Текст книги "Синяя кровь"

– Ваша спящая красавица наверняка была истеричкой, – сказал Иванов-Не-Тот. – Деревенские бабы, склонные к кликушеству, часто впадают в летаргический сон. Но вы должны понимать, что человек, длительное время находящийся в таком сне, не может сохранить молодость и здоровье. Длительная обездвиженность влечет за собой множество осложнений… пролежни, септическое поражение почек, бронхов, атрофия кровеносных сосудов… Спящая красавица, которую принц разбудил своим поцелуем, проснулась тяжелым инвалидом… – И с грустью добавлял: – Красота должна прийти в мир, но вряд ли нам удастся ее спасти…

Ида была захвачена образом загадочной женщины, спящей, которая хранила в себе некую великую тайну. Она пыталась представить себя на месте этой женщины.

К тому времени, так и не дочитав «Материализм и эмпириокритицизм», она увлеклась Станиславским и пыталась понять, что такое «объект вне партнера» и чем же искусство представления отличается от искусства переживания. Ей хотелось сыграть Спящую красавицу, но она не знала – как. Она не понимала, что та должна чувствовать и думать.

Арно посмеивался: «А что чувствует спящая? Ничего не чувствует – она просто спит. А если что-то и чувствует, то ничего об этом не помнит, когда просыпается».

Но не могла же она сыграть Спящую красавицу, которая ничего не чувствует и ни о чем не думает, а просто спит, женщину, у которой нет никакого прошлого, кроме ее собственного тела.

– Вот и сыграй тело, – насмешливо посоветовал Арно.

Вечером они заперлись в Черной комнате, Ида легла на кушетку, Арно устроился на стуле у стены.

Смеркалось.

Ида лежала на спине, скрестив ноги, и думала о Спящей красавице.

Коля Вдовушкин рассказывал, что саркофаг, в котором покоилась красавица, имел овальную форму и был сделан из чистого серебра. В овальном серебряном ларце на белом атласе лежала нагая женщина, окутанная золотистым светом. Темноволосая, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками и чуть разведенными в стороны ногами. Ногти на руках и ногах были жемчужно-розовые, продолговатые. Маленькие гладкие подошвы ног. Ступни тонкие, вогнутые, удлиненные. Округлые пятки, будто никогда не ведавшие веса плоти. Блестящая лягушечья кожа, покрытая золотистым пушком. Каплевидные колени. Тонкие лодыжки. Веретенообразные тугие бедра. Живот по-детски выпуклый, с пупком, напоминающим сердечко. Грудь с темными сосками. Атласные плечи и шея. На правом плече едва различимый шрам – следы человеческих зубов. Маленький крепкий подбородок, чуть приплюснутый нос. Слегка приоткрытый рот.

Ее тело было тайной, рекой и царством…

Ида вдруг почувствовала, что мучительное пятно на ее груди исчезло. Это было неожиданное и странное чувство. Она разволновалась, мысли ее спутались. Пятно не могло исчезнуть. Она читала в какой-то книжке, что актер может сколько угодно обманывать зрителей, но не себя, однако не понимала, что это значит. Значит ли это, что она не должна забывать о своем пятне, о своем проклятии, даже играя роль Спящей красавицы, чистой и беспорочной? Может быть, память о пятне придаст этой роли глубину и драматизм – Иде нравилось слово «драматизм»… и благодаря этому пятну она и сможет обмануть зрителя, оставаясь собой… Она вдруг подумала о том, что станется со Спящей красавицей, когда та вдруг очнется. Выйдет замуж, нарожает детей, заведет корову, а потом умрет, и ее поделят между собой черви и ангелы… никто ничего не знал о ее прошлом, оно появится, только когда она очнется, и лишь тогда станет ясно, кто она и что значит вся ее жизнь… и что значат жизни всех тех людей, которые приходили к ней и ждали чуда… правды, превращающей их жизнь, их историю в чудо…

– А потом… – Ида закурила десятую сигарету. – А потом Арно меня поцеловал, и я очнулась. Но поцеловал он меня не так. Не так. До того я ни разу ни с кем не целовалась, но понимала: Спящая красавица должна быть разбужена каким-то особенным поцелуем. – Она усмехнулась. – Мы занимались этим, наверное, целый час, до крови на губах, но так и не нашли форму поцелуя, которая хранилась в душе Спящей красавицы…

9

Но была еще одна тайна, которая завораживала Иду: тайна Ханны, несчастной невесты капитана Холупьева, владельца парохода «Хайдарабад».

