Текст книги "Сады Виверны"

– Разумно, – сказал дон Чема, вставая. – Надень кольчугу под рясу и возьми пуффер, ножа может оказаться мало. Разумеется, это нарушение монастырского устава, но ведь и противник у нас, скажем так, своеобразный. – Он покачал головой. – Впрочем, надеюсь, что пускать оружие в ход и не потребуется…

Поднявшись наверх, я приказал Нелле собираться, а Нотту попросил помочь мне с кольчугой.

– Что произошло? – спросила она вполголоса, возясь с завязками кольчуги у меня за спиной.

– Это уже не важно, – сказал я. – Важно только то, что произойдет. Возможно, наша жизнь изменится уже сегодня, и ты должна быть готова к этому.

– К чему?

– Соберись и будь готова. Когда придет брат Басту, не задавай ему вопросов, просто следуй за ним, будь начеку и смиренно прими любой поворот судьбы. И молись, малышка, молись за нас от всего сердца.

Она побледнела, но кивнула.

Закрепив пуффер в правом рукаве рясы, где была пришита специальная петля, я пропустил Неллу вперед и последовал за нею, держась сбоку и сзади.

Когда мы вышли во двор, она вдруг повернулась ко мне и проговорила, глядя мне в глаза:

– Тебе не придется выбирать между мной и Ноттой, сер Томмазо, потому что у любви нет множественного числа, как у красоты, железа и Бога.

При иных обстоятельствах я был бы смущен двусмысленностью ее высказывания и принялся бы задавать вопросы, но на другой стороне двора, у ворот аптечного сада, нас ждал дон Чема, и я просто протянул Нелле фляжку с вином, чтобы она подкрепила силы перед важной встречей.

Она сделала глоток – этого было достаточно.

– Их тридцать девять, – сказал дон Чема, поймав мой взгляд. – Не считая невидимок.

Я таращился на женщин, которые работали в саду и на грядках. Многие из них стояли согнувшись, подоткнув платья и выставив напоказ голые ноги и ягодицы. И уродин среди них я не заметил: видать, сказывалось влияние Джованни.

Одна из женщин, немолодая, но очень красивая, вызвалась проводить нас к домику у старой крепостной стены.

Стена эта была крепкой и надежно защищала сад с севера и востока, а с юга и запада защитой служили здание госпиталя и церкви Святой Девы.

Заметив, что я не могу оторвать взгляд от стройных ног и крепких ягодиц нашей проводницы, Нелла улыбнулась.

– Их тридцать девять, – повторил дон Чема, когда мы поднялись на крыльцо домика, – и наверняка все как одна послушны своему повелителю.

В голосе его я уловил тревожные нотки.

– В другое время, – проговорил вдруг инквизитор, – мы могли бы провести в этих садах немало приятных часов. Их создавали Триболо и Амманнати, и разве они не прекрасны?

Но я видел окружающий мир как через мутное стекло – мне было не до красоты, не до аллей, скульптур, гротов и фонтанов, ибо все мои мысли были заняты предстоящей встречей с Джованни.

Он ждал нас в маленькой комнате у горящего камина.

На нем, как и на доне Чеме, был облегающий колет и короткий табар без пояса, но если инквизитор был с ног до головы в черном и высоких сапогах, то одежда художника, включая берет, о-де-шосс, ба-де-шосс и туфли, была выдержана в красных тонах.

Коротко поклонившись, он торопливо сел в кресло лицом к нам, чтобы, подумал я, не смущать нас видом своего горба.

Безымянный палец левой его руки был украшен перстнем с камнем, на котором было вырезано изображение виверны.

– Сер Джованни, – сказал дон Чема, – я представляю Святой Престол…

– Я знаю, кто вы, дон Рамон де Тенорьо-и-Сомора, – проговорил художник тонким голосом. – Кажется, вас прислал сюда монсиньор Альдобрандини…

Он кивнул Нелле, и она как ни в чем не бывало села у его ног на полу.

