Текст книги "Столкновение с бабочкой"

– Кто автор пьесы? – спросил государь.

– Русский народ, – с пафосом ответил Гучков.

– Но вы ведь от Думы ко мне пришли, а не от народа.

– Это одно и то же.

– Но если вы и народ нераздельны, то кто такой я и чьи интересы представляю?

Вопрос повис в воздухе. Некоторое время все молчали. Как странно он говорит, – подумал Шульгин. – Что за акцент? Когда подчеркиваются согласные звуки, а гласные с их округлостью и певучестью почти совсем пропускаются? Немецкий это акцент, что ли? Он же немец, наш царь. Но вдруг из глубины памяти выплыло – это же гвардейский акцент. Так его называют. Им разговаривают на плацу военные. Гвардейский акцент неотделим от его черкески. И почему он всегда одевается в военное? Меняет наряды, мундиры и папахи, а сам не меняется? Потому что сейчас война. Но он и до войны одевался точно так же. У него же воинское звание. Оттого и мундиры. Полковник или подполковник… я запамятовал. Скромен. Однако в этой скромности все-таки чувствуется маскарад. Сегодня он в горской папахе, завтра – в военной фуражке, послезавтра – вообще без головного убора. И может быть, без само2й головы. Бедный потерянный человек! Уходи от нас скорее. Играй в войну со своими детьми. Страна не для тебя. И война тоже. Убитые на ней не воскресают, как оловянные солдатики.

– Это вы должны решить сами, ваше величество, – наконец подал голос Шульгин. – Чьи интересы вы сейчас представляете… Если вам дороги интересы монархии и Отечества, то во главе страны должен стать государь, ничем не связанный с политикой последних лет и нашими чудовищными потерями в затянувшейся войне.

Хорошо сказал! Как опытный журналюга сказал. Пусть из окраинной Малороссии, а сказал. И почти без акцента.

– Полноте, господа… Победа над Германией – на расстоянии вытянутой руки.

Николай Александрович вопросительно посмотрел на Фредерикса, правильно ли он цитирует общее мнение. Тот кивнул.

– Но люди не хотят вас больше видеть на троне! – нервно произнес Гучков. – Волнения в Петрограде происходят во многом из-за ненависти к вам.

– Знаю. Мне докладывали. Но вся остальная Россия спокойна.

– Петроград сегодня – язык всей России, – сказал Шульгин. – Вам ничего не стоит игнорировать общее мнение. Но знайте: монархию и империю можно спасти только вашим отречением.

Николай Александрович близоруко посмотрел на картонную папку, в которой лежал текст его сего-дняшней роли.

– Вы, наверное, не ели с дороги, господа? Накормите их, – распорядился Николай Александрович. – Утро вечера мудренее, завтра всё решим. Ко всеобщему удовлетворению сторон…

– Время не терпит, ваше величество. Подумайте о безопасности собственной семьи, – с трудом выдавил из себя Гучков, будто давил ваксу из засохшего тюбика.

Государь внутренне содрогнулся.

– Еще сутки, и мы не сможем удержать ситуацию… Каждый час дорог.

Николай Александрович почувствовал внутри себя панику. Слова о семье были более чем неприятны. Как будто к старому ожогу приложили горящую спичку.

В гостиную вошел генерал Рузский. Лицо его было красным, он был похож на полупьяного. Наклонился к уху Шульгина и довольно бестактно шепнул:

– Это – вопрос решенный!..

Отпрянул. Нос его был в поту. Он позволял себе шептаться в присутствии государя императора. И Шульгин вдруг понял: все кончено. Прислуга выдала болезнь господина. Прислуга ничего не боялась. И уже искала себе новое место работы. Как жалко и скверно!..

После долгих и бесполезных заседаний Шульгин часто оставался в главном зале Таврического дворца. Уже все ушли, дискуссии отшумели, и тишина, как гиря, опускалась на темный зал с высокого потолка. А Василий Витальевич Шульгин все сидел в пятом ряду, первом кресле от левого прохода и сквозь дрему слушал свое сердце: что оно говорило? Что дни России сочтены и ее, прежней, никогда больше не будет? Нет, он не хотел в это верить.

