Текст книги "Via Baltica (сборник)"

Заглянем же наконец внутрь автобуса. Кроме специального медоборудования, тут имелись три вполне приличные койки. Но осмотр пациентов мог случиться в любое время, вот почему шофер с лаборанткой установили рядом с автобусом зеленую палатку и развели небольшой костер, на котором и жарили свежепойманных окуней и плотвиц. Они не выпускали друг друга из поля зрения и, когда никто не видел (или так им казалось), из объятий. Возведя палатку, парочка, можно сказать, потеряла к городу интерес, однако ночью эту обитель влюбленных кто-то обстрелял комьями грязи и дерна, а внутрь плеснул полведра озерной воды. Бладжюс поговорил с участковым. Тот кивнул. Грязь летать перестала. Участковый отлично знал, чья это работа, даже пополнил досье некоторых призывников, но мер никаких не принял: осенью всех забреют, и уж там обломают рога, как положено.

Городок привык обходиться без тайн или тайны себе заводил такие, не знать которые было немыслимо, – поэтому все, о чем я тут повествую, естественно, было известно и мне. Но разве это меня касалось? Стыдно признаться, тем летом меня почти не трогала судьба друзей и знакомых, попавших в мятежную Чехословакию: студентов в армию не тягали, и я расслаблялся как мог, а они… Когда мы наконец встретились, они все, как один, рассказывали о красивейших городах, сытной пище и пиве, даже о девках, а некто Жильвинас Бронскис, будущий доктор права, страстно доказывал, что армию вводить было необходимо, и если бы эти паскудные чехи начали серьезно сопротивляться, то… учти, мы бы им показали, откуда ноги!..

Тем летом меня трогала сухая, как хворостинка, Люция Норюте, преподаватель русского языка и литературы, ее горячий живот и шершавый голос. Меня донимала черная молодая тоска, что все кончается и не остается даже призрачных обещаний: может, когда-нибудь, вдруг, почему бы и нет… Никаких банальностей. Только солнечная улыбка и тот ужасающий плач возле озера. Я наивно предполагал, что она рыдала из-за меня, – этот плач подтачивал сердце, но щекотал мальчишечье самолюбие. Меня как будто гнали из дома, я был беспризорник, сиротка, которого только погрели за пазухой и еще кое-где, а теперь прогоняют с порога и нежно подталкивают: иди же, детонька, мир так огромен!

