Текст книги "Империя хирургов"

Было почти три часа ночи, когда я сидел в моей библиотеке, разбирая выпуски «Венского еженедельного медицинского вестника», «Архива клинической хирургии» и «Немецкого хирургического журнала». Я искал в них статьи об открытиях в области хирургии щитовидной железы, которые публиковались, насколько я мог припомнить, последние несколько лет и также встречались в журналах за последние несколько месяцев. Речь шла прежде всего об исследованиях цюрихского профессора Розе, венского профессора Теодора Бильрота и его ученика Вельффлера, а также молодого бернского профессора Теодора Кохера, которому едва исполнилось сорок. Впервые все эти имена упоминались некоторое время назад в хвалебной статье Эсмарха, хирурга, работающего в Киле.

Попытки устранить опухоль щитовидной железы при помощи скальпеля имеют такую же долгую историю, как и сама болезнь. Но так же длинна история связанных с этим промахов, ошибок и смертей, из-за чего укоренилось мнение, что любая операция на щитовидной железе – бойня, исход которой предопределен. Уже хирурги Древнего Рима пытались вскрыть мускулатуру шеи и пальцами вылущить опухоль. Часто при этом они сталкивались с чудовищными кровотечениями, которые не удавалось остановить. Двести лет спустя Гален сообщил об операции на щитовидной железе ребенка, в ходе которой была «вырвана» находящаяся глубоко под кожей опухоль. Ребенок оправился от потери крови, но после операции потерял способность говорить. Гален обнаружил, что непосредственно за щитовидной железой, рядом с трахеей проходит едва различимый нерв – так называемый возвратный нерв, – который влияет на деятельность голосовых связок. Его повреждение, разрыв или сдавливание ведут к потере речи или, в лучшем случае, к неспособности разговаривать внятно. По прошествии еще тысячи лет Парацельс предупреждал о чрезвычайной опасности дальнейших шагов в этой области. Он установил, что кровеносные сосуды в нездоровом органе располагаются особым образом. На рубеже XVIII и XIX вв. несколько французских хирургов, в их числе Десол, Дюпюйтран и Руа, прооперировали пациента с тяжелой формой зоба и постановили, что в таких случаях терапевтика бессильна. Это и был случай Эстер. Не существует средства, которое препятствовало бы дальнейшему увеличению железы и сдавливанию трахеи. И если Кэбот не желал дочери смерти от приступа удушья, если не хотел видеть, как она медленно угасает, после очередного тяжелого приступа способная дышать лишь через канюли, выходящие из ее шеи, ему придется выбрать путь, оставляющий надежду на спасение…

Я чувствовал, что Кэбот был готов пойти на то, что я ему предлагал. «Телеграфируйте профессору Бильроту в Вену и профессору Кохеру в Берн. Спросите их, когда они могли бы осмотреть Эстер. Но я попросил бы вас осмотреть ее в любом случае. Узнайте также, что думает каждый из этих врачей. Ведь им, вероятно, более всего известно о щитовидной железе и ее заболеваниях…»

Кэбот посмотрел на Винтерса устало и нерешительно. «Что Вы думаете…?» – спросил он. Винтерс не ответил. Он только слегка пошевелил своей худой морщинистой рукой, покоившейся на набалдашнике его трости. Помолчав, он сказал: «Может, вы попросите доктора Хартмана позволить мне подумать над его предположениями еще восемь дней?» Чрезвычайно изумленный, я взглянул на Кэбота. Неужели он не видел, что Винтерс почувствовал свою слабость и теперь тянул время, чтобы найти новые доводы в пользу терапевтического лечения? Но Кэбот, стоило только надавить на него, обратился ко мне: «Будьте добры, выполните просьбу доктора Винтерса».

«Вилльям, – сказал я, – Эстер уже двадцать три. Пора спросить ее, какой судьбы она хотела бы для себя…»

В этот момент Винтерс покачал своей маленькой седой головой и сказал: «Эстер еще ребенок…»

«Вы находите?» – переспросил я. А потом добавил: «Вилльям, Вы тоже так думаете?»

