Текст книги "Империя хирургов"

Я не мог быть свидетелем тому, как в последующие недели Беннет и Годли изо дня в день ждали у больничной койки любого отрицательного или положительного симптома, как они колебались между глубокой верой и опасениями, как считали это сражение выигранным, но потом снова сомневались, и надеялись, и снова сомневались. И когда двадцать четвертого декабря Джексон написал мне, что за день до этого Хендерсон скончался в Национальной больнице, я был до глубины души поражен.

Моей первой реакцией было глубочайшее разочарование и даже нежелание в это поверить. Случилось ли это на самом деле?! Разве операция Годли не дала толчка для развития хирургии? Был ли этот триумф лишь самообманом?

Только после я прочел часть письма Джексона, в которой все разъяснялось. Он писал, что симптомы, которые были вызваны опухолью, так и не возникли повторно до самой смерти больного. Хендерсона больше не мучили судороги и головная боль, и он пребывал в полном сознании. Смерть наступила не вследствие операции на мозге как таковой, а из-за инфекции, которая могла бы вызвать смерть пациента после любой другой операции. Читая письмо, я вспомнил об опухоли в районе послеоперационных швов и о гнойных выделениях, которые я заметил в день моего последнего посещения. В последующие недели раневая инфекция усугубилась, и развилось воспаление мозговой оболочки. Последнее и стало причиной летального исхода. Джексон знал недостаточно, чтобы сказать, как появилась инфекция. Лично он полагал, что смерть произошла по незаметной, но губительной случайности. Знакомясь с его наблюдениями, я понял, что он прав. Его зоркий глаз все подмечал. Перед собой я видел ассистента, который, протирая кожу головы Хендерсона карболовым раствором, оставил необработанными места, которые были воспалены после применения горчичного пластыря. Эти необеззараженные, раздраженные области и стали почвой для возникновения инфекции, погубившей Хендерсона. Случайность, глупая причуда судьбы – ничего больше. Нет, ничего больше! Только повод более добросовестно работать в дальнейшем, а отнюдь не препятствие на пути развития хирургии мозга.

Несколько месяцев спустя, двенадцатого мая 1885 года в Лондоне Беннет и Годли стояли перед членами медицинских и хирургических обществ. При беспрецедентном скоплении слушателей они докладывали об операции и о теоретических принципах, которые сделали этот шаг возможным. Главный вывод гласил: удаление опухоли мозга возможно, техника же требует тщательной доработки. Оба врача, как и я сам, задавались вопросом, сколько времени на это потребуется в действительности, сколько неудач придется потерпеть и сколько препятствий нужно будет преодолеть. Но они могли быть по праву убеждены, что дали огромный толчок к развитию этой области медицины.

Мэрион Симс – Лоусон Тэйт – Карл Лангенбух

Наполненные болью декабрьские дни 1884 года, когда я покидал Лондон – и это путешествие стало возможным только благодаря большим дозам морфия, – были последней вехой в истории моей желчнокаменной болезни. Это началось приблизительно восемнадцать лет назад. Болезнь в той или иной степени напоминала о себе, поэтому много раз я предпринимал попытки найти хирургическое решение моих проблем с желчным пузырем. Более десяти лет назад мой недуг заставил меня пережить новую агрессивную фазу его развития.

Восьмого января 1867 года, во второй половине дня я вернулся из Англии в Париж, еще переполненный впечатлениями от встречи с профессором Листером в Глазго и от его открытия антисептических свойств карболовой кислоты. Около двадцати лет до этого, после первого применения наркоза, у меня возникло убеждение, что начинается новый этап развития хирургии. Впервые войдя в больничную палату, которая не была пропитана тяжелым смрадом разлагающихся ран, впервые взглянув на послеоперационные швы, на которых отсутствовали признаки нагноения, я был до глубины души поражен. Тогда, пребывая в с трудом сдерживаемом нетерпении, я не мог предвидеть, что пройдет более десяти лет до того момента, когда листеровское изобретение, встречая сопротивление, все же захватит мир хирургии, привычный к инфекциям и раневой лихорадке. Итак, восьмого января на восемь часов вечера у меня был запланирован ужин в маленьком, но изысканном парижском ресторане с доктором Мэрионом Симсом, всемирно известным, на тот момент практикующим в Европе американским врачом-гинекологом. Я даже не мог предположить, какое тягостное разочарование принесет мне этот вечер, и не догадывался, какую роль сыграет Симс в моей дальнейшей судьбе.