Как было сказано, городок уже знал, что просвечивание легких начинается завтра в девять и (с обеденным перерывом) продолжится до девятнадцати. В это время еще светло. Не худо бы, господа хорошие, по такому случаю искупаться с мылом, соскоблить коросту, покрасоваться в свежем исподнем, поскольку, как всем хорошо известно, придется себя оголять до пояса, стыдиться тут нечего даже девицам, ведь рентгенолог всего насмотрелся: работа! Так или приблизительно так проповедовал доктор Венцкус, шеф небольшой городской больницы, сам с уклоном по женской части, где в этом соперничать с ним мог только начальник лагеря. О, начальник! Я знал, что все практикантки заранее деликатно предупреждались о том, что положительный отзыв о педагогической практике непосредственно связан с результатом ночной рыбалки; необязательно, правда, ночной, – историк и физкультурник особо любил безмятежные, малооблачные вечера. За мысом на озере был у него собственный «уголок любви» – там даже стоял шалаш на случай ненастья. Был там также секретный сосуд, который своевременно пополнял спиртным доверенный местный житель – дочь его закончила школу с медалью, и помнить об этом следовало до гроба. Но та, которую я застал с ним ночью на общепитовском столе, явно сопротивлялась. Возможно, ей было плевать на эту характеристику, а может быть, ей не нравился перегар, которым несло от начальства? Помню, звали ее Алдуте. У нее такая красивая твердая грудь, я танцевал с ней под липами. Не будь Люции, мы бы нашли общий язык. Например, на тему преодоления дистанции средней дальности. О новых эстрадных песнях. Но – меня поглотила Люция, полностью. Алдуте, как я заметил, несколько дней ходила с припухшим носом, видно, оплакивала незапланированную потерю невинности. А когда выплакалась, после танцев – это я видел сам – ушла с Крутулукасом, хотя знала, что осенью его забирают в армию. Вот так Алдуте приобщилась к жизни нормальной веселой женщины, как и все ее лагерные коллеги. В известном смысле она должна была испытывать благодарность к начальнику: опытный кавалер, надо думать, вел себя деликатно, не в пример прыщавому призывнику. Во всяком случае, так мне растолковала Люция свое понимание этой ночи, а я, похоже, впервые не ответил на ее объятия: оказывается, ты циничка, Люция! Но вслух, ясное дело, ничего не сказал. Она бы, как пить дать, обиделась и замкнулась. Сдвинула бы остренькие колени и крепко замкнула раскаленные дверцы своей печурки. Передо мной, разумеется. Потому-то инстинкт мне шепнул: промолчи. Дальнейшая жизнь показала, что я поступил разумно. В ту пору я еще не знал, что привлекает меня не сама Люция, не ее многогранная личность, а наша телесная страсть, – всегда неожиданная и новая. Это желание поставило меня вровень с подростками, даже с самим начальником лагеря. Да, фамилия у начальника, если не ошибаюсь, была Клигис, имя Винцентас (тоже мне победитель!). Ходили упорные слухи, что он особенным образом экзаменует и более зрелых абитуриенток, – этим мерзостям я не верил, хотя меня убеждала сама Люция. Практикантки – это совсем другое. Им были по нраву водные процедуры с самим руководством, возможность пощекотать самолюбие и еще кое-что, понежиться в романтической тени шалаша, вздремнуть после двух-трех глотков подсахаренной самогонки, а когда стемнеет, доставить пирата в родимую гавань. По словам Люции, эти барышни делились впечатлениями весьма откровенно: видно, и мысли не допускали о том, что это грех. Среди других выделялась только Алдуте, но и она пошла с Крутулукасом, Выкрутасом, длинноруким нескладным парнем. Когда мы столкнулись лет десять спустя на автовокзале в Каунасе, я узнал одного только Выкрутаса – его конопатую морду и длиннющие руки. Алдуте узнать было невозможно: располневшая напомаженная матрона, все руки в кольцах. А Выкрутас остался собой – живым, непоседливым, без царя в голове. Еще я припоминаю, что практикантки почти не курили и ругались исключительно по-литовски – эти ругательства мне казались пристойными, хоть и странноватыми в девичьих устах. Своих пионеров они называли какашками. Образно, спору нет, но зачем же так?