Глядя на них, невозможно было поверить, что несколько недель назад эта женщина чуть не убила художника, напав на него с ножом.

– Вы закуете меня в цепи и отвезете в Рим, мессер?

– Надеюсь, вы отправитесь туда по доброй воле.

– Какие же обвинения собирается предъявить мне его высокопреосвященство?

– Никаких, – спокойно ответил дон Чема. – Нам хотелось бы понять, не расходятся ли ваши поступки с представлениями Святой Церкви о границах человеческого.

– Ого! – Джованни расслабился и широко улыбнулся, показав отличные желтоватые зубы. – Границы человеческого, ни много ни мало!

– Нам представляется, – невозмутимо продолжал дон Чема, – что по милости Божией вы наделены неким редким даром, который позволяет вам преображать людей, точнее, женщин, превращая уродин в красавиц, а такие деяния всегда были и остаются исключительной прерогативой Господа. Нам хотелось бы понять, можете ли вы употребить свои способности во славу Божию или во вред Церкви и ее стаду. Сейчас мы можем только предполагать, но в таком важном деле Святой Церкви нужна полная ясность.

– То есть вы полагаете, что красота может быть злом?

– Нам хотелось бы понять, с какой целью вы употребляете красоту, меняя живых людей и оказывая тем самым влияние на их бессмертные души.

– Да мне плевать на красоту, мессер! – воскликнул Джованни. – Действительно, когда я испытываю влечение к женщине, она становится красавицей, но это происходит помимо моей воли. Я не желаю им красоты – я хочу, чтобы они любили. Мужчину, женщину, дьявола, ласточку, Христа, рассвет, бархат, меня – все равно!

– На один костер вы уже наговорили, сер Джованни, – проворчал я.

– Если бы на один! – со смехом сказал художник. – Вы за Христа обиделись, сер Томмазо? – И не успел я удивиться, откуда он знает мое имя, как он продолжил: – Да ведь Христос и не был красив. Красивый человек – он res in se, сосредоточен на себе, эгоист, и когда я говорю эгоист, то это не хула и не хвала, а простая констатация факта…

– Вы говорите о различиях между красотой внутренней и внешней, сер Джованни? – с надеждой спросил я.

– Я говорю о том, что Иисус Христос был уродом, и все Его слова и поступки – слова и поступки человека, родившегося по ту сторону красоты, в левом мире, захваченном уродством. Может быть, он был горбуном, как знать, или эпилептиком. Жаждать красоты так, как ее жаждал Иисус, может только тот, кто от рождения ее лишен, кто изувечен природой и Богом и навсегда лишен благодати нормы. Художники изображают его красавцем, потворствуя вкусам кухарок и подмастерьев, может быть, потому, что так кухаркам и подмастерьям проще смириться с его словами и поступками, с его требованием невозможного. Он ненормальный, потому-то нормальные люди с затаенным ужасом и склоняются перед ним, как жители покоренной страны перед драконом, захватившим их трон. – Джованни встал, подошел к окну и кивнул на женщин, склонившихся над грядками. – Он для них, для хромых, горбатых и припадочных, а не для вас, и не для вас Его царство, а для них, потому что они были унижены сначала во чреве матери, а потом и в презренном меньшинстве среди нормальных людей… И когда они пойдут крестовым походом на Рим, эту столицу нормы, чтобы утвердить новую норму, их возглавит Иисус Христос, мститель, воплощение вашего зла, всего зла, вонючий и презренный урод, царь уродов, в жилах которого течет кровь древних чудовищ, строитель царства новой красоты и новой свободы, которая вчера была уродством и ужасом…

Он остановился, чтобы перевести дыхание.

Джованни не столько поразил, сколько разочаровал меня: мне-то казалось, что дьявол умнее. Впрочем, это обычное заблуждение юности, не понимающей, что дьявол – такой же, как мы, и в этом его сила.