Симс уже много лет не бывал на родине. Он появился на свет в семье фермера в нищем, забытом Богом местечке Ланкастер Кантри в Южной Каролине и проводил свои первые операции в подчревной области на негритянках, будучи сельским врачом в одном из южных районов Алабамы. Когда в Америке началась Гражданская война, он был направлен в научную командировку по Западной Европе. В Париже он представил метод лечения вагинальных фистул и тем самым произвел сенсацию среди парижских хирургов. В 1862 году он вернулся в Нью-Йорк. Как уроженец Юга, он не мог примириться с событиями на Севере. Поэтому, бросив всю свою собственность в Нью-Йорке, в июле 1863 года он со своей семьей отправился в Европу. С тех пор он жил между Францией и Англией, куда к нему устремились толпы состоятельных пациенток. Его услугами пользовались герцогиня фон Гамильтон, равно как и императрица Евгения, супруга Наполеона III, для обследования и лечения которой потребовалось провести не одну неделю во дворце Сент-Клу. Он никогда не делал тайны из его патриотических чувств по отношению к южанам и жертвовал большие суммы для жертв «разбойничьих набегов» северного генерала Шермана на Олд Ланкастер. Тот факт, что большую часть войны я провел в лазаретах северян, никак не повлияло на наши с Симсом отношения. В 1861 году я неоднократно помогал его чудесной жене Терезе и его семерым детям, когда они еще жили в Нью-Йорке. А теперь, когда я спустя столько лет снова приехал в Европу, Симс с нетерпением ждал момента, когда сможет поговорить со мной о том, что изменилось дома со времен окончания Гражданской войны.

Симс опоздал всего на несколько минут. Ему было пятьдесят три года, но его внешность все еще привлекала внимание: стройный и статный, с густыми каштановыми волосами, мягкими чертами губ, манящими темно-карими глазами, по-мальчишески живыми движениями, и, кроме того, он был чрезвычайно элегантен. Взглянув на него, никто не смог бы предположить, что он появился на свет в постовой будке на самом краю света и что его отец – фермер, завсегдатай деревенского трактира, шериф, устроитель петушиных боев, охотник на лисиц, игравший и вечно проигрывающий в бильярд, – научился писать и считать, когда ему было двадцать три. Симс был человеком, который отвечал представлению Джона Беллса об идеальном хирурге: «Ум Аполлона, сердце льва, светлый взгляд и руки женщины».

Симс поспешил ко мне навстречу и с радостью пожал мою руку. Нужно отметить, что радость входила в широкий спектр его эмоций, на другом конце которого находился безудержный гнев. «Боже мой, – воскликнул он, – Боже мой, Родина!» Его нисколько не беспокоили обращенные к нему отовсюду любопытные взгляды посетителей, и уже в четвертый или пятый раз он произнес «Боже мой», отозвавшееся из самой глубины его сердца. Тогда я внезапно почувствовал сильную колющую боль в правом плече, от которой у меня на секунду перехватило дыхание. За болью последовала сильная тошнота. Сразу за этим у меня возникло ощущение, будто бы кто-то хорошенько ударил меня кулаком в правый бок, сразу под правую реберную дугу.

От этого тяжелого, сверлящего удара осталась тупая, мучительная боль, которая быстро распространилась от спины до живота. Она была настолько сильной, что я отпустил руку Симса, сначала наклонился вперед, а затем и вовсе согнулся, издав глухой стон.