Кэбот избегал моего взгляда. «Разумеется, мы обсудим с ней это», – сказал он неуверенно.

Я почувствовал, что за всем этим скрывалась некая тайна, некий тайный заговор, которому могло помешать мое стремление отвезти Эстер в Европу. Но только это могло уберечь ее от судьбы Сьюзан. «Могу я пожелать Эстер скорейшего выздоровления?» – поинтересовался я, надеясь таким образом все же поговорить с девушкой наедине.

«К сожалению, в таком состоянии она не может принимать посетителей…» – ответил Винтерс. Кэбот посмотрел на меня, будто бы извиняясь, но не смея перечить. Он не проговорил ни слова.

«Вилльям, – сказал я, – надеюсь, Вы достаточно хорошо все обдумали. Это одна из тех возможностей, упустив которую, приходится сожалеть до самого конца жизни…»

Я провел несколько дней в ожидании каких-либо новостей с Пятой авеню. На пятый день я самостоятельно телеграфировал Бильроту и Кохеру. Я поинтересовался, могли бы они в случае необходимости произвести удаление опухоли щитовидной железы и считают ли они, что это могло бы иметь положительный результат. Я хотел получить от них конкретное подтверждение, которое помогло бы мне убедить Кэбота. По истечении запрошенных Винтерсом восьми дней ни от Кэбота, ни от Эстер я не получил никаких известий. Зато два дня спустя пришел ответ профессора Кохера. В телеграмме он выражал готовность взяться за этот случай при условии, что сможет лично обследовать пациентку. Операция, на его взгляд, была необходима, и исход ее виделся ему успешным.

Следующим утром я получил письмо от Эстер:

«Мой отец рассказал, что Вы считаете операцию верным средством спасти меня. Доктор Винтерс расценивает это как покушение на убийство. Он втолковал моему отцу, что это было бы преступлением против меня и что мое состояние после еще более ухудшится. Но я не верю ему. Умоляю Вас, скажите, правда ли в Европе меня смогут вылечить или мне лучше оставить и эту надежду? Бурт передаст мне Ваш ответ».

Посыльный дожидался, пока я напишу несколько строк в ответ. К письму я приложил копию телеграммы Теодора Кохера. Я был убежден в своей правоте и считал необходимым ее отстаивать. На следующее утро меня ждали два письма: одно – от Кэбота, второе – от Винтерса. Оба были написаны днем раньше. «Из Ваших рассказов, – писал Кэбот, – я узнал, что хирурги могут вылечить чуть ли не от всех болезней. Но я не понимаю, как Вы могли умолчать об огромной опасности операций на щитовидной железе, единственно чтобы добиться Вашей цели. Я убежден в искренности Вашей веры в хирургию, но мне сложно простить Вам этот поступок. Доктор Винтерс напишет Вам об остальном. Сегодня я и Эстер уезжаем во Флориду. Теплый воздух наверняка пойдет ей на пользу и облегчит дыхание».

Я надорвал конверт, в графе «Отправитель» которого значилось имя Винтерса. Он в том числе содержал документы, которые я передал Кэботу.

В самом письме говорилось:

«К моему глубочайшему сожалению, я должен был отговорить мистера Кэбота последовать Вашему совету. Ваши немецкие профессоры полагают, что щитовидная железа не является жизненно важным органом. Но я не думаю, что в теле человека есть хотя бы один орган, который являлся бы таковым, пусть даже хирурги в первый год после ее опрометчивого удаления как один утверждают, что причиной новым недугам в спешке проведенная операция. Нужно отдать Вам должное, от Вас только лишь по невнимательности ускользнули несколько наблюдений, сделанных профессором Бильротом и его ассистентом доктором Велффлером, которых Вы так хвалили, по ходу их экспериментов. После большей части операций по удалению опухоли проявлялись тонические судороги, которые в конечном итоге приводили к смерти, или в особенно коварных хронических случаях возникали периодические, сопровождающиеся острой болью конвульсии, превращавшие якобы здорового человека в такого же калеку, каким он был до операции. Я не думаю, что требуются еще какие-то аргументы в пользу того моего убеждения, что удаление щитовидной железы есть преступное вмешательство в человеческую природу, и ее месть за это бывает поистине страшна. Поэтому я был вынужден изложить мистеру Кэботу все достоверные факты. С благодарностью возвращаю Вам все документы, в целостности которых Вы можете удостовериться».