Леонтий Холупьев был купцом и фактическим хозяином окрестных лесов. На него работали десятки чудовских мастеров, изготовлявших фальшивый жемчуг из чешуи уклейки и фальшивые бриллианты из каленых топазов. Он устроил в городе плавильню, из которой выходило недурное свинцовое стекло – из него тоже делали украшения.

Холупьев не был жуликом: он и не скрывал, что все эти грошовые драгоценности – для деревенских ярмарок, для красавиц, пропахших потом.

А еще он торговал лесом и пушниной – в округе водились бобры, лисы, куницы, еноты и волки.

Леонтий Холупьев был игроком, хлебосольным хозяином и жил на широкую ногу. По вечерам он встречал гостей у трапа «Хайдарабада» – в белом кителе, капитанской фуражке и с бокалом шампанского в толстой руке. На плече у него сидела ученая обезьянка, а за спиной играл оркестр – лучшие немецкие трубы, лучшие еврейские скрипки и лучший турецкий барабан. Лесопромышленники, торговцы скотом, дворяне-землевладельцы были желанными гостями на борту «Хайдарабада», где сутки напролет шла карточная игра, а у столов прислуживали девицы эпической комплекции, у которых пятки были крашены хной.

Раз в месяц капитан Холупьев уезжал в Москву за покупками. Возвращение его становилось праздником для всего Чудова.

Уже за день до назначенного срока на лесную дорогу высылали мальчишек, которые должны были предупредить Чудов о приближении капитана. И когда над лесом вставали столбы дыма, от пристани отваливал «Хайдарабад» с оркестром на палубе, чтобы причалить на другой стороне острова, у Французского моста. Обоз капитана выгружался на «Хайдарабад», сам купец занимал место у штурвала, звучал протяжный гудок, скрипки разом взлетали, и пароход, окутанный паром и дымом, с искристым шлейфом над трубой, мчался по озеру, чтобы развернуться, вспыхнуть огнями фейерверков и под звуки оркестра и крики народа пришвартоваться к Татарской пристани.

Грузчики бодро бежали с мешками и ящиками на спинах, оркестр наяривал, над озером рвались огни китайских фейерверков, Холупьев на мостике отдавал честь, звонили церковные колокола, всех обносили водкой и баранками.

После этого капитан с обезьянкой на плече отправлялся в ресторан на площади, который тогда назывался «Столичным трактиром», и хозяйка заведения по старинному обычаю подавала ему на подносе рюмку ломовой, а половой приносил медный таз с горячей водой, в которой были заварены лимонные корки и лавровый лист.

Капитан Холупьев любил запахи лимона и лавра. Он ставил босые ноги в горячую воду и урчал, как большой кот.

– Настоящая жизнь – настоящая жизнь! – пахнет лимоном и лавром. – Он обводил сбившихся в кучу людей бешеным веселым взглядом, останавливаясь на Ханне. – Такова онтологическая субстанция бытия! Лимоном и лавром!

– Морвал и мономил, – по-детски переворачивала его слова насмешница Ханна. – Морвал и мономил!

Она жила в Африке, где тогда был устроен бордель: убирала комнаты, стирала, помогала кухаркам. Откуда она взялась, кто были ее родители, почему ее звали нерусским именем – этого никто не знал. Она была приличной девушкой, и, если посетители борделя начинали к Ханне приставать, хозяйка выставляла их вон.

По преданию, она была красавицей с глазами голубыми, как у слепой кошки. Худой ли она была или полной, брюнеткой или блондинкой, высокой или низкой – неизвестно, но считалось, что она была безупречной красавицей. Только этим и можно было объяснить безумие капитана Холупьев, богача и самодура, влюбившегося в Ханну без памяти.