Во мне билось только одно желание: скорее отсюда, из этого помещения, где я в лучшем случае представлял забавное зрелище для всех любопытных! Для претворения этого желания в жизнь я собрал всю мою силу воли. Сквозь стиснутые зубы я процедил: «Коляску…» Больше ничего. Я чувствовал только, как всю правую сторону, от подложечной впадины до плеча, пронизывала невероятная боль. Шатаясь, я вышел наружу и оперся о стену рядом с узкой входной дверью.

Кто-то оттащил меня в сторону. Новый приступ боли лишил меня способности говорить, и я только стонал и время от времени вскрикивал. Я смутно помню, как нанял коляску и как кто-то втолкнул меня туда. Она тронулась. С каждым толчком во время поездки боль возвращалась с новой силой. У меня что-то спрашивали, но я был не в силах разобрать значение слов. Экипаж остановился. Некто выпрыгнул из него. Вечность спустя он вернулся и попытался заставить меня что-то проглотить. Я почувствовал привкус какого-то порошка у себя во рту, с отвращением проглотил его и стал ждать, когда мне станет легче. До того момента, когда боль стала утихать, прошло бесконечно много времени. Из острой она медленно превращалась в тупую и вполне переносимую. В первый раз я осмотрелся и встретился глазами с тревожными карими глазами Симса, на которого падал свет от фонаря нашего экипажа.

«Вы можете остаться у меня дома!» – сказал он. Борясь с чувством головокружения, я попросил прощения за весь инцидент и не сопротивлялся, когда он подвел меня к дверям своей квартиры на первом этаже, где уже горел свет. Симс распорядился разложить диван и помог мне раздеться. «Бывали ли у Вас похожие приступы?» – спросил он.

«Нет, – ответил я, – это первый». Я выпрямился с намерением освободить правый бок от давящей одежды, с помощью Симса я избавился от пиджака и жилета, расстегнул рубашку и брюки и снова лег на спину. Я провел правой рукой по коже под правой реберной дугой. Даже малейшее прикосновение отдавалось болью в области печени. А одного короткого нажатия в районе выше и правее пупка было достаточно, чтобы вызвать глубокую колющую боль.

Напрашивался диагноз, с которым я не хотел соглашаться. Да, я изнурял себя. Но в конце концов мне нет и сорока. Принадлежал ли я к типу «людей со склонностью к накипеобразованию», которые уже в молодые годы, иногда даже во младенчестве вследствие некоего загадочного, возможно, наследственного нарушения обмена веществ получают камни в мочевом, желчном пузыре или в почках, после чего их жизнь сводится к выматывающей и зачастую безнадежной борьбе с коварными конкрементами?

Симс присел на край дивана рядом со мной. «Я уже послал за доктором Труссо, – сообщил он. – По крайней мере, его имя должно быть Вам знакомо. Он самый выдающийся врач-клиницист и терапевт, который сейчас как раз находится в Париже. За последние годы мы вместе присутствовали на многих консультациях. Мы находимся в дружеских отношениях, и он наверняка вот-вот прибудет, чтобы осмотреть Вас. Мне известно лишь о немногих случаях, когда он ошибся с диагнозом». Он нагнулся надо мной и положил свою руку на мой правый бок. Боль уже стала более ощутимой. Казалось, будто бы она затаилась, чтобы потом броситься через морфиевую преграду, сдерживавшую ее. До этого я только слышал об искусных руках Симса. Теперь я чувствовал их сам.

«Полагаю, Вы придерживаетесь того же мнения, что и я?» – поинтересовался я с напускной твердостью, в действительности же полный ускользающей надежды, что Симс диагностирует что-то отличное от желчнокаменной болезни или желчных колик.

Некоторое время он колебался. Затем он сделал неудачную попытку отшутиться: «Я, как Вы знаете, чувствую себя уютнее и увереннее с людьми другого пола и в другой области медицины».