Я швырнул письмо на стол. Впервые я ощутил по отношению к Винтерсу непреодолимую ненависть. Его слепота виделась мне преступной. То, что он посылал Эстер дышать «теплым воздухом» – будто бы качество воздуха могло помешать росту опухоли и беспощадному сужению дыхательного прохода – было за гранью моего понимания.

Сегодня, спустя много лет я готов посмотреть на Винтерса и его твердолобый консерватизм в несколько ином свете – более миролюбиво, потому что сегодня уже обозначены фактические границы возможностей хирургии, сегодня остались далеко позади трагические неудачи Кохера в области хирургии щитовидной железы, о которых тогда я только готовился узнать. Я еще раз просмотрел статьи. Выяснилось, что Бильрот наблюдал судороги, или «тетанию», как выражался он сам и его коллеги, только в шести случаях из двухсот. Но доказывают ли эти шесть случаев, что потеря щитовидной железы приводит к тяжелым заболеваниям, если в ста девяноста четырех случаях никаких осложнений не последовало? Для тетании, кроме полного или частичного удаления щитовидной железы, существовало множество причин. Я подробно изучил доклады Кохера. Там говорилось, что в его клинике не было выявлено ни одного случая тетании, во всяком случае, об этом свидетельствовали те материалы, которыми я располагал. Казалось, только Бильрот несколько раз сталкивался с ней. В отличие от Кохера он до сих пор не ответил на мою первую телеграмму. Я телеграфировал ему вторично – на этот раз попросив сообщить мне о предпосылках, протекании и опасностях тетании. По непонятным причинам и на этот раз ответа из Вены не последовало. Только позже я узнал, что Бильрот был в отъезде. Тогда я отправил вторую телеграмму Кохеру. Мне ответил один из его ассистентов, некто по фамилии Ру. Он сообщал, что Кохеру никогда не доводилось наблюдать таких явных случаев тетании, как Бильроту. Но и у Бильрота доля этих пациентов была ничтожна, поэтому нет оснований считать, что именно удаление щитовидной железы было причиной тетании. Он подозревал, что речь в этом случае шла о разрыве некоего нерва или о повреждении смежных органов и тканей, как и в случае с потерей голоса. Получив телеграмму из Берна, я отправил посыльного на Пятую авеню, чтобы он узнал адрес Кэбота во Флориде. Он вернулся с пустыми руками. Секретарь Кэбота отказался дать ему адрес. Тогда, будучи уверенным в своей правоте, на его нью-йоркский адрес я отправил письмо, выражающее недовольство и искреннее негодование. Оно заканчивалось следующими словами: «Я считал Вас человеком, который умеет принимать решения. Когда такой человек, как Вы, стоит перед выбором между неминуемой смертью и операцией, которая приводит к смертельному исходу в десяти процентах случаев, а к тому, что Бильрот называет тетанией, еще реже, оставляя девяносто процентов шансов на спасение, правильное решение не должно даться тяжело…»

После этого я старался больше не думать об этом случае. Тогда я не подозревал, что скоро наступит время, когда я буду жалеть, что не забыл о нем тогда.

Так прошло больше трех месяцев. В первых числах февраля я получил заказное письмо из Ки-Уэста во Флориде. На нем стояло имя Кэбота.