Вернемся к автобусу. Итак, чуть стемнело, на площадке завизжали-задергались самодельные, выпиленные из досок гитары: за твистом последовал шейк, но большинство танцевало в свободном стиле, кто как умел. На площадке образовалась толпа будущих олимпийских надежд – байдарочников и каноистов, которых весь городок ненавидел за то, что они гоняли по озеру желторотых утят, селезней и прочую водную живность. Местная молодежь тоже фыркала на спортсменов. Только я был обязан помалкивать в тряпочку, потому что так велела Люция, – разве мог я ее ослушаться! Плясуны прибывали со всех концов, из окрестных сел слетелось несколько «яв» и «ижей». До чего же коротко лето! Велосипеды и мотороллер «Вятка» по сравнению с новыми мотоциклами никуда не годились. Длинноногие, модно подстриженные девчонки из юношеской сборной затмили всех наших практиканток и местных барышень. Зато присутствующие парни мигом поблекли перед явившимся рентгенологом Бладжюсом – в городе эта редкостная фамилия уже была на слуху. Поблекли парни и перед светло-кудрявым шофером автобуса – он был в белом джемпере и черных ворсистых штанах. Имя ему Ремигиюс, лаборантка Саломея звала его нежно – Реми. А он ее – Сале. Реми и Сале. Двое влюбленных кочевников, исколесивших на своем динозавре весь отчий край. Реми, чтобы ни у кого не возникло дурацких мыслей, все время стоял, обняв Сале за плечи и держа ее руку в своей руке. Никому не отдам! Но когда лысеющий тренер каноистов изысканно поклонился и попросил разрешения на танец, Реми учтиво кивнул и даже легонечко подтолкнул подругу. Мы с Люцией сидели молча. Нам танцевать не случалось, разве что в детстве когда-нибудь, у костра. Бладжюс тоже не выглядел заядлым танцором. Присел на скамью, руки разместил на перилах, изобразил из себя скучающего, даже, пожалуй, страдающего человека и безразлично уставился на извивающиеся молодые тела. Нужны ему танцы! – подумал я. А куда еще денешься? Тоже исколесил со своим Rontgenом Литву из конца в конец. Подобная участь у сельских киномехаников, только диапазон – приходской, позже. Я почему-то следил за Бладжюсом, он мне был интересен. Наверное, он уловил мой взгляд. Посмотрел в нашу сторону, как-то униженно улыбнулся, затем решительно встал, подошел и пригласил Люцию. Та вскочила, будто этого и ждала, и меня опять как пронзило – циничка! Смех был на них смотреть: Люция и Бладжюс стояли, обнявшись, на самом краю площадки и еле-еле покачивались. На них не обращали внимания. Желтоволосый взлохмаченный рентгенолог Бладжюс возвышался над пламенеющим можжевельником – училкой-русич-кой Люцией Норюте, над летней моей возлюбленной. А я, свирепея, стал глядеть в темноту, в сторону озера, и через силу думать об этих вот передвижниках – рентгенологах, лаборантках и почему-то о киномеханиках. Может, потому, что меня в свое время насильно пытались сделать киномехаником? Были в хрущевские времена такие классы с профессиональным уклоном, когда заодно с аттестатом зрелости выдавали диплом швеи или телеграфиста. Мне досталась доля киномеханика. Так вот, кочующий киномеханик имеет ясное представление о собственных границах: там, за озером, уже не его зона, ее обслуживает другой, у которого тоже свой план и свой зритель. Rontgenовский автобус – дело другое. Он чудовищно дорогой, их немного. Не всякому по плечу таким заведовать и рулить. У Реми, похоже, вполне получается. А флюорография в полевых условиях! Ведь они колесят и зимой, и в распутицу. Правда, в отличие от передвижного кино Rontgenовские установки не несут идейной нагрузки, но хотя это как посмотреть. Наверное, и у них свои тайны. Вдруг проболтаешься спьяну, что туберкулез даже не думает покидать пределы нашей цветущей республики. Приходится хмыкать и переводить разговор на другое. Система везде одна. Статистика тоже была государственной тайной, еще бы! До этой памятной – памятной мне! – вечеринки (хотя и было объявлено, что сеансы флюорографии начнутся завтра) в автобусе уже тайком побывали все городские партийцы, уполномоченные и другие ответственные товарищи вплоть до заведующего молочной фермой. Легкие этих деятелей тоже были государственной тайной, пусть небольшого масштаба. Не любому хмырю позволено знать, есть у них туберкулезные очажки или нет. Иные медицинские тайны скрывать труднее: прошлым летом одна пылкая практикантка одарила начальника лагеря таким огнедышащим триппером, что он выл как побитый пес, – и девушку выгнали за ворота. И хотя потом постепенно выяснилось, т. е. вышло наружу, что девушка заразила начальника только трихомонозом, а триппер он подцепил от любовницы лучшего друга и собутыльника, практикантку снабдили такой характеристикой, что – хоть плачь. Этот шлейф тянулся за шефом весь долгий учебный год до нового лагерного сезона – в учительской скорбно шептались, что кобель получил по заслугам и больше не сможет глумиться над нашим народным образованием. Только где там! Победила натура, похоть в заплывших жирком глазах; но – так утверждала Люция – девки тоже не лыком шиты! Приезжают уже на взводе, всем неймется, к пацанятам и механизаторам тянет не очень, а тут Начальник. Сам Клигис. Винцентас. Победитель. И характеристика была неплохим прикрытием для курортного секса, хотя об их темпераменте Клигис, похоже, в своих писульках не упоминал. Он вообще был плохонький литератор – списывал сам у себя. «Работящая, добрая, не без способностей, может работать с детьми». Вершина: внимательна к малышам. Узнав, что я не чужд сочинительству, он попросил написать на коллег беллетризованные характеристики, но я наотрез отказался, и Клигис все обратил в шутку. Не раскричался на свой манер, а дружески приобнял за плечи: ну, добре, я сам напишу… Так вот, об этих девчачьих позывах и стонах мне поведал не кто-нибудь, а Люция, мы же болтали всю ночи напролет. Одна только я, шуршал мой пылающий можжевельник, ему не дала. Представь, не дала! А как добивался! Сначала добром, а после стал угрожать. Страшно мне было слышать из этих губ: не дала! Как будто она говорила о взятке. Я ей что-то такое промямлил. Точно! – расхохоталась Люция, она перед этим выпила. – Взятка! Какой каламбур! Дала – взял, вот и взятка! Только было совсем не смешно. Мне не нравилась такая Люция, но что я мог сделать? Ничего. Она ведь могла встать и уйти с другим. Несмотря на жуткую худобу, рыжину и острый язык, мужское население городка Люция притягивала магнитом, который, видимо, изначально располагался у нее между ног.

