрыть].

Я вынул и проверил затычки из носа – кровотечение прекратилось. Я бросил затычки в воду, где ими заинтересовались утки. Повернулся и снова направился в сторону города.

Ладно.

Как бы хорошо мне ни удалось обесценить то, что лезло наружу, до такой степени, что оно перестало иметь ко мне какое-либо отношение, одно было ясно: я точно не стану стоять и мыться там, где оно будет у меня над головой. Я должен что-то придумать. Я продолжил свой путь к площади Хёторгет, где зашел в магазин «Джон Уолл» и отыскал ярко-красный пластмассовый таз на тридцать литров за семьдесят девять крон. Я подумал, что не сумею стащить такой большой предмет. Я даже заплатил за губку и вернулся домой, неся в охапке свои покупки.

Теперь, когда мне стало ясно происхождение давления, я мог явственно ощущать, что оно исходит из северной части двора, из прачечной. Я старался туда не смотреть и поспешил по лестнице домой.

Поставил таз на пол в туалете перед раковиной и сполоснулся, как мог. Губкой я набирал воду из-под крана и мочил ею тело, затем намыливался и повторял процедуру. Получилось. По крайней мере я помылся. Когда я вытерся, то вылил использованную воду в унитаз, а потом немного постоял и посмотрел на себя в зеркало.

Существовало альтернативное объяснение происходящего, и я искал какой-то ответ у себя во взгляде, искал признаки того, что я теряю рассудок. Но что из себя представляют эти признаки, и может ли их заметить тот, кто уже не вполне в себе?

Я понял, что снова увязаю в этом проклятом порочном круге рассуждений. Довольно. Я был цел и невредим, чист, и от меня хорошо пахло. Все было замечательно, не хватало только телевизора.

* * *

Когда во второй половине дня я набрал номер, ответила женщина. Да, телевизор пока не купили. Можно прямо сейчас подняться и посмотреть на него, если есть желание. Что-то в ее манере подбирать слова говорило о том, что это она написала объявление. У нее был спокойный, уверенный тон, и она так произнесла: «Третий этаж, на двери написано „Хольмгрен”», как будто сообщала статистические данные.

Я надел белую рубашку с коротким рукавом, потому что чувствовал: иду по официальному делу. Если честно, я был довольно взволнован, потому что не знал, как это делается. Но беспокоиться не стоило. Женщина, которая открыла дверь, не проявила ко мне ни малейшего интереса. Она только коротко мне кивнула и сказала: «Заходите».

Ей было за тридцать, у нее были светлые волосы средней длины и четкие черты лица. Мне было сложно сконцентрироваться на телевизоре, который она показывала, – это был восемнадцатидюймовый деревянный ящик без пульта, – потому что где-то в районе затылка у меня начала крутиться стереотипная эротическая фантазия.

Молодой человек, женщина постарше, телевизор на продажу – и все кончилось на диване…

– Наверное, хотите проверить изображение? – спросила она.

Только она включила телевизор, я услышал, как открылась дверь в ванную. Когда в комнате появился мужчина того же возраста, что и женщина, я испытал облегчение, потому что мог теперь отбросить свои фантазии. Мужчина был одет в банный халат, и его темные короткостриженые волосы были мокрыми. Он был таким же симпатичным, как и женщина. Мы пожали друг другу руки. Его рукопожатие было сильнее моего.

С изображением все было в порядке. Шла какая-то детская передача: какие-то фигурки из бумаги забирались на горку, волоча за собой доску.

– Да, – сказал я. – Всё в порядке.

Мужчина спросил, хочу ли я пива, и я сказал, что хочу, потому что подумал, что так нужно отвечать в таких случаях. Женщина предложила мне расположиться в кресле, которое выглядело новым и неудобным. Оно таким и оказалось, когда я сел в него. Передо мной стоял пустой стеклянный стол с единственной лилией в вазе.

Я рассматривал комнату, потому что никогда таких не видел. В комнате было мало вещей. Единственная картина на стене над диваном с прямой спинкой изображала геометрическую фигуру. На маленькой книжной полке стояли книги, и казалось, что они выбраны по цвету корешков. Между диваном и окном лежал четырехугольный белоснежный ковер. Было трудно себе представить, что здесь на самом деле кто-то живет.

Единственным, что выбивалось из этих тщательно продуманных линий и цветовой гаммы, был телевизор, который здесь выглядел так же неуместно, как музыкальный автомат в операционной. Женщина села в кресло напротив меня. Должно быть, она заметила мой взгляд, потому что сказала:

– Мы больше не будем смотреть телевизор.