Капитан был рослым, плечистым, дерзким и рыжим, носил алый шелковый жилет и перстень с карбункулом, не расставался с револьвером и любил петушиные бои. О нем рассказывали чудеса. Однажды – так говорили – он на спор поймал зубами пулю, выпущенную с десяти шагов из револьвера Кольта.

Он подарил Ханне серебряный талер, настоящий богемский талер. Она носила его на груди. Говорят, что она любила капитана Холупьева.

Он хотел жениться на ней и увезти в далекие края, туда, где мастера-стекольщики выдувают самые красивые в мире закаты, а мужчины прикуривают от женских улыбок.

– Россия такая огромная страна, что будущего в ней всегда больше, чем прошлого, – говорил он. – Я устал от русской вечности и бесконечности. Я не хочу умирать – я хочу когда-нибудь просто умереть.

Свадьбу решили сыграть на «Хайдарабаде».

Когда одетая в подвенечное платье Ханна прибыла на судно, украшенное от бортов до топов цветами и фонариками, она обнаружила капитана Холупьева в кают-компании, где звучала музыка и пахло розами.

На пароходе больше никого не было – только капитан Холупьев. И еще розы. Тысячи роз. Розы были повсюду – в вазах на столах и на консолях, они обвивали колонны, скрещивались длинными гирляндами под потолком, – вся кают-компания была изукрашена розами белыми и желтыми, цвета чистой артериальной крови и цвета столетнего бордо…

Капитан сидел в кресле с сигарой в руке. Гардения алой шапочкой пузырилась в петлице. Бокал стоял на подносе, рядом с огромной пузатой бутылкой. Холупьев как будто спал, вытянув ноги и далеко назад закинув голову.

Сзади что-то шевельнулось, и Ханна в ужасе обернулась.

Сидевшая на рояле обезьянка вдруг оскалилась, спрыгнула на клавиши – там-тара-рам! – и скакнула в открытое окно.

И вдруг розы – все, сколько ни было их в каюте, в вазах и под потолком, – стали бесшумно опадать, осыпаться. Казалось, в каюте вдруг повалил густой снег из лепестков роз – белых и желтых, светло-кровавых и исчерна-бордовых…

Ступая по пышному ковру из лепестков, Ханна приблизилась к капитану и дунула ему в лицо – розовые лепестки разлетелись, застряв лишь в волосах и бороде. Глаза у него были выколоты, раны прикрыты двумя серебряными талерами. Третий талер он сжимал зубами, как пулю.

Коля Вдовушкин рассказал о Ханне и капитане Холупьеве, о сыщике из Москвы, который руководил расследованием. Сыщик запомнился своим лощеным цилиндром и змеиной улыбкой. Но даже московскому сыщику не удалось понять причину убийства и установить имена убийц. Люди говорили, что все дело в азартных играх: у Холупьева было слишком много должников.

– А Ханна? – спросила Ида.

– Она заперлась в Африке, в своей комнате, – сказал Коля. – У нее был револьвер, поэтому люди боялись к ней входить. Она выключила свет и заперлась в своей комнате.

– Выключила свет?

– Она очень крепко его любила, поэтому и выключила свет.

– А потом?

– А потом непонятно… Когда наконец дверь выбили, никого в комнате не оказалось. Стены – как после пожара, а Ханны и след простыл. Словно растаяла.

Потрясенная Ида молчала. Вот, оказывается, что такое любовь. Она не умирает – она истаивает, растворяясь в мире.

После исчезновения Ханны в Черной комнате нашли туфли и шелковые чулки, брошенные на полу, а в шкафу – подвенечное платье. Туфли, платье и особенно шелковые чулки лимонного цвета с кружевной инкрустацией «шантильи» стоили больших денег, но никто так и не осмелился присвоить эти вещи.