Два года назад Шульгин ездил на фронт и нашел, что сапог и шапок у солдат достаточно, но вооружения катастрофически не хватает. «Войнули как могли», – сказал он в Думе, отчитываясь об этой поездке. И войнем как могем… неужели России всегда выбирать между плохим и очень плохим?..

– Отречение длинное? – спросил Николай Александрович.

Он не любил читать пространных документов. Только суть вопроса – на половину листа. Чем короче, тем яснее. Писатели пространно пишут, потому читать их, особенно Толстого, – мука.

– Одна страница, – ответил Гучков.

Надо бы сократить, подумал Николай Александрович и произнес вслух:

– Вам сообщат, когда я подпишу.

Поднялся с кресла, и все поняли – спиритический сеанс окончен. Нужный дух был вызван. Но вместо загробного стона, звона цепей и невнятных восклицаний все услышали деловой тон и гвардейский акцент. Дух оказался бюрократом. Лучше бы и блюдечко не крутили. Неинтересно.

Однако движения бюрократа вдруг замедлились. Как будто зимой дохнул теплый ветерок, несущий влагу, – вот-вот и грянет весна, и льды растворятся во всеобщем паводке, как сахар в чае.

– Думаете, обойдется? – спросил царь вполголоса у Шульгина.

Спросил, как ребенок спрашивает у взрослого: ведь ничего не случится? Все будет хорошо?..

Василий Витальевич не знал, что ответить.

Государь твердым шагом вышел из гостиной и бесшумно прикрыл за собою дверь. Секунда слабости прошла. Он снова начал напоминать движущийся механизм для своих приближенных.

– Понял ли он, о чем его просят? – с ужасом спросил Шульгин.

Гучков пожал плечами. Он не знал, что ответить.

2

Еще в середине дня Николаю Александровичу доложили, что все командующие фронтами стоят за его отречение. Так что предложение думцев не явилось не-ожиданностью.

Манифест об отречении был фактически готов и содержался в его голове. Оставалось решить, в пользу кого передать трон и страну в придачу. В пользу царевича Алексея? Но сколько лет осталось жить мальчику? Лечащий врач Федоров заявил от имени науки, что царевич проживет совсем мало, еще около четырех лет. У дочерей не было склонности к политике. Они могли делать уколы раненым бойцам, рисовать, петь, танцевать, вышивать гладью, но от государственных дел их клонило в сон. Кому же отдавать? Брату Михаилу? Но он, кажется, нерешителен и трусоват, к тому же заядлый музыкант. Заберется в палатку на военном плацу и, пока идут учения, станет терзать гитару. Трень-брень, до мажор, ре минор… И к концу дня из расстроенных струн выйдет какой-нибудь милый музыкальный сквознячок – вальс или мазурка. Чем-то похож на меня. Живет иллюзией. Но у меня хотя бы есть ум, который наедине говорит мне правду. Есть ли ум у Михаила? Да разве у монарха должен быть ум? Совсем не обязательно. Должна быть интуиция. У меня ее, кажется, совсем нет. Плохо. Спать хочется.

Государь, подумав, открыл принесенную ему папку. Почувствовал, что внутри зазвенел велосипедный звоночек – солнечное сплетение сжалось, руки затряслись и во рту пересохло. Вот он, страх! Да, пожалуй, это не просто страх, а полновесный ужас. Морская волна неожиданно подскочила до девятого вала, который нарисовал господин Айвазовский. Только море было не снаружи, а внутри. Огромная гневная масса обещала снести обломок разума, за который уцепился растерзанный человек. Всему конец! Семье, России, миру!.. Как же так? Как отречься? В пользу кого? Ведь никто не подходит! Одно дело – изображать богоизбранного бюрократа прилюдно, а совсем другое – остаться со своей совестью наедине!..