– Вот оно что, – сказал я. – А я как раз думал начать смотреть.

Женщина улыбнулась, и что-то поменялось в комнате, как будто толстая струна пронзила воздух и срезала с него пласт. Словно ее улыбка на самом деле не была улыбкой. Мужчина зашел в комнату с двумя бокалами пива и двумя подставками под них. Он аккуратно расположил подставки на столе, прежде чем поставить на них пиво, и сел на диван.

Я выпил глоток с осторожностью, чтобы пиво не вытекло через край, и пришлось подавить побуждение проглотить содержимое одним глотком. Когда я ставил бокал обратно на подставку, рука моя слегка дрожала. Я вытер лоб и заметил, что у корней волос выступили капли пота.

Соберись! – подумал я. – Успокойся!

– Телевизор хороший, – сказал мужчина. – Он у нас работал три года. Без проблем.

– Мы не так уж много его смотрели, – сказала женщина.

– Да, правда, немного. Но когда смотрели, работал хорошо.

– Да, так и есть.

Я машинально кивнул. Дальше логично было бы спросить, что именно они смотрели по телевизору, когда он работал хорошо, но я не хотел этого знать, не хотел продолжать этот разговор. Я бы с удовольствием кинул пять купюр по сто крон на стол, схватил бы телевизор и побежал по лестнице вниз, как зверь, который возвращается в нору с добычей. Но я решил, что мои побуждения неприемлемы для поведения в обществе, и подумал, что должен все-таки что-то сказать, поэтому спросил:

– Вы давно здесь живете?

– Семь лет, – ответил мужчина. – Наше первое совместное жилье. После заключения брака.

Здесь можно было кое к чему прицепиться. Ну кому придет в голову называть свою свадьбу браком? Как будто речь шла просто о точке на оси времени, на которую наклеили этикетку.

Жаль, что я не тонкий стилист и не могу точнее описать происходящее, но за неимением этого таланта я удовлетворюсь тем, что скажу: я воспринимал этих мужчину и женщину как пару мертвецов. Их квартира была мертва, в их разговорах не было жизни, у них были скованные мимика и жесты.

Эротическая фантазия, которой я поддался, была чистой воды проекцией. Женщина источала не больше сексуальности, чем издает звуков человек, имитирующий игру на гитаре.

Пара мертвецов получила свои деньги, а я получил свой телевизор. Аппарат нужно было держать двумя руками, что освободило меня от необходимости рукопожатия. Спускаясь по лестнице с телевизором в руках, я представил себе, что они стоят и смотрят на меня в глазок. Оба. Одновременно. Я ускорил шаги, чтобы оказаться за пределами видимости.

* * *

Вернувшись домой, я отчетливо понял, что было еще одно объяснение моему напряженному поведению.

Пока я подключал телевизор, меня прошиб пот, и я совершенно обессилел, установив телевизор на стопку из трех телефонных каталогов и протянув провод к розетке. У меня поднималась температура, и мне пришлось посидеть пять минут на стуле и отдохнуть, прежде чем я смог вытащить матрас. После этого я свалился больным.

Следующие два дня я помню смутно. С грехом пополам удавалось выползти в туалет, а о приготовлении еды не могло быть и речи.

Я смотрел телевизор. Лежа на боку, свернувшись и дрожа в ознобе, я смотрел телевизор, позволяя картинкам проноситься перед глазами. Единственное, что помню наверняка: показывали «Братья Львиное Сердце», и теплая атмосфера Вишневой долины[5]5
  «Братья Львиное Сердце» (Bröderna Lejonhjärta) – фильм по одноименной сказочной повести Астрид Линдгрен о двух братьях, попавших в волшебную страну. Вишневая долина – одна из локаций указанной страны.


[Закрыть] послужила мне утешением. Кажется, также показывали «Фэлкон Крест»[6]6
  Американский сериал.


[Закрыть], но здесь я могу что-то перепутать, потому что у меня в воображении Анжела Ченнинг скачет на коне, а за ней волочится дракон из папье-маше. Сквозь полузабытьё всплывает также мелодия из «Блюза Хилл-стрит»[7]7
  Американский сериал.


[Закрыть]. Шведские черно-белые фильмы. Может быть, Юлия Сесар[8]8
  Шведская актриса.


[Закрыть]. Я не знаю. Ведь с тех пор прошло порядочно времени.

В какой-то момент я, должно быть, собрался с силами, чтобы придвинуть к себе блокнот и продолжить рассказ о ребенке в лесу. Текст вышел довольно неразборчивым и бессвязным, так что потом потребовалась тщательная редакторская правка, чтобы можно было что-то понять.