– Мне хотелось бы, сер Джованни, чтобы вы пошли со мной, – спокойным голосом проговорил дон Чема. – Я могу приказать вам именем Святой инквизиции, но мне не хотелось бы…

Внезапно Нелла жалобно вскрикнула, схватилась за грудь и растянулась на полу, суча ногами и извиваясь. Изо рта ее хлынула пена.

– Мазо! – крикнул дон Чема, пытаясь поднять ее бьющееся тело. – Ноги!

Я схватил извивающуюся Неллу за ноги, мы вынесли ее из домика и почти бегом направились к воротам.

– Скорее! Эй, кто-нибудь! Позовите брата Нанни!

Поджидавший за воротами брат Басту открыл створку и втолкнул Нотту в сад, я передал ему ноги Неллы, а сам схватил Нотту за руку и потащил к домику.

Дон Чема был слишком занят Неллой, которая билась в припадке, и, казалось, не обратил на нас внимания.

На крыльце нас встретил Джованни, не спускавший с нас взгляда, пока мы бежали через сад.

Он перевел взгляд с меня на Нотту, усмехнулся.

– Вы же понимаете, чего я хочу, – проговорил я. – Сер Джованни, я…

Художник покачал головой.

– Вы должны уйти, сер Томмазо, – сказал он. – Она останется, а вы уйдете. Сейчас же!

– Верь мне, Дидона, – сказал я, глядя в испуганные глаза Нотты. – Верь Энею, верь, что бы ни случилось!

Но было в ее взгляде нечто… что-то такое, от чего сердце мое перевернулось…

– Deus vult, – прохрипел я. – Deus vult…

Джованни нахмурился.

Я молча поклонился и быстро пошел к воротам, прилагая все силы, чтобы не обернуться.

Брат Басту украл в аптеке серотониус, настойку лунного корня и два грана марры – этого хватило, чтобы вино из моей фляжки довело Неллу до приступа. Гродониус в своей «Большой фармакопее» утверждает, что это сочетание опасно, но не смертельно.

Воспользовавшись замешательством, я сумел проводить Нотту к Джованни на глазах у дона Чемы, который, как я надеялся, в суматохе не придал этому значения.

Художник следил за нами, когда мы бежали от ворот к его дому, и, конечно, понял, зачем я привел к нему Нотту.

Теперь оставалось ждать, надеяться и мучиться неизвестностью.

Джованни мог помочь Нотте, а мог и посмеяться над секретарем инквизитора, угрожавшего ему арестом и принудительной доставкой в Рим. Пугало меня и признание художника, который назвал свое чувство к женщинам влечением, – как далеко оно могло зайти?

В общем, воодушевленный и измученный сомнениями, я вернулся в гостиницу, где меня ждал дон Чема.

Едва бросив взгляд на него, я понял, что мне не удалось перехитрить старика.

– Ты ведь это еще в Риме замыслил, Мазо? – спросил инквизитор, когда я переступил порог кухни. – Для этого и все свои сбережения у флорентийцев забрал? Ты уверен, что это существо… что этот человек поможет бедняжке Нотте?

– Нет, – честно ответил я.

– Она знает о твоем замысле?

– Догадывается… думаю, догадывается…

– Значит, ты все за нее решил…

– Мессер! – вскричал я. – Она много раз жаловалась на свое уродство и была готова пожертвовать чем угодно, даже свободой, лишь бы избавиться от него! Неужели вы думаете, что я прибегнул бы к помощи этого человека, будь у меня выбор!

– Но ей ты выбора не оставил.

– Мессер, я твердо убежден, – сказал я нетвердым голосом, – что она будет рада…

– Ну да, она тебя любит и готова ради тебя на все…

– Вы хотите сказать, что я руководствовался эгоистическими побуждениями? Но ведь это не так, мессер! Она для меня лучше хлеба! Ради нее я готов был остаться без гроша, я был готов…

Дон Чема глубоко вздохнул.