Кэбот писал: «Если Вы до сих пор убеждены, что в Европе Эстер можно вылечить, пожалуйста, сообщите о нас профессорам Бильроту и Кохеру. Другого выхода нет. Мне нужно многое Вам объяснить, но не в этом письме. Возможно, для Вас что-то сможет прояснить тот факт, что моя покойная жена питала к доктору Винтерсу особое доверие. Когда она умирала, ей уже было известно, что Эстер очень больна, хотя тогда еще нельзя было предвидеть, что болезнь примет такую форму. Тогда она взяла с меня клятву, что, пока Винтерс жив, я не должен больше никому поручать заботу о здоровье Эстер. Так я привык поступать, хотя зачастую делал это против собственной воли. Я получил Ваше письмо, а за свое хотел бы попросить у Вас прощения. Вы правы. Состояние Эстер постоянно ухудшается, несмотря на здоровый климат. За последние недели у нее было уже четыре приступа удушья, и, поскольку опухоль еще увеличилась, дыхание стало свистящим. Если Вы готовы закрыть глаза на все, что произошло, и взяться за случай Эстер, то, пожалуйста, сообщите о нашем приезде в Вену или Берн. С Божьей помощью через восемь дней мы надеемся добраться до Нью-Йорка…»

Кохер назначил прием на пять часов вечера. Перед тем как покинуть отель, на балконе я встретил Эстер. Высокий меховой воротник, который скрывал ее болезнь от посторонних взглядов, теперь, когда заметно похолодало, выглядел вполне уместным. Но тихие хрипы, которые сопровождали каждый ее вдох и выдох, выдавали ее. Лицо девушки стало еще уже, отчего глаза стали казаться необыкновенно большими. Еще осенью полные, несколько припухлые ее губы имели теперь голубоватый оттенок. Сказывался недостаток кислорода. «У Вас ведь хорошие новости? Пожалуйста, скажите, что у Вас для меня хорошие новости», – проговорила она. «Несомненно, – заявил я, – скоро все будет позади». Она взяла меня за руку и улыбнулась. На ее глазах выступили слезы.

Около пяти часов мой экипаж остановился в одном ряду с другими, уже ожидающими у дверей «Ульмфхофа». Я впервые шагнул в ворота парка того дома, откуда позже слава о Кохере распространится по всему миру. В тот год «Ульмхоф» был не тем местом, каким станет время спустя: пристанищем для богатых и знаменитых со всего света. Хотя уже тогда – это было шестнадцатое марта – в приемной ожидали люди как минимум из четырех стран мира, в том числе турецкий высокопоставленный чиновник со своей свитой. Было похоже, что большинство также страдают от опухоли щитовидной железы. Свидетельство того, что Кохер приобрел известность даже в Передней Азии, придало мне уверенности.

Через некоторое время я понял, что никого не вызывают и никто не выходит из кабинета, и это удивило меня. Так прошел почти час. Больные проявляли достойную восхищения терпеливость. Когда стрелка часов сдвинулась с отметки «6», я забеспокоился. В конце концов я покинул приемную и отправился вестибюль на поиски старшей медсестры, которая меня встретила. Когда я поинтересовался, где может быть Кохер, она пожала плечами и заметила, что Кохер обычно очень пунктуален и это на него совсем не похоже. Она предположила, что некие непредвиденные обстоятельства могли задержать его в университетском госпитале, поэтому его следует искать там. Она попросила меня подождать еще немного. Я вернулся в приемную. Но когда на часах была уже половина седьмого, а каких-либо изменений так и не последовало, я решил отправиться в госпиталь и разыскать там Кохера.

У самого входа я встретил какого-то молодого человека и спросил у него, на месте ли еще Кохер. Молодой человек посмотрел на меня рассеянно и взволнованно, что показалось мне странным. Он подтвердил, что Кохер на месте, и поинтересовался, зачем я ищу его. Когда я рассказал, что с пяти часов ждал Кохера в его приемной на Шлесслиш-трасе, он посоветовал мне не ждать больше. По его словам, Кохера задержали некие особые исследования: он полностью поглощен ими, и нет никакой вероятности, что сегодня вечером Кохер сможет принять хотя бы одного пациента. Это был доктор Ру, главный ассистент Кохера. Он выразил свое сожаление и поспешил назад к Кохеру.

