Текст книги "Прерванный поцелуй"

Юрий Бычков
Прерванный поцелуй. Рассказы о любви

Прерванный поцелуй

Май. До звона в ушах, смачно цокает, сладкозвучной флейтой заливается, выводя роскошные музыкальные трели, пускает окрест дроби, раскаты, клыканье и пленканье засевший в кустах сиреней бабы-Дуниного палисадника соловей. Он, как гласит пословица: «Поёт – себя тешит». Да и нас с Люськой Марасановой зацепил; пардон, пардон, как можно так, по-мальчишески, Людмилу Васильевну, знатную словесницу, директора школы рабочей молодежи называть?! У меня настроение, как у соловья, что в сирени за оградой палисада: тихонечко вполголоса, со всей нежностью, на какую способен, почти на ухо Люсе пою:

 
Услышь меня, хорошая.
Услышь меня, пригожая.
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая…
 

Вторю, так сказать, любезному соловушке. А Люся и впрямь хороша: пышная, ладная, статная, осанистая. Чуть полновата: природа-мать не пожалела добротного материала – всё в ней в пропорции идеальной. О ней на Лопасне говорят: прелестная, пригожая да ещё с присыпочкой. Шёл её проводить до дома, мы оба с Почтовой, её дом в верхней части улицы на нечётной стороне, мой – в нижней. Шли, разговаривали и тут нас, не очень-то уже молодых людей, и оглушил своим хрустальным, сладкозвучным пением злодей-соловей.

– Ишь, шустрый какой! На всю округу кричит – подругу, видишь ли, вызывает на любовное свидание. Приспичило ему. Нет терпения, и всё тут, – вышучиваю соловья, сам, не плоше голосистой птахи, льну к Людмиле Васильевне.

Она рядом и такая манящая! Стоим, переминаясь, у решётчатой изгороди палисадника бабы Груши Никишиной. Каждое нечаянное прикосновение к Людмиле приводит меня в эйфорию, радостное состояние и волнение, ожидание большего, что ли. Сквозь тонкий, облегающий её плоть крепдешин, только притронулся к женскому плечу, ток горячей крови обжёг меня. Темперамент Люси мне, в сущности, незнаком; сердечность её в обыденных отношениях, прикрываемая добродушной насмешливостью, учительским, покровительственным тоном, тут заговорила в полный голос. Душные, призрачные майские сумерки, вот он, темперамент, и взыграл, что резвый младенец во чреве. А кто расхлёбывать будет то, что поджёг провокатор нежных чувств – соловей?

Не думал не гадал, что такое случится: овладело мной совершенно неожиданно чуство особой, сердечной приязни, полного душевного согласия с той, что в школьные годы была для меня недоступной девушкой из старшего класса, а теперь, по прошествии стольких лет, мне она словно родная. Не от того ли, что стоим, прижавшись друг к другу, возле ограды бабы-Дуниного палисадника на Почтовой улице, улице нашего, её и моего, детства-юности.

От реки Лопасни, где берёт начало улица, до верха, где возвышается пожарная каланча, а если быть точным: до того места, где, изогнувшись глаголем, немощёная Почтовая упирается в асфальтовую ленту Симферопольского шоссе, я не хаживал незнамо сколько лет. Навещал, приезжая из Москвы, родителей да друга-наставника Володю Милькова, а чтоб пройтись вдоль по нашей улице – такого не случалось. Оттого, наверное, присутствие моё в срединной части Почтовой, вблизи марасановского подворья, поразило меня важным личным открытием: улица эта для нас с Люсей и есть та самая малая родина. Мало осознать подобную истину, её надо как следует прочувствовать.

Сирень в палисаде бабы-Дуниного дома

Когда в городе, в очереди за билетами в кино, в магазинной толчее женщина без возраста простецки окликнет иной раз: «Молодой человек!» – подумаешь: «Льстит мне гражданочка – не такой уж и молодой». Время моё катит к пятидесяти. Дети подросли. Встали на крыло. А вот попробуй, поспорь с народной мудростью насчет того, что седина в бороду, а бес в ребро. Ах, этот майский вечер-греховодник! Да он, вечер, по-своему прав. Он не по легкомыслию только, как покажет ход событий, толкнул нас к внезапному сближению. Мы доселе были лишь далёкими соседями на Почтовой, в двух её концах, да ещё нечто дорогое теплилось в глубине души – Генка Лучкин, мой сподвижник в играх и дружбе, оказывается, родственник Люси Марасановой. Были, были причины к нашему запоздалому сближению. Боже, как хорошо ощутить себя вновь молодым! «Стоп! Не заводись!» – остудил я себя.

В сгущающейся синеве майского вечера, щедро озвученного соловьиным пением, мы в чувственном порыве, повернулись друг к другу, взялись за руки, насторожились. Соловей требовал к себе внимания.

– О! Лешего дудка!

– За ней, Люся, слушай, вот сейчас, сию минуту, он примется за «Кукушкин перелёт»!

– Тише, – требовательно зашептала она на ухо, – спугнёшь его своим рокочущим басом.

– Соловей, когда поёт, ничего не слышит. Есть такое сложноподчинённое словечко «самозабвение» – это про него.

– Юра, милый, помолчи пред ответственным порханием с придыханием «Кукушкиного перелёта».

Я подумал было, чем перекрыть ее литературный изыск, но в этот миг, единый миг, неясная ладонь Люси закрыла мне рот.

– Чтобы много не говорил…

– А я ручку ласковую твою отведу от уст моих и приникну к устам твоим – ты и я на время онемеем и не будем мешать соловью исполнять «Кукушкин перелёт».