– Теперь их сорок, Мазо, – сказал он, не повышая голоса. – Или больше. Но сейчас меня больше заботит Джованни. Капата доложил, что его поклонницы заперли ворота, забаррикадировали галерею, выставили караулы и, похоже, готовы защищаться. А может быть, и нападать. Им ведь нечего терять…

– И у них есть оружие?

– Этого мы пока не знаем. Но можем догадываться, на что способны отчаявшиеся женщины, которым внушили, что у них отнимут чудо…

– Может быть, дон Эрманно переубедит их? Ведь он дал им кров, пищу, лечение, защиту от унижений…

– Он только что перенес удар, и неизвестно, дотянет ли до утра. Брат Нанни окружил старика заботой, но… но все в руках Божиих… В общем, не остается ничего другого, как дождаться утра, а тогда уж действовать по обстоятельствам. Капата расставил саксонцев так, чтобы никто из сада не выскользнул, ему помогают братья помоложе и местные крестьяне… Надеюсь, до восхода солнца Джованни не станет ничего предпринимать…

– Что вы теперь думаете об этом человеке, мессер? О Джованни? О том, что он говорил об Иисусе?

– С нами говорил не человек, а его горб. Горб хочет, чтобы его считали не болезнью, а достоинством, а человек – человек хочет, чтобы его любили.

– Кажется, ему это удалось…

– На самом деле он живет в вымышленном мире, в мире Als Ob, среди призраков любви…

– Мне всегда казалось, мессер, что вы, как Гомер, любите и победителей, и побежденных…

– Он сделал второй шаг не колеблясь – это ли не ужасно?

После непродолжительного молчания я спросил:

– А Нелла? Что с ней мессер?

– Пришла в себя, но пока слаба.

– Я был жесток с нею… – Я помолчал. – Мессер, у вас складывается впечатление, что я – нерадивый ученик, слушающий, но не слышащий, и все ваши уроки, все разговоры пошли не впрок… Но это не так, мессер! Мы ведь с вами говорили про обычных людей, нормальных, а Нотта принадлежит к тем, кто проклят от рождения, и ее это мучило… и меня это мучило… поэтому я и решил, что она заслуживает исключения из правил…

– Этого заслуживает любой человек, Мазо, и этого не заслуживает никто. Спокойной ночи, сынок, и да простит Господь нас, грешных.

Оглушенный, растерянный, вконец расстроенный, я поднялся в спальню, скинул сапоги, лег рядом с Неллой – она нащупала мою руку, сжала – и закрыл глаза.

Утренний туман был таким густым, что я не видел наконечника своего копья.

На другом краю двора, у ворот сада, что-то происходило – оттуда доносились постукивание, скрежет, шипение.

Капата предположил, что женщины побоятся нападать на свиту инквизитора, но на всякий случай выдвинул вперед своих саксонцев, вооруженных мушкетами и сетями. За ними переминались с ноги на ногу крепкие деревенские парни с пиками и дубинами в руках. Двое парней оказались неплохими лучниками – их Капата послал на крышу гостиницы, откуда был виден весь двор.

Главной целью был, разумеется, Джованни, но я честно предупредил дона Чему, что первым делом для меня будет вызволение Нотты.

Наконец вершины гор окрасились розовым, и мы услышали протяжный скрип ворот.

На мгновение мне стало страшно.

Дон Чема поймал мой взгляд и попытался приободрить:

– Navigare necesse est, vivere non est necesse, Мазо.

Моим ответом была кривая ухмылка.

Туман стремительно таял, и через минуту мы увидели противника.

Брюнетки и шатенки, блондинки и рыжие, голубоглазые и кареглазые, толстушки и худышки, пышногрудые и длинноногие – сорок прекрасных обнаженных женщин не торопясь двинулись к нам, покачивая бедрами.

Завороженные этим зрелищем, мы не сразу заметили ножи и серпы в их руках.