– Однажды я надела это платье, – вспоминала Ида. – Мне было лет, наверное, пятнадцать. Заперлась в комнате, надела чулки, туфли и платье Ханны. Прошлась по комнате, постояла перед зеркалом… платье было мне впору… мы с Ханной были одинаково сложены… ну разве что чулки… ляжки у нее были потолще… потом я села на кушетку… прилегла… закрыла глаза… я пыталась понять, что чувствовала Ханна… что она тогда чувствовала, одна, в этой комнате… я попыталась увидеть кают-компанию «Хайдарабада», засыпанную лепестками роз, лицо капитана Холупьева с выколотыми глазами, прикрытыми талерами… а потом я вдруг оказалась на пристани… меня охватила радостная дрожь, восторг и счастливая истома… хищнорылый пароход «Хайдарабад», с шумным присвистом плеща плицами огромных колес, весь – порыв, весь – натиск, весь – водокрушительная мощь железа, с искристо-черным плащом дыма за кормой, – корабль явился мне… явился потрясенным жителям городка из индийской тьмы под гром литавр и вопли сладостных скрипок… Капитан Холупьев на мостике – белая фуражка, белый китель с золотыми вензелями и пуговицами, дерзкий, наглый, слегка пьяный, с обезьянкой на плече… – Ида вздохнула. – Но я так ничего и не почувствовала, и не поняла… пятнадцать лет… мне было пятнадцать, и откуда мне было знать, что такое любовь и что такое утрата… горю не научишься, но можно научиться переживать горе… переживать на публике… этому нужно было учиться…

Она хотела учиться. Каждый месяц писала письмо в Кремль. Она хотела, чтобы Сталин – а кто же еще! – помог ей стать актрисой. В письма она вкладывала фотографии, на которых была запечатлена в разнообразных артистических позах.

Эти фотографии делал Глеб Голутвин, выступавший в роли очередного Сюр Мезюра. Зимой и летом он носил черное пальто до пят, белый шарф и берет. Фотографию он называл «искусством светописи», а себя считал художником. Но делать ему приходилось чаще всего семейные снимки, а еще фотографировать новобрачных и покойников. Поэтому он радовался, когда к нему приходила Ида. Он снимал ее в профиль, анфас, стоящей, сидящей и даже лежащей на оттоманке, которую когда-то Глеб притащил из разгромленного публичного дома.

– Фактурненькая девушка, фактурненькая, – бормотал он, – что-то будет, когда подрастет… черт-те что будет… битва при Гавгамелах будет, а не девушка…

Он подолгу устанавливал дуговые светильники, передвигал ширмы, манипулировал шторами, просил Иду повернуть голову, поднять подбородок, опустить глаза, нет, взглянуть снизу… вот так, дьявольски, да… опускался на колени, вскакивал, щелкал пальцами, и хлопал в ладоши, и даже проходил по ателье чертом, отбивая чечетку… А еще он учил Иду пользоваться гримом, карандашом для глаз и помадой.

– Сорсьер! – кричал он из-под черной тряпки, глядя на Иду через объектив. – Настоящая сорсьерита! А теперь умоляю – замри! Вот так… о да! Флюхтиге фойер!

Глеб Голутвин гордился тем, что его фотографии увидит сам Сталин, и не сомневался в великом будущем Иды.

А Арно Эркель прославился на весь городок, когда в «Правде» было опубликовано его письмо, в котором он от имени всей советской молодежи требовал расстрелять подлых фашистов Бухарина и Рыкова и выражал готовность отдать жизнь за коммунизм, если прикажет Сталин.

Ида заучивала наизусть «Гамлета» и «Чайку», а Арно сидел в бочке с водой, пока она не превращалась в лед, закаляя тело и душу перед решающим броском в будущее.

Каждую субботу они ходили в кино.

Коля Вдовушкин сменил профессию – теперь он был киномехаником. Он позволял Иде и Арно смотреть фильмы из аппаратной, куда из зала проникали запахи сапожной ваксы, пудры и табака. Арно нравились фильмы «Мы из Кронштадта» и «Великий гражданин», а Иде – «Бесприданница» и «Человек в футляре», и оба могли хоть каждый день смотреть «Чапаева», «Цирк» и «Волгу-Волгу». Кино было для них большой, настоящей жизнью.

Арно ждал приказа, Ида – зова.

В тот день, когда в Чудове стало известно о том, что генералиссимус Франко одержал победу и занял последний оплот республиканцев – город Бургос, Мечтальон вывесил на своем доме черный флаг и впервые в жизни напился. Арно плакал, спрятавшись в подвале. Ему хотелось разнести вдребезги весь этот безмозглый мир, который не способен подняться к безвоздушным высотам коммунизма…

Здесь, в подвале, его и нашла Ида.