Еще секунду я колебался, пытаясь решить, стоит ли мне последовать его совету и условиться о встрече на следующий день. Но в последний момент что-то остановило меня. Трудно сказать, что это было. Может, неприятная мысль о том, что придется ни с чем возвращаться к Эстер, Кэботу и надеявшемуся на мое поражение доктору Уайту, а может, подозрительное беспокойство, сквозившее во всем виде и поведении Ру. Сегодня же, оглядываясь на ту таинственную и судьбоносную встречу с Кохером, которая тем вечером привела меня в университетский госпиталь, я благодарю судьбу, как благодарил бы ее за неповторимое событие летописец. Поэтому теперь совершенно не важно, что тогда заставило меня остаться.

Я представился ассистенту Кохера, объяснив, что приехал из Нью-Йорка по поводу пациентки с зобом, страдающей от приступов удушья, что больная ждет решения профессора Кохера и что мне не хотелось бы возвращаться к ней без заключения врача. Ру смотрел на меня, все больше раздражаясь. Но в конце концов пригласил следовать за ним. Он провел меня по нескольким коридорам, и мы свернули за угол. Вдруг я, будучи совершенно к этому не готовым, оказался лицом к лицу с людьми, чей облик заставил меня в ужасе замереть. Среди них были мужчины, женщины и дети. Их лица, прежде всего, лица мужчин и детей, выглядели одутловатыми, бледными и болезненными. Они смотрели с тупым безразличием. Их тела, особенно тела детей, казались опухшими, и вид их выдавал задержку в росте, кожа на руках была красной, а сами руки – толстыми и неуклюжими, без толики присущей детям нежности и грации.

Я был не в состоянии идти дальше. Ру тоже остановился. Потом он протиснулся между мной и этими пугающими фигурами, быстрым движением распахнул передо мной дверь, которая вела в маленькое, похожее на лабораторию помещение, и попросил подождать Кохера здесь.

«Это люди из отделения для душевнобольных?» – успел спросить я до того, как он захлопнул за собой дверь. Ру посмотрел на меня и, помедлив, ответил: «Нет, в госпитале нет такого отделения…»

«Но ведь те люди снаружи…», – упорствовал я.

Ру снова замялся, а потом сказал: «Возможно, на Ваши вопросы ответит господин профессор. А сейчас я должен идти. Я спрошу у доктора Кохера, стоит ли Вам ждать».

Я остался один, но не успел до конца обдумать эти странные обстоятельства, потому что Ру очень быстро вернулся. «Господин профессор, – возвестил он, – просит извинить его за то, что в силу некоторых обстоятельств он был так непунктуален. Он попросил Вас подождать у него дома».

Ру открыл дверь, и мой взгляд снова упал на тех несчастных, которые так напугали меня до этого. И все-таки их тела действительно были опухшими. Ру поспешил проводить меня к экипажу и назвать кучеру адрес Кохера.

Через четверть часа я уже был в загородном доме Кохера и беседовал с его женой Мари. На вид ей было около тридцати лет. Она происходила из очень религиозной бернской семьи крупных торговцев Вичи-Куран. Мари Кохер была изящной и живой женщиной, при всей своей религиозности открытой миру, что проявлялось в ее умении раскладывать все по полочкам. Это умение она применяла, распоряжаясь домом Кохера и его рабочими делами.

Когда через три четверти часа Кохер так и не появился, она, извиняясь, заметила, что он почти никогда не опаздывает, но последние недели и особенно последние несколько дней ее муж с головой ушел в работу, которая не дает ему покоя даже ночью и лишает последних сил.

Разумеется, я сразу же подумал о происшествии в госпитале и поинтересовался, какого рода это была работа. Но Мари ответила, что, возможно, Кохер сам поговорит со мной об этом. А потом, немного печально взглянув на меня, она добавила: «Боюсь, Вы выбрали не самое лучшее время для поездки в Берн».