Я чувствовал, то это всего лишь отговорка. Если кто-то из знакомых мне хирургов и разбирался во внутренних болезнях, то это был Мэрион Симс. Его слова не могли ввести меня в заблуждение, потому что я знал, что он пережил. Однако я не стал настаивать, чтобы он поделился со мной его истинным мнением о моем состоянии, поскольку его чернокожий, по заведенной на родине привычке, слуга доложил о приезде доктора Труссо.

В следующую секунду Труссо появился в дверях. На вид ему было около шестидесяти, он был высок, очень худ и согбен. Его длинные волосы были зачесаны назад, бакенбарды были белоснежными, лицо – заостренным.

Он поприветствовал Симса быстрым вежливым жестом, обращаясь ко мне, спросил, с кем имеет честь познакомиться, и без лишних слов приступил к осмотру. До этого я не был лично знаком с знаменитейшим терапевтом Франции, который изобрел метод обнаружения желчного пигмента в моче страдающих заболеваниями печени и желчного пузыря. Я был наслышан о нем и о его блистательных диагнозах. Такого мастерства в их постановке ему удалось достичь благодаря необычайному обилию материалов о болезнях, хранящихся в вечно переполненных залах его больницы Отель-Дье на острове Ситэ, основанной еще в Средние века.

Труссо задал несколько небрежных коротких вопросов. Одновременно с этим он продолжал осмотр. Тогда я почувствовал боль в правом плече. Сразу после этого я снова почувствовал «удар» в правое подреберье, затем возобновилась боль в спине, и в завершение меня пронзила острая боль – будто бы весь мой правый бок оказался в ведьмацком котле. Я невольно закричал, когда Труссо тремя пальцами левой руки надавил мне на подложечную ямку. Он посмотрел на меня: его глаза имели необычный желтоватый оттенок, отчего они казались болезненными. Он никак не отреагировал на мой крик, хотя и ожидал его, как ждут эха. Это только и было нужно, чтобы поставить диагноз. Он ощупал нижнюю область печени. Его худые, бледные руки действовали при этом с грубой, механической силой. Сразу после этого он выпрямился и своими острыми пальцами опустил манжеты.

В первую минуту я не проговорил ни слова.

«Как мне сказали, Вы врач, – заметил Труссо, все еще расправляя рукава рубашки. – Я за полную откровенность среди коллег. Я уверен, Вы согласитесь со мной!» Но не дожидаясь, пока я выражу свое мнение, он, обратив на меня взгляд своих серых глаз, сказал: «В Вашем случае все ясно. Желчнокаменную болезнь сложно диагностировать, но это ситуация особого рода. Ваш желчный пузырь сильно увеличен и довольно значительно выступает из-под печени. Это необыкновенно легко прощупать. Дело по меньшей мере в крупном, неправильной формы камне, который формировался долгое время и только сегодня дал о себе знать». Он сделал недолгую паузу и затем еще пристальнее посмотрел на меня. «Это большой камень, – продолжал он, чеканя каждое слово. – Он слишком велик, чтобы пройти через желчный проток, но велик достаточно, чтобы его закупорить».

Мне не требовалось дальнейших рассуждений. Я прекрасно понимал, что означал приговор Труссо. Как предписано природой, мой желчный пузырь будет стараться вытолкнуть камень. Но, в отличие от случаев с небольшими камнями, будет неспособен сделать это естественным способом. А значит, меня ждали новые и новые пытки, ни к чему не ведущие. Новые, еще более тяжелые приступы на протяжении недель, на протяжении лет. Это вызвало бы закупорку желчного протока. Морфий оставался бы единственным, но не вечным действенным средством. Воспаление желчного пузыря, нагноение, возникновение абсцесса, за которым неизбежно последует выход камня со всеми продуктами воспаления в брюшную полость, перитонит и, в завершение, смерть. Таковы были мои перспективы. Я чувствовал, что мой ужас не остался незамеченным Труссо. Но он сохранял холодность и надменность.