Так и случилось. Без предупреждения, без причины. Я только потом оценил: она поступила правильно и гуманно. Рассталась со мной внезапно, без слов и условий. После того длинного танца, во время которого я решал проблемы здравоохранения, кинофикации, эротики и морали, Бладжюс с Люцией сели совсем на другой противоположной стороне танцплощадки, сели близко друг к другу, о чем-то горячо говорили и не расставались уже до конца. Какой там конец! Бладжюс о чем-то поговорил с музыкантами, сунул им деньги и вместе с моей Люцией забылся в каком-то знойном танго. Конечно, это было совсем не классическое танго – оба они, как и раньше, стояли крепко обнявшись и чуть покачивались. Я танцевал с Алдуте и все очень близко видел: Люция, зажмурив глаза, повисла на Бладжюсе, а флюорограф целовал ее в тонкую шейку, – когда и где он будет просвечивать ее легкие? После этого танца они растворились где-то во тьме, где-то между липами. Откуда я мог знать, что они, как звери одной породы, почуяли друг друга издалека, что успели снюхаться, пошептаться о Чехове, Саше Черном, даже, может быть, о Рембо? Наверное, только мне одному было странно, что они ушли сразу после этого интимного танца. Подогреваемый мальчишеской ревностью, я пустился вдогонку и чуть не сгорел со стыда: они сидели на скамейке возле главной аллеи, и так же горячо что-то обсуждали – говорила, понятное дело, практически только Люция – и курили болгарские сигареты «Орфей». Я закашлялся, будто бы поперхнулся райским яблочком, – Люция меня заметила и подозвала. Как последний дурак, я присел рядом с Люцией, а они все болтали – уже о Калягине и Смоктуновском. Я несколько раз попытался ввернуть что-то свое, но Люция так на меня посмотрела, что даже ночью стало ясно как день: я все еще был ничтожным рабом любви. Все же я не выдержал и заявил, мол, русские все, что могли, сказали еще в девятнадцатом веке. Люция громко и обиженно выдохнула и подло меня предала. Заботливым, почти материнским голосом она изрекла:

– Ну вот же, Антанас, погляди на этого мальчика. Соломон, разве нет? – Она и еще ухмыльнулась, а я, униженно ненавидя ее и себя, только сглотнул слюну. А она уж совсем в открытую: – Мы тут так хорошо общались, но, как ни жалко, и лету, и лагерю приходит конец, как жалко.