Мы заговорили о пустяках, и наш разговор часто прерывался молчанием. Наконец в зале послышались голоса: вернулся Кохер. Мари, извинившись, вышла, и я почувствовал облегчение. Через несколько минут она пригласила меня пройти в его рабочий кабинет.

Передо мной стоял худощавый человек лет сорока, среднего роста, одетый в простой темный пиджак. Возможно, его холодные голубые глаза обычно излучали заинтересованность и энтузиазм, но тогда они показались мне настолько усталыми, что я ощутил тревогу за него. Он протянул мне свою тонкую руку и жестом пригласил присесть в одно из кресел. Сам он, расположившись во втором из них, откинулся назад и закрыл глаза.

Когда через минуту он открыл их, казалось, что вместе с этой минутой ушла какая-то доля его усталости.

«Вы старше меня, – сказал он негромким голосом, но эти слова прозвучали внезапно и оттого показались резкими. – Был ли уже в Вашей жизни момент, когда Бог свергал Вас с самой вершины успеха, лишая поводов гордиться собой и давая понять, какие мы на самом деле ничтожные и глупые создания…»

Начало разговора было столь неожиданным, что я не нашел, что ответить. За время всех моих странствий по миру от одного очага науки к другому мне очень редко доводилось слышать слово «Бог». Я еще не знал, что Кохер является выходцем из семьи, где родители были гернгутерами, поэтому кроме отцовских склонностей к изучению наук и таланта математика он унаследовал еще и набожность матери. Пока я озадаченно молчал, он добавил: «Когда несколько месяцев назад я отправлял Вам телеграмму, я был готов со спокойной совестью заняться болезнью мисс Кэбот. Между тем, появились некоторые новые факты, о которых я должен Вам рассказать, прежде чем мы сможем приступить к обсуждению случая Вашей пациентки». Он сделал паузу, а затем продолжил: «Сегодня вечером Вы были в моем госпитале. По воле случая, в коридоре, ведущем к моей лаборатории, Вы видели нескольких несчастных, которых, согласно жестокой медицинской терминологии, мы зовем кретинами. Когда-то они были такими же людьми, как мы с Вами…»

«Мы научились, – сказал он, – технически безупречно осуществлять операции по удалению зоба. Мы научились останавливать кровотечения. Мы научились быть осторожными и нашли способ избежать повреждения голосовых связок. Тетания Бильрота – осложнение, которое встречается не настолько часто, чтобы заставить нас изменить нашим хирургическим методам. Но произошло кое-что еще». Он заговорил громче. «Наш опыт в проведении подобных операций недостаточно велик, и самонадеянно было делать вывод о том, что щитовидная железа не является жизненно важным органом, а следовательно, может быть полностью удалена. За девять лет я провел тридцать девять операций по полному удалению щитовидной железы. Тридцать одного пациента я отправил обратно домой по причине отсутствия у них каких-либо послеоперационных патологий. Но, к сожалению, я не предпринял дальнейшего наблюдения за ними и не осведомлялся об их самочувствии, с тех пор как они покинули клинику. И только случай подсказал мне, что этот пробел необходимо восполнить. Я посчитал, что следует пригласить всех прооперированных за последние девять-десять лет в госпиталь для повторного обследования или же попросить самих пациентов или их близких выслать письменный отчет об их состоянии. Больные, которых Вы встретили сегодня вечером, последние из тех, кто приехал в Берн. И результаты проведенных обследований тревожнее, чем все, что я до этого мог вкладывать в понятие “профессиональное поражение”. Приготовьтесь услышать вещи, которые и Вас сильно огорчат». Он приступил к формальному изложению фактов: «Экстирпация щитовидной железы разрушительно сказалась у моих пациентов на том, что называют “человеческим достоинством”. Я приговорил физически нездоровых, но здоровых душевно людей к прозябанию. Из многих из них я сделал абсолютных кретинов или умственно неполноценных людей и обрек их на жизнь, которую едва ли вообще можно назвать жизнью…»

Это чудовищное потрясение для только зарождавшейся хирургии щитовидной железы, о котором говорил Кохер, теперь вошло в историю медицины. Имеющиеся сведения об этом событии вполне достоверны с научной точки зрения. В источниках сообщается, как возникло это заблуждение, рассказывается о его последствиях и путях их преодоления. Но все молчат о жертвах, последовавших по одному из этих путей, не задаются вопросом, что творилось в душе Теодора Кохера в тот момент, когда он осознал последствия чудовищной ошибки, какой было удаление щитовидной железы.