«Полагаю, – сказал он, – дальнейшие разъяснения излишни. Есть только один способ зафиксировать камень в безопасном положении, в котором он, должно быть, находился все это время. Я порекомендовал бы Вам сесть на диету и начать принимать красавку. Думаю также, Вам не повредило бы лечение в Карлсбаде, которое могло бы воспрепятствовать склонности Вашего организма к камнеобразованию. При приступах, разумеется, морфий. Я знаю случаи, когда такой камень, как Ваш, не причинял беспокойства очень долго». Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног, как рушится мой мир путешествий из страны в страну, с континента на континент. Утопия, безумие вести такую жизнь, каждый день которой отмечен заботой о покое и строгим соблюдением диеты. Жизнь, в которой я вынужден носить в себе врага, способного в любую секунду, в любой точке мира напасть на меня. Откуда-то издалека до меня доносился твердый, невозмутимый голос Труссо: «Только Вы можете постоять за собственную жизнь. Медицина здесь бессильна, потому как никто не может удалить такой камень и вряд ли когда-то сможет – за исключением самой природы, которая, к счастью, распорядилась так, что камень и киста не выталкиваются в брюшную полость, а удаляются через брюшную стенку. Такой сценарий возможен и в Вашем случае. Мой рецепт Вам передадут».

Труссо слегка согнулся, обозначив тем самым поклон, и сказал: «Доброй ночи, любезные господа». Он покинул комнату так стремительно, что Симс, крайне пораженный, едва успел догнать и проводить его.

Я лежал в полном оцепенении. «Но я не создан для отшельнической жизни», – пробормотал я в конце концов. Я попытался подняться. Но Симс склонился надо мной и удержал на кровати, хотя тут же вернувшаяся колющая боль в правом плече и без того отбила у меня желание вставать. Но степень иронии и отчаяния от этого только возросла: «Вы великий хирург, Симс, Вы прославленный хирург. Вы не теоретик и не путешественник, как я. Вы проявили изобретательность и выдающиеся способности. Как Вы поступите, если я попрошу Вас не ждать благосклонности природы, а перекроить ее?»

Симс с некоторой долей испуга посмотрел на меня.

«Кому как ни Вам знать, что это неосуществимо и что смерть наступит от воспаления брюшины самое позднее через восемь дней. Я не желаю больше говорить об этом».

«Отважитесь ли Вы, – продолжал я настаивать, – вскрыть желчный пузырь и извлечь оттуда камень, если я поручусь Вам, что существует способ избежать заражения?»

Во взгляде Симса мелькнуло сомнение. «Если Вас это успокоит, то да, – сказал он чуть мягче. – Но располагаете ли Вы таким средством?»

«Нет, – ответил я, – но им располагает Джозеф Листер, врач из Глазго. Вы, наверное, еще не слышали о нем. Но Вы должны с ним познакомиться. Съездите к нему. Попросите его показать Вам послеоперационные швы».

«Хорошо, – согласился Симс, и в тоне его чувствовалось не доверие, а лишь желание успокоить меня, – я сделаю то, о чем Вы просите, если Вы, в свою очередь, будете делать то, о чем попрошу я. Я дам Вам еще немного морфия, и Вы поспите, отдохнете и будете оставаться в этом доме, до тех пор пока не сможете без угрозы для Вашего здоровья предпринять поездку в Карлсбад».

Если бы тем летом в Карлсбаде я знал, что пройдет еще более полутора десятилетий, до того как проблема хирургии желчного пузыря найдет свое решение, кто знает, смогли ли бы мои отчаянная надежда и непоколебимая вера в лучшее поспорить с обреченностью на мучения длиной в пятнадцать лет.

И в 1879 году на моих глазах хирурги приблизились к решению этой проблемы. У истоков стоял Лоусон Тэйт, хирург из Бермингема, без сомнения, один из самых самобытных, своенравных и неординарных людей, которые когда-либо держали в руках скальпель.