Она говорила открытым текстом. Антанас Бладжюс вежливо слушал. Мне он казался очень культурным и образованным человеком. Я был убежден: внутренне он не согласен с Люцией, с ее насмешкой. Лучше наоборот: чтобы если бы он ухмыльнулся, тогда бы я с чувством врезал ему и ушел – делайте что хотите. Но он молчал. Молчал и я, уронивши голову. Откуда мне было знать, что Норюте и Бладжюс давно знакомы, и очень близко знакомы, только невесть когда потеряли друг друга из виду и вот теперь неожиданно встретились в таком захолустье. Поэтому я сглотнул еще одну длинную слюнку, молча встал и вернулся на танцплощадку. Со злости решил подцепить Алдуте, но Выкрутас к ней прилип как жеваная резинка – крепко держал в длинных лапах ее пухлые ручки. Совсем как Реми и Сале. Я собрался исчезнуть, но тут подошел начальник и торжественно сообщил, что в лагере организуется вечер. Бал или пир в честь закрытия. Я все это знал, и меня совсем не тянуло в родной муравейник. В тот самый зал, где я подглядел за Алдуте и шефом. Может, сказать Выкрутасу? Забавно.

Пир горой. Много мясного и зелени. Даже торт. Море водки и пива. И они пришли. Не было ощущения, что Антанас Бладжюс сходил с ума по Люции. Слепой разглядел бы, что инициативу проявляла она. Накладывала рентгенологу самые аппетитные лакомства, предлагала выпить, вела за рукав танцевать. Бладжюс ел и выпивал умеренно, танцевал без охоты. Было видно, что он только от скуки и из одолжения принимает участие в этой банальной фиесте. Скорей всего, он давно бы отправился на свою откидную койку в автобусе и при свете ночного фонарика почитал какого-нибудь Достоевского.

От обиды я крепко выпил, и тут меня пригласила на танец Рута – хорошенькая, фигуристая практикантка. Она ни слова не говорила, только порывисто прижималась и, наклонившись, дышала в самое ухо (она была выше меня почти на метр). Когда Бладжюс начал прощаться – завтра тяжелый день, господа! – а Люция без приглашения бросилась его провожать, мы с Рутой тоже вышли на улицу. Сели у озера. Целовались со скуки, но, когда я попробовал уложить ее на траву, услышал:

– Ты тут еще не начальник, куда торопишься!

Надо же. Я даже развеселился. Помолчал, покурил. Потом оставил подругу, забрался в парк, шатался среди темнеющих лип и думал: а может, поджечь автобус? С Антанасом и Люцией, двумя извивающимися в нем червями? Оба выскочат голые, прикрывая стыд, даже чуть-чуть полыхая… вот красота! Какая еще красота? Чего это я? Уж лучше взорвать: вылетят по частям на свежий воздух со всеми своими легкими и прочими прелестями – как в песне. В какой? Вот в такой:

 
Танцевали три валета,
сотрясались три предмета:
кудри вбок,
уши врозь,
ну и это… вынь да брось!
 

Глупые, пьяные хохмы. Ничего больше. Было печально, как только в молодости бывает, потом уже никогда. Потом бывает только обидно и пресно. Какой из меня террорист? Я никогда не решусь никого взорвать. Жалкий трус. Ну и ладно: уже наутро выяснилось, что никакой Люции в автобусе близко не было.

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ. Туберкулез (чахотка) – инфекционное заболевание. Особо подвержены Т. поэты, мечтатели, вообще представители искусств и наук. Группу риска составляют также ремесленники и пролетарии. Заразиться несложно: на заводе, на рынке, в общественном транспорте, на пляже, в тюрьме и т. д. Непосредственно после инфицирования в организме больного интенсивно формируются туберкулы. Виной тому пониженная сопротивляемость организма, вызванная скудным питанием, нервным расстройством, депрессией и т. п. Напр.: не поступил в духовную семинарию, лишился отцовской поддержки, заразился чахоткой, умер… Распространяется в основном при кашле, чихании, разговоре (см. А. Венуолис-Жукаускас «Палата интеллигентов» или Е.М. Remarque, «Drei Kameraden»). Чахотка была хорошо известна в глубокой древности; о ней сообщал Гиппократ, писали античные стихотворцы. Ее следы обнаружены на египетских мумиях (III–I вв. до Р.Х.). Литовцы с Т. познакомились очень рано. Первая знаменитая жертва – королевич Казимир (XV в.), позднее канонизированный. В 1926–1940 гг. в Каунасе выходил журнал «Борьба с чахоткой». В 1938 г. от чахотки в Литве скончалось 2110 лиц. В 1945 г. образован НИИ туберкулеза. В советские времена чахоточных чаще всего хоронили в сосняках близ туберкулезных профилакториев и санаториев (Алитус, Валькининкай, возможно, Ромайняй). В советской Литве ежегодно проходили проверку 1-12 миллионов жителей. Постоянно работали передвижные Rontgenовские установки с соответствующим оборудованием и квалифицированным персоналом.