– Ну что еще у тебя? – сухо спросил Арно.

– Отец умер, – сказала она. – Надо же, он все-таки умер!

10

Александр Змойро принадлежал к старинному, но небогатому и незнатному дворянскому роду. Его предки были гонимы и обласканы Иваном Грозным, служили Самозванцу, а потом – князю Пожарскому, отличились при Петре Первом и Елизавете Петровне в войнах со Швецией и Пруссией, а один из них пал смертью храбрых в битве народов под Лейпцигом.

Дед Александра Змойро оставил наследникам одни долги, а овдовевший отец женился на богатой старухе Нелединской и пропадал месяцами в Москве, в компании игроков и фоскушеток, почти не интересуясь сыном.

Мальчик рос дикарь дикарем, читая книги без разбора, а ночи проводил в подвале, где стоял саркофаг с телом Спящей красавицы. Он посвящал ей стихи и мечтал о том дне, когда она проснется и станет его женой.

Диковатая мечтательность и нелюдимость не мешали ему, однако, совершать вылазки в чудовский публичный дом «Тело и дело» и на пароход «Хайдарабад». Поговаривали даже, что он был причастен к смерти капитана Холупьева: якобы они не поделили какую-то женщину.

Старуха Нелединская знала, что мечтатели с легкостью становятся убийцами, и от греха подальше отправила пасынка в Москву, к отцу.

После третьего курса университета, в сентябре 1914 года, Александр Змойро ушел добровольцем на войну и пропал без вести где-то под Лодзью.

Однако летом 1919 года он вдруг возник из небытия, вернувшись в Чудов во главе Первого красногвардейского батальона имени Иисуса Христа Назореянина, Царя Иудейского, который и красные, и белые называли Батальоном прокаженных. Это было полубандитское анархическое формирование, состоявшее из отбросов общества – горбунов, конокрадов, хромых, рыжих, сифилитиков, воров, евреев, гермафродитов, убийц, гомосексуалистов, карликов, студентов, алкоголиков, проституток и дегенератов. Они были вооружены чем попало – винтовками Манлихера, крепостными ружьями Гана-Крнка, пулеметами Льюиса, автоматами Ревелли, пиками, саблями и множеством знамен. У них было очень много знамен, убеленных кровью Агнца.

Батальон прокаженных бросали на самые опасные участки фронта, и всюду он добивался победы, устрашая противника своим презрением к смерти. Подчинялся батальон только приказам своего командира – Александра Змойро, человека молчаливого и безжалостного. В бой он шел верхом на коне, с леопардовой шкурой на плечах и в двурогом шлеме, который когда-то принадлежал Александру Македонскому. А за ним мчались всадники с развевающимися черными и белыми знаменами.

Прокаженные не боялись ни пули, ни сабли, ни черта, ибо сражались они не за коммунизм, не за свободу, а за Царствие Божие, которое силой берется, и враг не выдерживал их безумного натиска и бежал, бросая оружие и амуницию.

В любой миг, однако, батальон мог сняться с фронта и исчезнуть в неизвестном направлении – просто потому, что командиру Змойро вдруг захотелось отдохнуть или полюбоваться закатом где-нибудь в тихом, безлюдном месте.

Видимо, только этим и можно объяснить внезапное появление прокаженных в Чудове, который стоял вдали от фронтов Гражданской войны, а жители его так и не были разбужены громами революции.

Косматое босоногое воинство, одетое в какие-то лохмотья, вооруженное до зубов, ворвалось в город по Французскому мосту и тотчас бросилось грабить и насиловать.

Вечером на городской площади были расстреляны двенадцать самых богатых жителей Чудова и хозяйка публичного дома мадам Бель Постель. А Спящую красавицу по приказу командира батальона выволокли на площадь, где ее изнасиловал дегенерат и гнойный сифилитик Дрын Дрыныч. Куда она потом подевалась – никто не знал. После этого было объявлено о свадьбе Александра Змойро и Лошадки, самой красивой девушки из публичного дома «Тело и дело».