Первым опомнился Капата.

– Fertig! An![49]49
  Товсь! (нем.)


[Закрыть] – прокричал он, выхватывая из ножен палаш.

Саксонцы вскинули мушкеты.

Женщины ускорили шаг.

– Feuer![50]50
  Пли! (нем.)


[Закрыть] – рявкнул Капата.

Прогремел залп, но было уже поздно: женщины бросились к нам, перепрыгивая через погибших, и через мгновение в монастырском дворе вскипел водоворот тел женских и мужских, нагих и одетых, видимых и незримых.

Саксонцы отбивались умело – прикладами мушкетов, шпагами, ножами, а вот крестьянам пришлось туго – их валили наземь, их топтали и душили, у них откусывали уши и отрывали гениталии.

Лучники на крыше выжидали, когда жертва окажется на открытом месте, и поражали женщин одну за другой.

Иногда стрела останавливалась в воздухе, исторгая из пустоты брызги крови, и тогда на несколько мгновений становились зримыми фигуры женщин-невидимок, умиравших под изумленными взглядами лучников.

Огромный Басту стоял на коленях возле лужи крови, над которой висела стрела, и содрогался в рыданиях, не обращая внимания на опасности, грозившие со всех сторон. Кажется, этот несчастный снова встретился со своей невидимкой.

Дон Чема, выстрелив из рейтарских пистолетов, выхватил шпагу и разил направо и налево.

Отшвырнув бесполезную пику, с пуффером в одной руке и с кинжалом в другой, я метался по двору, уворачивался от серпов и ножей, но в клубах пыли и дыма никак не мог разглядеть Нотту.

– Мазо! – услышал я вдруг голос дона Чемы. – Ко мне, Мазо!

Он сражался у ворот с тремя женщинами, разъяренными и окровавленными, и я вовремя оказался рядом. Рослая широкоплечая баба внезапно выбежала из толпы с пикой, нацеленной в спину инквизитора, и я убил ее выстрелом из пуффера. Дон Чема ударом шпаги в глаз уложил самую опасную из противниц, и мы, перепрыгнув через трупы, пробились в сад.

Домик у старой крепостной стены оказался пуст.

У камина валялись берет и плащ Джованни, самого же его мы не нашли.

Я поднял с пола кольцо с изображением виверны, примерил.

– Он не мог далеко уйти, – сказал дон Чема.

Перезарядив пистолеты, мы двинулись к выходу, как вдруг домик содрогнулся от фундамента до крыши, и с полок посыпалась посуда.

С крыльца мы увидели виверну, шагавшую через сад. Когда она подняла лапу, чтобы сделать очередной шаг, я разглядел осенний лист, прилипший к ее пятке. Крылья виверны волочились по земле, из ноздрей вырывались клубы дыма. Облитая с головы до кончика хвоста алой чешуей, она набирала ход, расшвыривая статуи и сокрушая фонтаны, наконец подпрыгнула и с протяжным криком взвилась в небо.

– Это он? – спросил я, задыхаясь. – Это Джованни? Боже!..

– Этого не может быть! Не должно быть! – воскликнул дон Чема. – Никогда не верил в эти сказки, и на́ тебе! Будь ты проклят! Бегом, Мазо!

Двор был устлан телами женщин, саксонцев и крестьян.

Басту лежал на боку, и рука его обнимала невидимую женщину, распростертую рядом в луже крови.

Капитан Капата сидел у телеги, раскинув ноги, и с брезгливым изумлением смотрел на свои кишки, стекавшие на землю.

Из келий доносились отчаянные крики – женщины, похоже, добрались до монахов.

– Мушкеты! – крикнул дон Чема, глядя в небо, где кружила алая виверна. – Заряжай мушкеты!

Но было поздно.