Я чувствовал себя уничтоженным. Неужели теперь мне придется сказать Кэботу и Эстер, что поездка в Берн через весь океан была напрасной? Неужели придется объяснить им, что спасения нет, что Винтерс был прав, а Кохер, и я, и все хирурги, стоящие за оперативное лечение зоба, ошибались?

Мне потребовалось много времени, чтобы вернуть самообладание.

«До второго сентября прошлого года, – продолжал Кохер, – я был полностью уверен, что экстирпация щитовидной железы не имеет никаких побочных действий. Сегодня же я знаю, что еще за девять лет до этого получил первое предупреждение. Тогда, восьмого января 1874 года я оперировал одиннадцатилетнюю девочку. Ее звали Мария Рихзель. Это было прелестное создание. Но девочка была обезображена двусторонним зобом. Опухоли были размером с грецкий орех. Доктор Фечерин, врач деревни Цацивюль, проводил лечение инъекциями йода, но зоб продолжал медленно расти. На то время пришлись мои первые успешные операции по удалению щитовидной железы. Хорошее самочувствие моего первого пациента дало мне основания для повторения опыта на одиннадцатилетней девочке. Я сделал надрез, рассек шейные мышцы, перевязал неглубоко проходящие вены – операция проходила без каких-либо неожиданностей. Обе доли были удалены. Из-за этого немного поднялась температура. Но на четвертый день температура пришла в норму. Ребенок буквально расцвел. Из всех удачных операций эта произвела на меня наибольшее впечатление. Уже двенадцатого февраля девочка поехала назад в Канольфинген. И здесь я получил то самое предупреждение. Доктор Фечерин, с которым мне не довелось познакомиться лично, в первые же недели сообщил, что ребенок чувствует себя превосходно. Позже он поменял свое мнение. Он писал, что Мария, которая до операции, несмотря на болезнь была живой и веселой, необъяснимым образом изменилась. Ее шея на вид оставалась здоровой. Она стала неприветливой и ленивой. Ее больше ничто не занимало, и приходилось силой заставлять ее взяться за работу. С тех пор я не получал новостей о состоянии Марии Рихзель, поскольку доктор Фечерин, как мне стало известно, умер. Описанное Фечерином казалось мне исключением, и этого, как я думал, не могло повториться. Я полагал, что все эти симптомы обошли стороной остальных шестидесяти четырех пациентов. Но сразу после шестьдесят четвертой операции я получил новые доказательства того, что заблуждался.