Кстати, чахотке подвержены >55 видов млекопитающих и около 25 видов птиц. Реже болеют земноводные и пресмыкающиеся. Заболевают телята, коровы, свиньи. Из пушных – нутрии, выдры, красные и полярные лисы. Даже куры (эта клуша околеет, как чахотка одолеет, будет ей не до цыплят, свят-свят-свят…)! Чахотка также затрагивает слонов, гиппопотамов и обезьян. Туберкулы обильно распространяются в запущенных зоопарках (Каунас, Москва, Гродно). Инфицированные коровы начинают кашлять, худеть, у них увеличиваются лимфоузлы. Куры начинают хромать. У лисиц начинается рвота, расстраивается пищеварение (кто-нибудь видел блюющих лис? Хромоногих кур? Кашляющих коней?). Заболевшие животные истребляются.

ЛИТЕРАТУРА:

Орел С. Успехи советской власти в борьбе с чахоткой. Вильнюс, 1945.

Орел С. Эффективная профилактика туберкулеза в Советской Литве. Вильнюс, 1946.

Венсловайтис П. Смерть под черемухой. Роман. «Пиета», 1997.

Календарь чахоточного. – Каунас, 1938 (бесплатное приложение к ж-лу «Борьба с чахоткой»).

Мое внимание давно привлекало то, что передвигается, – но всего я, конечно, не изучил. Тем не менее хочу поделиться воспоминанием о временах, когда я, приготовив уроки, после ужина ложился в постель, скрещивал руки за головой (эту позу я видел в кино) и пытался решить: построит Хрущев коммунизм или не построит? Мне очень хотелось, чтобы построил: ведь коммунизм был намечен на 1980 год. Мне будет всего сорок три. Еще тридцать, а может, и сорок лет я смогу благоденствовать при коммунизме. Без всякой иронии – я обдумывал такую возможность. Мне тогда было четырнадцать. Я не курил и не пил. Каждое утро делал гимнастику, обливался холодной водой. Дважды в день между школой и домом я видел написанный аршинными буквами «Моральный кодекс строителя коммунизма». Первым над моими мечтами надругался дядюшка Йонас, вернувшийся из Красноярска. Нет, он ничего не сказал, только скривился так, что у меня мороз побежал по коже. Я обиделся и стал его избегать, хотя он был добрый малый, даром что полицейский из бывших. А теперь никто ни над чем не глумится – лень одолела и сил нет. По вечерам мы, подростки, усаживались на откосе и вели разговоры. Старшие начинали уже покуривать. Я не курил. Однажды Стас (его отец был офицером еще при Смятоне, но пропал во время войны), говорит: Знаете, что Черчилль сказал о хрущевском плане? Ну, ну, замерла наша кодла. А Черчилль, по имени Уинстон, сказал: я-то все время думал умереть от старости, но теперь, похоже, умру от смеха! Все громко захохотали, а у меня так защемило сердце, что чуть не стошнило. Но если по правде: тогда впервые была поколеблена моя вера в скорый приход коммунизма. Но я не совсем отчаялся. В то лето на пять копеек подешевело мороженое, а в столовых хлеб стали давать бесплатно. Бери и ешь, сколько хочешь. Парни из ремеслухи набивали им все карманы и после кормили больного лося, жившего в парке за загородкой. Школьный врач говорил, что лось болеет чахоткой, только никто не верил. Лось – и чахотка? Чушь какая-то. На будущий год, думал я, подешевеет уже мармелад, а автобусы и кино станут бесплатные. Когда этого не случилось, моя вера вовсю зашаталась, тем более, что Стас приносил интересные новости. И все же я верил, ибо хотел верить. По хрущевскому плану наш городок должен был стать портом пяти морей, часть моих земляков – обустроиться на Луне, и все это так реально, спутники ведь летают!