Чудовище взмахнуло крыльями и стремительно помчалось к земле, а когда поравнялось с крестом церкви Святой Девы, вдруг разинуло пасть и выпустило струю огня, потом вторую, третью, и вот уже полыхало все вокруг – гостиница, приют, церкви, монастырь, дерево и камень, земля и люди. Все, все было охвачено пламенем, бушующим, ревущим, безжалостным.

Дон Чема успел толкнуть меня за телегу, стоявшую у гостиничной стены, но огонь подступал со всех сторон, и я пополз к главным воротам монастыря, протиснулся в узкую щель между створками, попытался подняться на ноги и увидел женщин с копьями и луками, выбегающих из леса. Одна из них вскинула лук и не целясь выпустила в меня стрелу, но сил у меня оставалось лишь на то, чтобы упасть на колени…

Очнулся я от тряски, вызывавшей сильную боль во всем теле.

Я лежал в повозке, укрытый плащом, и надо мной горели бледные звезды.

Услыхав мой стон, возница остановил повозку и обернулся.

Это была Нелла.

Даже при слабом вечернем свете я различил бурые пятна на ее куртке, похожие на засохшую кровь. Под глазом у нее темнел синяк, а на губах запеклась кровь.

– Где мы? – спросил я, пытаясь подняться. – Почему мы здесь?

– Где мы – пока не знаю, – ответила Нелла, спрыгивая на землю. – А почему… спасаем свои жизни…

Она помогла мне выбраться из повозки, и я справил нужду в придорожных кустах.

Лицо, шея, руки мои были обожжены, висок глубоко рассечен, грудь и плечо болели, но я мог двигаться, думать и говорить.

Отсюда, с высоты, был виден горящий монастырь. Пламя поднималось к небу. Кажется, там горели даже камни.

– Где дон Чема… мессер Хосе-Мария Рамон де Тенорьо-и-Сомора – что с ним?

– Не знаю, выжил ли там кто-нибудь… ничего не знаю…

Она достала из мешка сыр, хлеб, флягу с вином и, пока мы утоляли голод, рассказала о том, что видела своими глазами.

Нелла пришла в себя в разгар сражения и, когда попыталась выйти из гостиницы, чуть не стала жертвой разъяренных женщин. Но ей удалось отбиться от них и спрятаться.

Потом она увидела, как я пробрался сквозь щель в главных воротах и был сбит с ног стрелой…

– На ноготь вправо – и ты был бы убит. – Она коснулась моего раненого виска. – Тебе повезло.

Она вырвала меня из рук озверевших баб, нашла повозку и погнала мула прочь от монастыря, охваченного пламенем. При этом не забыла о моем дорожном мешке с двумя сотнями дукатов и тетрадями, которыми я дорожил.

– Значит, тебе тоже досталось, – сказал я. – Как тебе удалось с ними справиться?

– Я их просто убила, – сказала Нелла. – Всех, кто оказался рядом с тобой.

– И куда мы направимся? Возвращаться в монастырь, похоже, бессмысленно, ехать в Рим – опасно, мы не выполнили приказ кардинала-племянника, упустили Джованни, и никто не знает, где он сейчас… На север? На запад?

– Как прикажешь, – сказала Нелла.

– Значит, в Савойю, во Францию, лишь бы подальше от «ночных псов» дона Антонио, от виверн, от всех этих безумцев и безумств. У нас есть деньги – на первое время хватит. Я многому научился у хозяина, не пропадем. А ты…

– Если ты не против, – сказала Нелла, – мой ночной горшок всегда будет стоять рядом с твоим.

Она стала так похожа на Нотту – от нее даже пахло сушеным яблоком, как от моей малышки.

– Помню, ты сказала, что мне не придется выбирать между тобой и Ноттой…

– Я не думала, что все так обернется. Я думала, мы обе погибнем. Я думала, мы все погибнем. Но мы выжили, Эней.

– Что ж, Дидона, – сказал я, взяв ее за руку, – переступим и эту черту и посмотрим, что нас ждет там, на другом берегу…