Гучков не обманул. Листок был один. Напечатанный на пишущей машинке. Отречение в пользу Алексея. Но нет. Это мы сейчас поправим. Так нельзя. Я никогда не отдам своего мальчика на растерзание Государственной думе. Никогда не отдам министрам. Лучше Михаил. На него всё взвалим, его не жалко. Он, правда, всё провалит. Страны не будет, но вальсок-то останется!..

Приставив очки к носу, государь вчитывался в текст собственного отречения, написанного чужими людьми. В кабинете Председателя, где депутаты курили и дрожали от массы людей, переполнивших залы и коридоры Таврического дворца, составили эту небольшую поэму. Депутат сидел на депутате. С глазами, опухшими от бессонницы. С головой, свихнувшейся от вопроса: как при полете в яму избежать падения? Зависнуть на полпути. Но где парашют? И тут же испуганная машинистка в белой блузке с запахом пота, которые издавали ее подмышки, била клавишами надиктованный ей текст… А потом рассказала своему жениху о письме, которое она печатала.

Отречение пахло не только потом. Оно пахло дорогим табаком, смешанным с запахом дешевой солдатской махорки. От этой смеси тошнило.

– …вы не должны ни о чем беспокоиться, господа, – произнес генерал Рузский, разливая коньяк по рюмкам, – Государь – не враг самому себе. И он лучше нас понимает, что теперь нужно России.

В это время из кабинета государя раздался какой-то шум. Граф Фредерикс, погруженный в невеселые размышления о своей дальнейшей судьбе, вздрогнул и поднялся со стула… Быстрым шагом пошел в кабинет, и через минуту думцы услыхали его взволнованный голос:

– Врача!.. Скорее!..

Шульгин и Гучков переглянулись.

– А вот будет номер… Если государь император того… Умрет сейчас от кондрашки! – сказал Рузский.

Встал. Одернул на себе китель. Его расслабленность перешла в наигранную ярость.

– Сидеть! – страшно закричал он думцам. – Вы убили его… своей демократией!..

А вот это уже серьезно, – подумал Гучков. – Здесь нам костей не собрать. Если монархистов называют демократами, то жди виселицы.

Иллюзорный выход из кризиса, который содержался в картонной папке, в случае смерти государя становился запутанным, как отражение в разбитом зеркале. Выход искажался, двоился и троился, грозя не только подрывом управления, но и, пожалуй, полным внутренним хаосом. Выходит, что он и Шульгин убили Николая Александровича своим напором. Предположим, что трон унаследует малолетний Алексей при регенстве Михаила. Что тогда? Тогда депутатов, как цареубийц, посадят или казнят. А думе кирдык, всем фракциям и политическим оттенкам. Есть, конечно, свидетели, что с думской стороны не было предпринято ничего, что обещало бы трагический исход. Но все же ситуация была некорректной. Поздний приезд ночью. Вызывание государя на разговор в начале первого, когда нужно или спать, или мучиться бессонницей. Дворцовый переворот воплотился в августейший труп. В лучших монархических традициях России и всего мира. Когда уже закончится это средневековье? – тоскливо подумал Гучков. – Нету мочи терпеть. Когда мы уже перейдем ко всеобщим выборам? И попросим на трон достойного цивилизованного человека? Чем-то похожего на меня?

– Это скандал, – прервал его размышления Шульгин.

Он был бледен. Редкие волосы, зачесанные на лоб, лоснились от пота. Только закрученные усы провинциального фата по-прежнему кричали о мнимой победе.

В гостиную вошел министр двора.

– Прошу вас уйти, господа!.. – граф Фредерикс навис над ними, как тень отца Гамлета. – Государю императору нездоровится!..

– А наш документ? – выдохнул Шульгин.

– Он будет рассмотрен по выздоровлении.

И соврал. Пока потерявшего сознание Николая Александровича клали на кожаный диван, министр двора сжег листок с отречением на свече, что стояла на столике у окна. А потом долго махал руками и даже дамским веером, разгоняя едкий дым.