Испортил все проклятый Карибский кризис: мы смотрели концерт художественной самодеятельности в местном клубе, а русские корабли на крейсерской скорости уже двигались к Кубе. Отец кусал губы и говорил матери: знаешь, если не ночью, то утром может случиться полная катастрофа. Как известно, тогда обошлось, но чубы затрещали у всех. Строительство затянулось, позабылось, ну ладно.

Все равно какое-никакое начало было положено. Это немного перекликается с передвижными предметами и явлениями, хотя они существовали до появления коммунистической догмы. Только я по глупости еще много чего не знал. Скажем, с передвижным (походным) алтарем я столкнулся только у Гашека, когда познакомился с фельдкуратом Кацем – он, оказывается, давным-давно пользовался этим сакральным приспособлением. И спустя многие годы я вычитал, что портативные алтари, с разрешения папы, приобретали средневековые рыцари, епископы и магнаты.

Кроме освоения целины, Хрущев устроил множество маленьких революций (например, позволил Межелайтису[22]22
  Эдуардас Межелайтис (1919–1997) – народный поэт Литвы, Герой Социалистического Труда, председатель правления СП Литвы (1959–1970), лауреат Ленинской премии (за поэтический сборник «Человек», 1961, премия 1962). Шутники окрестили книгу шедевром социалистического модернизма.


[Закрыть] заново создать «Человека», а Балтакису[23]23
  Альгимантас Балтакис (1930) – народный поэт Литвы, критик, переводчик. Главный редактор журнала «Пяргале» в (1964–1976 и 1985–1989). В книге «Чертов мост» первым в советской Литве описал послевоенную «классовую борьбу».


[Закрыть] издать «Чертов мост»). Все лило воду на мельницу коммунизма, и, если бы не военные, бюрократы и партийные скупердяи-коллеги Никиты Сергеевича, настал бы конец не только чахотке или чесотке. Мы бы, пожалуй, дождались чего-то похожего на коммунизм. Еще в армии один белорусский колхозник изложил мне свою, и довольно меткую, формулу коммунизма: чай, сахар, белый хлеб! Так вот. Этого мы бы, мы точно, достигли. А еще ведь летал Гагарин, выросли блочные города, ГЭСы. Невиданного размаха достигла химическая промышленность. Было много другого, прочно забытого. Например, передвижное кино.

Киномеханик бывал везде – в аулах, на флоте, на целине, в Карелии, да и в нашей родной деревне. Теперь, когда совсем развалился стационарный кинематограф, мое поколение вспоминает о передвижном как о чем-то романтическом, милом, сентиментальном. Огромные кинотеатры переделываются в сауны, универмаги, салуны. Но о чем сожалеть, если разрушено практически все, что было передвижного. Передвижные выставки помните? Тоже явление тех мечтательных лет – глубокое и успевшее укорениться. Соберет какой-нибудь Тарсис или Катарсис пятьдесят работ, добавит небьющуюся скульптуру, все уложит на грузовик – и вперед! И увидят по всей Литве: в клубах, библиотеках, цехах, ленинских уголках, больницах, повсюду, где имеются стены и не капает с потолка. И человек понимал, что изображено на картине! Пшеничное поле – оно и есть пшеничное поле, а не какое-то желтое – хорошо еще, если желтое! – пятно на холсте. Рука – это рука, а молоток – молоток. Многие сварщики, швеи и снабженцы, подняв глаза от общепитовского борща, впервые увидели настоящий холст, графический лист или статую, которая даже издали не походила на то, что эти люди наблюдали на кладбище.