Когда я познакомился с Тэйтом, прошло уже двенадцать лет с того дня, когда камни в моем желчном пузыре впервые заявили о своем существовании. За эти двенадцать лет я испытал сильнейшие боли, которые только может испытать человек. Не раз я находился на грани морфиновой наркомании и в конце концов, мучаясь от спазмов, привык к мысли, что смерть очень близка. Но те же годы подарили мне Сьюзан, величайшее счастье в моей жизни. Ее забота придавала мне сил и в буквальном смысле утишала мою боль. Я получил приток мужества и возобновил привычную жизнь путешественника. Я никогда не отправлялся в путь без ампулы морфия, но моя болезнь ни единого раза не напомнила о себе. Наперекор всему мой багаж впечатлений рос, целый год мое состояние оставалось формально безупречным, и тогда, после незабываемой поездки к южным морям Тихого океана в мою жизнь вошел Лоусон Тэйт.

Поздней осенью 1879 года Сьюзан и я приехали в Париж. Самый первый визит мы нанесли Мэриону Симсу. Симс уже успел пожить в Нью-Йорке, но большую часть времени проводил все же в Европе, в Париже или Риме. Его известность и число пациентов не убывали. Но его лицо сделалось усталым. Двумя годами ранее в Нью-Йорке он пережил тяжелое воспаление легких, которое наложило явный отпечаток даже на такого закаленного, перенесшего множество болезней человека.

«Боже мой, – воскликнул он, когда его постаревший чернокожий слуга провел нас в зал, – я вспоминаю тот день, когда Вы без сил лежали здесь, Труссо поставил Вам диагноз, и Вы, полный отчаяния, просили меня вырезать Ваш камень и спасти Вам жизнь. Тогда у Вас было только одно на уме: увидеть развитие хирургии желчного пузыря, ведь болезнь могла погубить Вас в любой момент. Знаете ли Вы, что теперь Вы как никогда близки к достижению своей цели?!»

Во время моего путешествия, когда я занимался проблемами головного мозга, до меня не доходило никаких сведений о продвижении в этой более насущной для меня области. Но один только взгляд на необычайно взволнованное лицо Симса породил во мне некоторые догадки. «Так Вы в конце концов…?»

Он покачал головой. «Нет», – сказал он. Но затем объяснил: «Я только лишь попытался. Я нашел один новый метод. Кое-кому удалось добиться при помощи него окончательного успеха».

«И кому же?» – поинтересовался я.

«Лоусону Тэйту в Бирмингеме. Вы наверняка слышали это имя. Он самый серьезный и самый успешный конкурент Спенсера Веллса в операциях по удалению опухоли яичников. У него за плечами уже более сотни удачных операций, а показатель смертности составляет всего тринадцать процентов. Удивительно, что гинеколог сосредоточился на проблемах желчного пузыря. Но, с другой стороны, кто из нас не занимался полостными операциями? Во всяком случае, двадцать третьего августа, восемь недель назад, Тэйт в своей частной больнице в Бирмингеме по моей методе прооперировал сороколетнюю женщину, удалив два крупных камня из желчного пузыря. Он зашил операционный разрез и добился полного заживления фистулы. Все, что я знаю об операции, я прочел в коротком письме Тэйта, в котором он сообщал, что продвинулся в использовании моего метода. Тэйт не делал никаких публичных заявлений об операции. Следующая, насколько знаю, состоится одиннадцатого ноября в Лондоне».

Симс опустил голову, и выражение усталости на его лице стало еще очевиднее. Возможно, на мгновение в нем проснулась горечь от собственных неудач: ведь его риск так и не оправдался. Может, в нем говорили гордость и скрытое тщеславие человека, который был избалован успехом. Но Симс поборол это чувство. «Я рекомендую Вам разыскать Тэйта, – сказал он. – С Вами я передам ему письмо на случай, если вы еще не знакомы лично. Тэйту тридцать четыре года, в половину меньше, чем мне. При сложившихся обстоятельствах он сможет мастерски провести как холецистотомию, так и овариотомию. Вы можете ему полностью довериться, если у Вас не останется другого выбора».