После революции публичный дом в Чудове переживал трудные времена. Городок, находившийся вдали от фронтов Гражданской войны, страдал от безвластия и от бандитов, которые шайками бродили по лесам и грабили обывателей. Богатые московские клиенты больше не наезжали в Чудов на «африканскую охоту», и публичный дом впал в ничтожество. Хозяйка заведения мадам Бель Постель попыталась было наладить выездное обслуживание мужчин, живших по богатым окрестным хуторам, но хуторянки устроили засаду в лесу, и африканкам пришлось вернуться домой несолоно хлебавши, ободранными догола, в ссадинах и синяках.

Залечив раны, они разбили огород, завели свиней, коз и кур и словно забыли о своей профессии. С утра до вечера они гнули спины на грядках, лопатили землю и гнали самогон. По вечерам хором пели протяжные песни и рано ложились спать.

Юная красавица Лошадка не любила пропалывать морковь и доить коз. Она любила танцевать и мечтала о другой жизни. Однажды ночью она надела свое лучшее платье, шляпку, сунула в сумочку револьвер и пешком отправилась в Москву, но заплутала в лесу. А утром, невыспавшаяся и с ног до головы мокрая от росы, она вышла на опушку и увидела всадника в леопардовой шкуре на плечах и в двурогом золотом шлеме. Всадник ехал навстречу, окруженный чудовищами и развевающимися знаменами, убеленными кровью Агнца. Он излучал свет, и Лошадка не выдержала – упала на колени и зажмурилась. Всадник спрыгнул с коня, подошел и снял с нее шляпку. Лошадка подняла голову. Мужчина смотрел на нее, сурово сдвинув брови.

Лошадка вдруг протянула руку и потрогала его нос.

– Мягкий нос – мягкий член, – сказала она. – Значит, ты человек жестокий.

Александр Змойро впервые в жизни от души рассмеялся.

– Что ж, – сказал он, – где черт не сладит, туда бабу пошлет.

Лошадку привязали арканом к его седлу, и всю дорогу до Чудова она бежала, бормоча: «Ангел мой, ляг со мной, а ты, сатана, уйди от меня, от окон, от дверей, от кроватки моей…»

Александр Змойро обвенчался с Лошадкой.

Следуя чудовскому обычаю, они трижды обошли по кругу площадь, увязая в рассыпанной повсюду соли, и вступили в храм, где перепуганный священник объявил их мужем и женой во имя Иисуса Христа Назореянина, Царя Иудейского.

А люди еще долго вспоминали о свадебном платье Лошадки с таким длинным шлейфом, что дети, которые этот шлейф держали, еще ходили кругами по площади, когда молодожены покидали церковь.

Вскоре батальон отправился на фронт, а Александр Змойро остался в Чудове, сославшись на нетвердое здоровье. Узнав о том, что по приказу наркома Троцкого Первый красногвардейский батальон имени Иисуса Христа Назореянина, Царя Иудейского, был расквартирован в заброшенной деревне, а потом напоен и уничтожен, Александр Змойро только пожал плечами: судьба прокаженных командира больше не интересовала.

Александр Змойро занялся семьей, домом и городом.

Проститутки из Африки были выселены, а вслед за ними пропали и несколько постоянных клиентов Лошадки, хотя никто не мог утверждать, что к исчезновению этих мужчин приложил руку командир Змойро.

Он подготовил декрет о переходе женщин от семнадцати до тридцати лет в общественную собственность, сделав их достоянием всего трудового народа, но исключив из этого правила женщин, имеющих пятерых и более детей. Декрет сохранял за бывшими владельцами (мужьями) право на внеочередное пользование женщинами. В документе также говорилось: «Граждане мужчины имеют право пользоваться женщиной не чаще четырех раз в неделю и не более трех часов за раз. Каждый член трудового народа обязан отчислять от своего заработка два процента в фонд народного поколения. Каждый мужчина, желающий воспользоваться экземпляром народного достояния, должен представить от рабочего комитета или профсоюза удостоверение о принадлежности к трудовому классу. Не принадлежащие к трудовому классу мужчины приобретают право воспользоваться отчужденными женщинами путем ежемесячного взноса в фонд народного поколения тысячи рублей. Все женщины, объявленные настоящим декретом народным достоянием, получают из фонда народного поколения вспомоществование в размере 280 руб. в месяц. Рождаемые младенцы по истечении месяца отдаются в приют «Народные Ясли», где воспитываются и получают образование до семнадцатилетнего возраста. Виновные в распространении венерических болезней будут привлекаться к законной ответственности по суду революционного времени…»