В начале сентября прошлого года я присутствовал на женевском конгрессе по вопросам гигиены, и второго сентября я встретил там моего женевского коллегу, профессора Ревердена, который уже в течение нескольких лет занимался лечением зоба. На тот момент он уже провел около четырнадцати операций, большая часть которых состояла в полном удалении щитовидной железы. Реверден сообщил мне, что его внимание привлек тот факт, что несколько его пациентов после операции выказывали как физическую, так и эмоциональную вялость. Кроме того, один из пациентов приобрел внешние черты, характерные для больных кретинизмом. Так как я обладал большим опытом, Реверден поинтересовался, не сделал ли и я похожих наблюдений. Сначала я отрицал наличие аналогичных осложнений, но потом вспомнил о случае Марии Рихзель и письмах доктора Фечерина, о чем и сообщил Ревердену. Но мы, однако, не стали делать каких-либо дальнейших выводов. Логично было предположить, что причиной наблюдавшихся послеоперационных явлений явились небезупречная техника или повреждения смежных органов и тканей. По возвращении в Берн меня все еще беспокоила эта проблема, и я принял решение навести справки о Марии Рихзель. Я написал ее семье. В середине февраля обе сестры и их мать приехали в Берн, а затем и ко мне в госпиталь. Они стояли передо мной в своих лучших нарядах – мать, а рядом с ней полная рослая девочка. Но это была не Мария, а ее младшая сестра. На мой вопрос, где же вторая дочь, мать вывела вперед маленькое, приземистое существо с неуклюжими, беспомощно свисающими руками и опущенной, обрамленной жидкими темными волосами неровной головой. Лицо ее ничего не выражало, губы были опухшими, равно как и глаза: они нездорово выдавались вперед, и кожа вокруг них была значительно светлее. Она смотрела мертвым, чужим, безнадежным взглядом. Это была моя теперь уже девятнадцатилетняя пациентка, у которой все те годы, прошедшие со смерти доктора Фечерина, безудержно развивался кретинизм, дошедший до крайней стадии. Этого я не мог даже и предположить. Мне хотелось верить, что это лишь исключение из правил. Но я помнил о подозрениях Ревердена, поэтому случай так встревожил меня, что на следующий же день я распорядился пригласить для повторного обследования всех пациентов, которым с 1872 по начало нынешнего года были сделаны операции по удалению щитовидной железы и которые считались вылеченными и были отправлены домой. Приехали тридцать четыре человека. Последних из них Вы видели сегодня. Еще двадцать по сегодняшний день наблюдаются у нас с кахексией и кретинизмом в различных стадиях. Симптомы начали проявляться в первые недели или месяцы после операции и усугублялись вплоть до повторного осмотра. Все начиналось с усталости, слабости в руках и ногах, озноба, преодолеть который становилось все сложнее. Впоследствии возникла эмоциональная вялость, речь стала медленной, развились прочие патологии. Позже стали опухать лицо, веки, нос и губы. Кожа становилась сухой, волосы выпадали. Тяжелая форма анемии дополняла картину».

Кохер договорил и умолк. «Какие последствия будут иметь эти наблюдения? – спросил я. – Вы планируете оставить хирургию щитовидной железы?»

«Четвертого апреля на Немецком Конгрессе хирургов в Берлине, – начал он, избегая прямого ответа на мой вопрос, – я сделаю доклад о моих открытиях. Я собираюсь представить результаты исследований. Я буду настаивать на том, чтобы с экстирпацией щитовидной железы было покончено». Он сделал небольшую паузу, а затем продолжил:

«В экспериментах над животными я постараюсь прояснить функцию щитовидной железы и причины послеоперационных осложнений, серьезнейшее среди которых – струмопривная кахексия. Если нам станут известны ее функции, мы не только с высокой степенью вероятности будем избегать любых неприятных последствий, но, может, также найдем средство, способное воздействовать на их источник».

Казалось, я понял, что двигало этим человеком: он надеялся исправить свою ошибку, ведь он стольких больных заставил поверить в то, что им можно помочь. Но это могло случиться лишь в необозримом будущем. Меня же тяготило настоящее, вершившееся здесь и сейчас. Эстер не могла ждать, когда настанет будущее: отведенный ей срок был несоизмерим с тем, что принято так называть. «Но стоит ли ставить крест, – настаивал я, – на хирургии щитовидной железы?! Неужели вся проделанная работа была напрасной?»

«Нет, – сказал он. – Никто не ставит на ней крест. Обследование моих пациентов за одним единственным исключением показало, что струмопривная кахексия проявлялась у тех больных, кто страдал от двусторонненого зоба, что дало основания для полного удаления щитовидной железы. Она – за уже упомянутым исключением – не наблюдалась ни у одного из прооперированных, кому была удалена только одна доля. Думаю, из этого следует, что сохранение одной части щитовидной железы способно предотвратить кахексию, так как она, видимо, берет на себя неизвестные нам функции ампутированной части…»