«А находите ли Вы Тэйта приятным человеком? – задала Сьюзан типично женский вопрос. – Я имею в виду – обходительным, симпатичным».

На секунду Симс задумался. «Нет, – ответил он, – честно говоря, он не совсем приятен. Некоторые люди отзываются о нем не иначе как о свирепом животном, неистовом в работе, в любви и ненависти. Я думаю, Генри знаком с человеком, так похожим на Тэйта, как только могут быть похожи двое людей».

«Кого Вы имеете в виду?»

«Однажды Вы рассказывали мне, как в 1848 году, тридцать лет назад впервые оказались в Эдинбурге, чтобы разыскать профессора Симпсона, гинеколога, который незадолго до этого как раз впервые выполнил наркоз хлороформом. Сейчас он уже мертв. Но я уверен, что Вы все еще помните его – грузного и сильного, как бык. Тэйт – его точная копия». Далее он продолжал на повышенных тонах: «Тэйт родился в Эдинбурге в 1845 году, за три года до того, как Вы в первый раз приехали в Шотландию. Официально он является сыном некоего мистера Арчибальда Тэйта, который выполнял функции отца бездомных детей в приюте Хэриот-Хайм. Но есть люди, которые с уверенностью заявляют, что отцом Тэйта был профессор Симпсон. Когда Вы увидите Тэйта, и Ваши сомнения в этом рассеются. Тэйт и сам никогда не отрицал возможность исторической подтасовки. Напротив…»

Через восемь дней мы уже были в Бирмингеме.

В Лондоне мы навестили Листера. Всего два года назад он стал профессором Королевского Университета, чтобы лучше изучить придуманный им антисептик, который несмотря на успешное применение в мире, только в Англии еще встречал сопротивление и критику. Мы упомянули, что намереваемся посетить Тэйта. Услышав об этом, Листер буквально потерял дар речи, что очень удивило нас. Но он объяснил: «Я слышал о Вашем намерении сделать операцию. Но я попросил бы Вас не называть моего имени в присутствии того человека, к которому Вы направляетесь. Тэйт – заклятый враг антисептики. Как и Спенсер Веллс, еще за некоторое время до моего открытия он добился успехов в предотвращении нагноения, опубликовав сведения о серии из пятидесяти операций, при которых лишь в тринадцати процентах случаев наблюдался летальный исход, и это против двадцати пяти процентов у Веллса. В ходе операций он якобы использовал карболовую кислоту, однако, как это часто случалось, нерегулярно и неверно. Проделанную же мной работу он в своих резких статьях назвал бессмыслицей. Он человек, которому сложно расстаться с предрассудками, что делает его самым непримиримым врагом, какого только можно себе представить. Таким же был и Симпсон. Иногда мне кажется, что он намеревается продолжить борьбу против меня».

Листер, конечно, не отдавал себе отчет, что нанес первый удар по моим надеждам.

«Поэтому не упоминайте моего имени, – продолжал он, – он не станет даже разговаривать с Вами и не примет Вас. Несомненно, он незаурядный человек, поэтому смог усовершенствовать не только овариотомию. Он первым по причине хронического воспаления придатков роженицы пошел на радикальные меры – удалил их и избежал воспаления брюшины при помощи промываний и дренажа. Удивительно, но статистика показывает, что, по счастливой ли случайности, потому ли, что ему известен какой-то секрет, у него бывает относительно мало смертельных случаев или случаев заражения. Из упрямства он отвергает любые средства дезинфекции, поэтому в его больнице пахнет, как на скотобойне».

Наша изначальная уверенность несколько пошатнулась, и с таким чувством мы прибыли в Бирмингем. Тэйт был там кем-то вроде местной знаменитости. Даже носильщик знал, что он оперирует в больнице Спарк Хилл и что его квартира и частная больница находятся в доме номер семь по улице Кресент. Прежде всего я отправил к нему рассыльного с рекомендательным письмом Симса. Двумя часами позже он явился в отель с ответом, подписанным секретарем. В письме значилось только: «Завтра утром в одиннадцать часов».