Нечего издеваться. Какой бы чудовищной изгородью ни отделил нас Хрущев от остального мира, только благодаря ему мы стали ценить все передвижное и портативное. Портативные газовые плитки, передвижные зубосверлильные кабинеты, складные стулья, столы, буфеты, – все это вошло в наш быт и стало поистине фундаментальным. Человек был тоже передвижным, как в шахматах пешка, но это к слову. Партию больше заботили портативные пишущие машинки, портативные радиопередатчики и приемники. Если машинок и передатчиков никто никогда не видел в продаже, – то приемники, пусть и громоздкие, все-таки продавались вполне свободно, и разные голоса сквозь ужасный шум, грохот и скрежет пробивались к самым упорным. Откуда еще Стас мог узнать, что говорил Уинстон Черчилль? Еще до латвийских «Спидол» и «ВЭФов» появились приемники размером со средний портфель – носить их, правда, было непросто, но все же возможно. Такое чудо было не каждому по карману, зато обладатель мог повсюду и без усилий прослушивать сообщения о происках американских империалистов и западногерманских реваншистов, а также о великих успехах нашей прекрасной страны на земле, на море и в воздухе.

К явлению портативности я сегодня отнес бы жизнь в интернатах, на целине, в юртах, вагончиках, общежитиях. В подобных условиях невозможно привязаться к другому человеку, скудному скарбу, климату, инфраструктуре или иным неудобствам – ты живешь в постоянной готовности к переселению и потому не заботишься о собственном и чужом обустройстве, не тянешься к свежим знакомствам, не зачинаешь новую жизнь и не скорбишь о соседской смерти; думать о вечности, верить в загробный мир было непопулярно, мода потом вернулась, но с опозданием… Идею портативизма весьма оживили коллективные огороды, тут тоже многое было от передвижек. Из человеческого сознания почти удалось вытравить мерзкое чувство собственничества: это моя жена. Почему непременно твоя? И моя! Это мои дети. Дети – собственность государства! Их кормят, растят, обучают стрелять, обрабатывать раны и шить бушлаты. Мой сад. Гнусное заблуждение. Сад – коллективная собственностей что бы в нем ни произрастало: ягоды, овощи, даже картошка, – это всеобщее достояние! Мало, что ты их вырастил! А кто тебе сшил ботинки и шапку? Для тебя рубят уголь, для тебя обтачивают болванки, даже в тюрьмах люди сидят за твои грехи! Так и ты будь любезен молчи, если прохожий подберет яблоко, выкопает морковку или сорвет гроздь твоего кислого северного винограда. Рот ты откроешь только тогда, когда затупятся его железные зубы.

Когда человеку шестнадцать или семнадцать, он все еще глупо верит, что многое в этом мире возникло и возникает обязательно вместе с ним: оросительные каналы, телевидение, газовые баллоны, даже водопровод… Какое разочарование обнаружить, что водопроводом пользовались еще римляне, а тебе приходится воду таскать из колодца и поливать огурцы, от которых не будет прока, или томаты, которые после первого ливня почернеют и неизбежно сгниют.

Конечно: космос, ракеты, собачки в скафандрах, потом Гагарин – все это правда, тут не поспоришь… А кафе-автоматы? Я свято верил, что их изобрел Хрущев. Ну, может быть, подглядел у французов или американцев. Лишь спустя четверть века, читая роман Юнгера об Иностранном легионе, я осознал, что таких кофеен, где опускаешь в щелку жетон и взамен вылезает тарелка супа, бокал вина, салат или бутерброд, в Европе было полно еще до Первой войны. Или столовые самообслуживания – светлое чудо туманной юности! Если так, Передвижные Rontgenовские установки тоже существовали давным-давно? Только автобусы были тогда не такие длинные и могучие?

Если вспомнить, недостатки и упущения тех времен тоже были вполне портативными – вечно временными. Кое-кто и сегодня думает: если бы не евреи, церковники, империалисты, коммунизм обязательно был бы построен! Конечно, многим пришлось бы скрипеть зубами, тюрьмы вновь переполнились, ну и что – во все времена хватало выродков, отщепенцев, тунеядцев, дегенератов, пьянчуг, инвалидов и ворчунов! Разве место таким в коммунистическом обществе? Разве такие станут чтить Кодекс, если родные из Америки или Израиля шлют им мыло, иголки, шоколад и шевиотовые отрезы? Эти грязные мелочи помешали построить великое здание. Зато искусство – в первую голову литература и живопись – успело его не только создать, но и достойно украсить. Художникам, несомненно, за это щедро воздали; созидателям, ясное дело, а не отдельным нытикам, осквернителям и бездарным слюнтяям.