Шульгин надел свое легкое пальто из английского сукна, Гучков – шубу. И оба вышли на ветер, опустились с вагонной площадки в чернильную ночь, где текст был написан так плотно, что сливался в непроглядную тьму. Но тут вспыхнул магний. Гучков закрылся от него руками, а Шульгин надвинул котелок по самые брови. И тут же подумал: А зря!.. Уже и журналисты пронюхали! И фотографа с собой привезли. Наши снимки будут на первой полосе завтрашних газет. Но хорошо ли это?

– Хорошо, – ответил на его мысли Гучков. – Нас не смогут повесить без общественного скандала.

«А что трупу общественный скандал?» – хотел возразить Шульгин, но решил не пререкаться. Он почувствовал, что смертельно устал. Все было зря. И бессонные ночи в кабинете у Родзянко, и сочинение манифеста, и поиск царского поезда в занесенной снегами стране.

Опять зажегся магний. На путях стоял фотограф со своей треногой. Толпа журналистов, человек восемь или десять, обступила их со всех сторон.

– Какова цель вашей миссии?..

– Что сказал государь император?

– Когда начнется наше наступление?.. Немцы будут разбиты?..

Вопросы запрыгали и зазвенели, как медяки в кошельке.

– Победа не за горами, – важно ответил Гучков. – Она – на расстоянии вытянутой руки.

– Это ваше личное мнение?..

– Это мнение Ставки. Позвольте нам пройти, господа, – Гучков оттеснил от себя журналиста, толкнул фотографа и, запахивая на груди незастегнутую шубу, поспешил к своему вагону.

Шульгин замешкался.

– Каково настроение государя императора? – обрушился на него булыжник бесполезного вопроса.

Василий Витальевич с тоскою взглянул на Гучкова, который успел подняться в вагон.

– Государь работает с документами, – ответил Шульгин.

– Но ведь в Петрограде революция! – возразил журналист. Глаза его горели жаждой пустоты, потому что любая новость пуста – ее легко заменить на другую. А через день забудутся обе.

– То, что несколько сот человек вышли на улицу… это вы называете революцией? – и Василий Витальевич саркастически усмехнулся.

– Говорят, в городе нету хлеба!..

– Говорят, что кур доят. Дешевого хлеба нет, это верно. А дорогого в избытке.

– Значит, все хорошо?

– Не всё. Но будет. Будет всем хорошо. Очень хорошо. Вы сами потом спасибо скажете…

– Двести пятьдесят тысяч бастующих… – сказал кто-то с тоской.

– Врут. Это Англия распространяет слухи. Всё. Спасибо. До новых встреч…

Неся под нос околесицу, Шульгин запрыгнул на вагонную площадку и ввалился, как сугроб, в тамбур. Сзади захлопали, как снаряды, вспышки магния. Закрыть бы все газеты, – подумал он. – И моего «Киевлянина» в придачу!..

3

Государь очнулся от стука колес. Без сознания он был считаные секунды, но за это время в его голове произошло изменение. Как будто потеря сознания в самый неподходящий момент решила важный вопрос, и он остался далеко позади, где-то в районе Пскова и станции Дно. Пусть этот вопрос не был разрешен до конца, но надо было жить дальше: куда-то ехать, чем-то руководить и без конца наступать. Или отступать – это уже как Бог даст.

– Где мое отречение? – спросил он у Фредерикса.

– Какое отречение? – не понял министр двора.

Его лицо изобразило изумление. Он начал шарить вокруг руками, словно слепец или многорукий Шива, зачем-то переставил со столика фотографию дочерей Николая Александровича, заглянул под нее, пытаясь обнаружить злополучный листок. Потом отвернул портьеру и развел руками:

– Нету.

– Но его же привезли депутаты Государственной думы.

– Депутаты уехали, – ответил Фредерикс. – И увезли с собой всё, что привезли.