Такие декреты, впрочем, выпускались не только в Чудове, но и по всей России, однако нет никаких достоверных сведений о том, что они исполнялись. Документ этот, скрученный в трубочку и перевязанный суровой ниткой, сохранился в Идином сундуке.

На чудовской площади был установлен памятник Робеспьеру, Дантону и Сен-Жюсту – гипсовая глыба с тремя головами и пятью чудовищными босыми ногами.

Александр Змойро организовал в Чудове регулярную уборку мусора, дохлой живности и кухонных отходов, реконструировал крематорий, чтобы повысить его производительность и экономичность, и взялся за очистку озера. Благодаря Змойро в чудовской больнице появился рентгеновский аппарат. По его приказу в городе и окрестностях была проведена перепись людей и скота, запрещено написание слова «корридор» с двумя «р», а слова «Бог» – с заглавной буквы. А еще он создал в Чудове образцовый леспромхоз, оснащенный цепными бензопилами Штиля.

Жила семья Змойро закрыто – ни гостей, ни в гости. Они занимали большую квартиру на втором этаже Африки. Мать целыми днями хлопотала на кухне или возилась в огороде. Иногда она звала соседку Шиму, толстенькую усатенькую молодуху, и они принимались перешивать старые платья, сплетничать и попивать настойки. Или примеряли шляпы – Лошадка забрала из публичного дома триста шестьдесят пять дамских шляпок. Отец был допоздна занят на службе.

В воскресенье они отправлялись кататься на двуколке по лесным дорогам, а потом устраивали где-нибудь в лесу привал, пили чай и стреляли по пивным бутылкам из духового ружья.

Александр Змойро никогда не расставался с девятизарядным браунингом и всегда, завидев на дороге незнакомца, опускал руку в карман, где лежал пистолет. И всюду его сопровождал Дрын Дрыныч, который тенью следовал за Змойро, а по ночам бродил вокруг Африки, охраняя сон хозяина.

Однажды утром Дрын Дрыныча нашли мертвым: кто-то перерезал ему горло серпом.

Смерть телохранителя, казалось, не произвела на Александра Змойро никакого впечатления. К тому времени он уже отошел от дел из-за болезни. У него разрастался череп, деформировались уши, нос, губы. Да и весь он стал каким-то корявым, искаженным, тело его покрывали наросты, слух и зрение резко ухудшились.

Доктор Жерех называл эту болезнь протеизмом, а московские врачи – нейрофиброматозом, или болезнью Реклингхаузена.

Сильный щеголеватый мужчина за какой-то год превратился в бесформенное существо, в урода, в чудовище, которым пугали детей.

Старухи шептались о наказании Божием за многие грехи, которые тяготили душу Змойро.

Лошадка поначалу ездила с мужем по врачам, тайком от него ставила свечки в церкви, а когда поняла, что Александр обречен, махнула на него рукой и занялась собой. Она ведь была еще гладкой нестарой бабенкой, довольно красивой, лакомым кусочком. По вечерам она прихорашивалась и убегала к Шиме в баньку, куда с наступлением темноты огородами пробирались начальник ОГПУ Устный и его дружок, лесничий Дорф.

Ее мужа мучили боли, бессонница, приступы слепоты и провалы в памяти. Облачившись в длинный балахон, обшитый крошечными колокольчиками, и в шляпу с вуалью, ниспадавшую на плечи и грудь, он выходил на улицу и вдруг замирал, забывая, куда он собирался пойти. Он откидывал вуаль и спрашивал хриплым надорванным голосом: «Что я вижу?» И какой-нибудь прохожий, отвернувшись, чтобы не видеть его мучительно деформированного лица, отвечал: «А на что тут смотреть? Местность».

На всякий случай Лошадка спрятала браунинг подальше: она была женщиной хоть и циничной, но сентиментальной.