На следующее утро я оставил Сьюзан в отеле, а сам направился на улицу Кресент. Дом Тэйта, в котором находилась и его больница, был недружелюбным, угрюмым зданием и походил на коробку, каких в Бирмингеме были сотни. Сразу за дверью располагалась комната секретаря, сравнительного молодого человека, который под диктовку записывал то, что доносилось из соседней комнаты через переговорную трубку, вделанную в стену. Голос был громким и грохочущим. «Будь я проклят, если сделаю то, о чем просит этот малый. Так и напишите ему».

«Хорошо, мистер Тэйт, – сказал секретарь. – Я напишу, что мистер Тэйт сожалеет о том, что не сможет выполнить Вашей просьбы».

Голос из переговорной трубки прогремел еще разъяренней и громче: «Этого я не говорил!»

«Несомненно, – запинаясь, проговорил секретарь, – но это то же самое, только лучше звучит».

«Мистер Тэйт, – прокричал его рыжеволосый помощник, взглянув на мою визитку, – здесь мистер Хартманн из Нью-Йорка». Он помолчал. «Мистер Тэйт сейчас оперирует дома, – выпалил он. – Пойдемте, иначе я смогу представить Вас только после полудня, когда начинается прием».

Я следовал за ним по едва освещенному коридору. Где-то захлопнулась дверь, и сильный, но в то же время мелодичный голос загромыхал: «Какого дьявола сестры Мэри нет на месте?», на что женский голос ответил: «Черт меня побери, если я имею об этом хоть какое-то представление!»

Почти в ту же минуту мы попали в несколько более светлый коридор. Я увидел молодую сестру и напротив нее – некую коренастую фигуру среднего роста, по-крестьянски грубо скроенную, в непромокаемом фартуке. Фигуру венчала мощная круглая голова, покрытая длинными густыми волосами. Обнаженные руки выдавали избыток растительности.

За исключением некоторых понятных и само собой разумеющихся несовпадений, тот, кого я видел перед собой, был, несомненно, Симпсоном, каким я застал его тридцать лет назад в Эдинбурге, когда он открыл свойства хлороформа в ряде экспериментов над самим собой и рассказал мне о своем открытии. Сидящий передо мной обладал, очевидно, характером еще более порывистым, внутри него кипели идеи, горели огонь, жажда борьбы и ненависть.

Глаза на красном лице Тэйта горели так злобно, как, я помнил, горели только глаза Симпсона. Он перескакивал взглядом с сестры на меня. Его тонкие, но красиво очерченные губы, помещавшиеся под массивным носом, уже было собирались извергнуть очередное проклятие, когда секретарь, встав между нами, представил меня. Я слышал, как он произнес имя Симса. Затем Тэйт вскользь посмотрел на меня. С именем Симса он еще мог примириться.

«Итак, – загрохотал его голос, в котором вдруг стала угадываться вынужденная любезность, – если Вы хотели на что-то посмотреть, то пойдемте. Поговорить мы можем и позже».

Он развернулся ко мне спиной и звучно зашагал в противоположную от меня сторону, сопровождаемый сестрой и ассистентом. Тэйт распахнул дверь. Она вела в аскетично обставленный операционный бокс. На деревянном, покрытом клеенкой столе лежала женщина. Рядом стоял стол с многочисленными емкостями с холодной водой и емкостями, от которых поднимался пар, большим количеством мыла и полотенец, которые выглядели очень чистыми. Инструменты, как и губки, дожидались на одном из полотенец. Больше там не было ничего.

Листер был прав: не было посуды с карболкой, в ней не хранились инструменты, в ней не вымачивали полотенца, чтобы укрыть область операции, в воздухе не было карболового спрея – ничего из того, что Листер подарил хирургии и что стало вестником переворота в ней.