– Но я ведь помню… Я сейчас сам напишу!..

– Ни Боже мой, ваше величество! Вы очень устали, и вам необходим полный покой!..

Государь приподнялся на диване и кротко заглянул в глаза министра.

– А куда мы едем?

– Возвращаемся в Царское Село по вашему приказу.

– В Царское… Очень хорошо. Значит, поезд пропустили назад?

– Как могут ваш поезд и не пропустить?

– Но там же… Совет солдатских депутатов. Мне говорили… Он может воспрепятствовать!..

– Нам могут воспрепятствовать только снежные заносы, – предположил граф.

– Совдеп и заносы – одно и то же.

– Именно. Солнышко пригреет, и нет заносов. Настанет тепло, и нет Совдепа.

– Куда же он денется?

– Растает вместе со снегом.

Государь задумался. Спустил ноги на ковер и начал искать тапочки, елозя голыми ступнями. Из-под армейских брюк выглядывали белоснежные подштанники.

– Вы говорите о расстрелах? – предположил он.

– Я говорю о виселицах. На этих подлецов жалко тратить пули. Только веревка и древесина, не годная для строительных работ, – объяснил свою позицию министр двора.

В глазах его зажглась нешуточная страстность, которую можно было притушить лишь напускным равнодушием. И это – у сухопарого старика, которому нужно сушить сухари и думать о душе. Усы жесткие, закрученные кверху. Чем-то похож на кайзера.

– М-да… Быть может, – неопределенно заметил государь. – Как Бог даст…

Он как будто выбирал между петлей и пулей, не в силах предпочесть одно из двух.

За окном был свет папиросной бумаги, которую приставили к зажженной лампочке. Настенные часы показывали половину десятого утра.

Внезапно вагон дернулся. Заскрежетали тормоза, государя мотнуло к стене, и он чуть не ударился головой.

Паровоз дал гудок и встал.

– Опять революционные заносы? – предположил Николай Александрович.

– Заносы, но климатического характера..

– Мне бы очень хотелось подышать свежим воздухом…

Глаза государя сделались просительными, как у ребенка. Ему невозможно было отказать.

…В сопровождении министра двора он осторожно сошел на заснеженную землю, предварительно ощупав ее сверху ногой, как купальщик пробует холодную воду.

Сапог уперся в наледь. Кинжал съехал с левого бока к животу. Папаха сидела как-то криво.

Свежий воздух провинции взбодрил его. Он глубоко вздохнул и поднял глаза к небу. Солнце напоминало кусочек масла, плавающего в налитом молоке. Весна!.. А там – Ливадия. Уютный дворец с прекрасным розовым садом и купанием для детей. Хочу в Ливадию, и поскорее!..

Государь увидел, что на соседних путях стоит длинный курьерский состав, по-видимому заграничный. Что комендант его поезда переговаривается о чем-то с машинистом курьерского, возбужденно жестикулируя. Что пассажиры выползают по одному, чтобы размять ноги.

– Сейчас тронемся, ваше императорское величество! – пробормотал комендант, подбегая. – На подъезде к Петрограду столпилось около десятка поездов. Их хотят пропускать в порядке общей очереди, как вам это нравится?

– Они действительно тронулись и с ума посходили, – возмутился Фредерикс. – Его императорское величество должен ждать десяток поездов?..

– Говорят, теперь демократия…

Только несколько дней меня не было в столице, и уже демократия!.. А если несколько недель не будет, то настанет коммунизм. Кто у меня в правительстве отвечает за железные дороги? – подумал Николай Александрович. – И есть ли оно, правительство?

– Железные дороги есть, а правительства нету, – произнес кто-то, слегка картавя.

Государь оглянулся. Позади него стояла интеллигентная пара, вышедшая, как он, прогуляться из международного вагона. Обоим – около пятидесяти. Он – рыжеват, с короткой бородкой и профессорским смягчением буквы «р». Она – с одутловатым лицом женщины, страдающей базедовой болезнью.