И вот он умер. Он сидел на стуле перед зеркалом в балахоне, обшитом крошечными колокольчиками. Лицо его было закрыто вуалью.

Лошадка клялась и божилась, что, когда она вошла в комнату, из зеркала на нее смотрела какая-то женщина:

– А потом она повернулась и ушла, словно растаяла.

Доктор Жерех не обнаружил следов насильственной смерти – у Александра Змойро просто остановилось сердце.

Ида не любила отца. Он почти не замечал ее, погруженный в свои мысли, и последним в Чудове узнал о том, что его дочь сменила имя. Девочка побаивалась отца, который даже дома скрывал лицо под вуалью. Однажды он напугал ее, сказав: «Этой смертью жизнь не умалится, этой жизнью смерть не прирастет».

Он промолчал, узнав, что дочь хочет стать актрисой, властительницей душ и повелительницей сердец.

Как-то осенью они – отец, Лошадка и Ида – отправились в гости к Вдовушкиным, которые в тот день кололи свинью. Забрызганная кровью животина лежала в углу двора на двери, снятой с петель, и была еще жива.

Отец взял большой нож, ловко взрезал свинью, подозвал Иду, сунул ей в руки что-то горячее, липкое, омерзительно живое и приказал:

– Сожми! Крепче!

Она свела пальцы – руку обожгло. Что-то случилось вдруг с ее глазами, со зрением. Предметы утратили цвета, вокруг стояли искаженные, вытянутые серые люди, за ними высилась, надвигалась, наваливалась черная крыша дома, над которым вздымались серые сосны. Люди, крыша, сосны были словно посыпаны пеплом и окаймлены мерцающим розовато-лиловым ореолом. Звуков не было: уши заложило. Внезапно она услышала странный звук. Это был тягучий звон, распадавшийся на птичьи голоса. Миллионы крошечных разноцветных птиц, которых она не видела и не могла видеть в сером тумане, вдруг разом защебетали, переливчато засвистали, защелкали, закричали высокими, тонкими и нежными металлическими голосами. «Сожми!» – донесся до нее откуда-то голос отца, и Ида с силой сжала что-то горячее, скользкое, большое. Оно вздрогнуло и замерло, и вздрогнули и замерли ее онемевшие, словно обожженные пальцы, электрический ток ударил в сердце, она медленно подняла голову, обвела взглядом двор, искаженных людей, взлетающие, как ракеты, сосны в розовато-лиловом ореоле, и в этот миг кто-то сжал ее сердце онемевшими обожженными пальцами с такой силой, что на душе стало вдруг легко, и Ида стала легкой и пустой, а откуда-то из глубины ударил потоком яркий лиловый свет, радостный свет безумия, и на волне этого света она полетела куда-то, с восторгом распадаясь и превращаясь в счастливый прах, взвыла, захлебнулась, повалилась наземь, выгнулась, забилась, и из нее хлынуло – пена, кровь, моча, говно, обжигавшее ляжки, но, прежде чем она потеряла сознание, старик Вдовушкин успел всунуть ей в рот липкую рукоятку ножа, и она впилась в нее зубами…

– Власть над сердцами требует силы, особой силы, – сказал отец, когда Ида пришла в себя. – Чаще всего такой силой обладают люди бессердечные. Люди с синей кровью.

Вот откуда у нее в сундуке взялась банка с заспиртованным свиным сердцем – это был подарок отца.

– Он как будто нарочно делал все для того, чтобы я его не любила, – говорила Ида. – Чтобы никто его не любил. Сам-то он любил только крематорий.

За четыреста с лишним лет в Чудове не раз пытались устроить традиционное кладбище – с могилами, крестами и оградой, но все кладбища рано или поздно становились жертвами весенних и осенних паводков. Бешеная вода размывала могилы, и люди с тоской и ужасом наблюдали за полусгнившими и разваливающимися гробами, которые несло течением и разбивало о берега. Не спасали от разорения ни тяжелые надгробья, ни камни, которые зимой завозили на могилы. Поэтому в канун Первой мировой войны в Чудове был построен крематорий, хотя церковные власти отнеслись к этой затее неодобрительно.