– Неработающие железные дороги – показатель кризиса, – произнес картавый, с интересом заглядывая в лицо государю. – Вы, должно быть, с Кавказа?

– М-да. Можно и так сказать, – ушел от определенного ответа государь император.

Ему было неприятно, что интеллигентная профессорская пара не признала в нем самодержца. Совсем разболтались. Наверное, тоже юристы, потому что ничего не смыслят в практической жизни. Что с этими юристами делать?

– И как там у вас на Кавказе, товарищ? – поинтересовался картавый. – Всё ли спокойно?

– Напареули… Киндзмараули… Хачапури, – сказал государь император, прикрывая ладонью отсутствие переднего зуба.

– А всеобщая рабочая стачка?..

Здесь паровоз царского поезда дал длинный предупредительный гудок.

– Нужно возвращаться, ваше императорское величество, – шепнул Фредерикс на ухо государю.

Взял его под локоть, повел к салон-вагону. Обернулся и, сделав круглые глаза, погрозил профессорской паре кулаком.

– Что это он, Надя? – спросил картавый у своей спутницы.

– В кандалы!.. – страшно произнес граф одними губами и вслед за царем запрыгнул в поезд.

– Должно быть, кавказский князек, – сказал картавый, провожая их взглядом. – Лезгин или черкес. Реакционнейшая публика, я вам доложу. Они чувствуют себя хозяевами России. А за душой ничего нет. Со времен Шамиля они очень измельчали.

– Это не черкес, Володя, – ответила спутница. – Это, по-моему, царь всея Руси…

– Бесцветный феодал в карнавальном наряде? Гм!.. – не поверил ее супруг.

– А вы на поезд посмотрите!..

Императорские вагоны, отливая голубизной чистого неба, медленно проходили перед ними, устремляясь к Петрограду. Мягкие рессоры поддерживали их, как тихое море поддерживает усталую лодку. Хорошо смазанные колеса почти не стучали. Солнце играло на стекле узких окон, зашторенных дорогой драпировкой.

– Поезд архистранный, вы правы, – согласился Владимир Ильич. – У нас – международный вагон, и то сильно проигрывает этим.

– Если этот кавказец – государь, то ваша встреча поистине судьбоносна, – предположила Надежда Константиновна.

– Плохая примета, – согласился муж. – Первое впечатление от России – и на2 тебе, кровавый тиран!.. К чему бы это? Гм!..

– К карьере. Вас ожидает головокружительный взлет.

– Нет. Не верю… И почему у меня под рукой не оказалось бомбы?.. – пробормотал Ульянов с тоскою студента.

Предположение жены ему казалось неприятным. Он давно не был в России, встреченный им лезгин лишь отдаленно напоминал Николая Кровавого, к которому он прилюдно испытывал жгучую ненависть, а в глубине души, наедине с самим собой, был совершенно равнодушен. Он что, ходит по путям без охраны? А где пулеметы, чтобы отстреливать революционеров? Непонятно и дико. Всё наперекор собственным представлениям.

Чувствуя себя обманутым, Ленин, подсадив супругу, с трудом забрался на площадку международного вагона. Будущее было покрыто полным туманом. И он ясно понял: решение ехать в Россию было ошибочным. Это радикалы его совратили!.. Левка, с которым он состоял в переписке, да этот, тезка Маркса, что все время радуется.

Покручусь немного и уеду обратно, – решил про себя Владимир Ильич. – Если меня, конечно, не арестуют. Посмотрим. Подумаем и взвесим. Тезис, антитезис – синтез. Надо бежать!..

Он тоскливо оглядел сугробы, лежащие по краям железнодорожного пути. Весенний наст обещал провалиться при первом же шаге, выпустив из-под себя колючую воду. А калоши мы-то и не взяли. Но какие калоши в Цюрихе? Нужно купить в Петрограде. Если там революция, то калош не будет, как в девятьсот пятом году. Вот мы на калошах всё и проверим.