Несколько долгих сладких мгновений, мне особо памятных, длился наш сладкий поцелуй.

Соловей

Вдруг она встрепенулась, как птица, и заговорила возбужденно:

– Юра, милый, что же я раньше не догадалась…

– О чём ты, Люся?

– У меня по дому Васильчиковых душа болит. Школу мою закрывают. Незачем школу держать, поскольку учеников – раз, два и обчёлся… Дом Васильчиковых, как только нас окончательно прикроют, останется бесхозным и будет разобран по камешку, по кирпичику гражданами на хозяйственные нужды. Путь спасения один – музеефикация и это может совершить только мелиховский музей Антона Павловича Чехова, твоя энергия, Юрий Александрович.

Авдеев, директор музея, отнёсся к предложению, мной ему доложенному, как к идее насбыточной. Но «тормозом» быть не пожелал, поскольку он меня заполучил в качестве заместителя по научной работе с расчётом на то, что буду его сменщиком. Поднажал я на директора. Дескать, реставрация-реконструкция – дело долгое, вас это, Юрий Константинович, и не коснётся, а столь ценное здание, памятник архитектуры, даст желаемый простор, высокий престиж чеховской литературной экспозиции, которую можно в будущем развернуть в доме Васильчиковых.

– Тебе жить – тебе и вершить! – сдался Авдеев. – Поезжай с моим благословением к Азарову и пусть он решает. Нам без области такое не поднять.

Виктор Яковлевич Азаров принял меня сердечно: для него бесхозный памятник архитектуры (таковым дом Васильчиковых становился после закрытия вечерней школы) – большая головная боль. Он попросил, не выходя из кабинета начальника областного управления культуры, написать на его имя обращение о включении здания в перспективный план реставрации с последующей музеефикацией. Бумагу мою он украсил императивной резолюцией, и бюрократический механизм обработал её с надлежащей аккуратностью. Дом стал числиться в списках объектов, подлежащих реставрации и музеефикации. В 1995 году, уже будучи директором Музея-заповедника А.П. Чехова, я подписал акт о приемке на баланс переданного в хозяйственное ведение дома Васильчиковых. Не стану перечислять передряг, связаных с реальным, а не только бумажным обретением дома Васильчиковых. Об этом как-нибудь в другой раз.

Тот прерванный поцелуй – дорогого стоит…

Ах, если бы не случилось тридцать лет тому назад нечаянной встречи с Людмилой Васильевной Марсановой? Если бы не соловьиный концерт и прерванный поцелуй?!

Многострадальный дом Васильчиковых-Гончаровых до реставрации. Теперь – филиал мелиховского музея-заповедника А.П. Чехова

Кто знает, чем бы кончилась история лопасненского дома Васильчиковых? Его в девяностых годах и поджигали и разоряли. Вполне могли «хозяйственные» граждане растащить дом по камешку, по кирпичику, как растащили они многочисленные каменные постройки и службы богатого имения Васильчиковых-Гончаровых, о чём сегодня приходится горько сожалеть. Очень бы они пригодились филиалу мелиховского музея, дому Васильчиковых, называемому в народе Пушкинским гнездом.

Слава

Луговы, Софья Ивановна и Пётр Липатович, воскресным летним солнечным днём, взяв меня за руки, она за правую, он за левую, прогуливают племянника по аллеям Центрального парка. На входе мне, сущему малышу (от горшка два вершка), показалась великаншей из сказки прохлаждающаяся среди фонтанов бронзовая «Девушка с веслом». Небесное светило, которому мы всем обязаны, жарило нещадно. Дублёры-родители купили мне и себе сплошь облитое шоколадом мороженое «эскимо». Название этого прелестного продукта от обитающих за Полярным кругом эскимосов, народа, не боящегося холода. Сидим на скамейке – уплетаем мороженое, я от радости болтаю ногами и дивлюсь на высоченную, стройную, могучую бронзовую спортсменку. Из репродуктора льётся бодрая музыка.

Соне и Пете кажется, что мне интересно будет в королевстве кривых зеркал. Они ведут не искушённого в тайнах оптического обмана мальчугана в комнату смеха. Прихотливо изогнутые зеркала искажают, уродуют человеческие лица и фигуры. Параболическая форма зеркального стекла в несколько раз сокращает и без того мой малый рост – расплюснутое по грязному, затоптанному полу существо пугает, расстраивает меня, и я реву. Тотчас покидаем невесёлый дощатый дом. Меня больше привлекает другой аттракцион – чёртово колесо. Почему оно чёртово? Может, в память о кузнеце Вакуле, которого волшебным образом чёрт в повести Гоголя несёт по поднебесью прямо во дворец царицы за черевичками. В раскачивающейся кабине мы оказываемся в высшей точке подъёма под облака. Облаков нет, и мы обозреваем чётко распланированные просторы Центрального парка культуры и отдыха, серебрящуюся ленту Москва-реки, лодки с людьми на пруду под нами, а чуть дальше лес – в нём домики, беседки, скамьи, ровные дорожки.

Памятный поход в ЦПКО предвоенного времени сливается в сознании с ремаркой, пояснением, открывающим первую картину первого действия пьесы Виктора Гусева «Слава». В 1948 году драматическая студия при Лопасненском районном доме культуры купалась в «Славе». В ремарке много пересечений с тем, что отложилось в моей памяти и памяти людей старшего поколения. Центральный парк был, как нынче принято говорить, визитной карточкой столицы – сверкал казовой, парадной стороной, приметами нового времени, громким радио например, и в то же время традиционном для этого зеленого, лесистого берега Москва-реки лирической составляющей. Зелёный театр «Шестигранник», Нескучный сад, Пушкинская набережная – от одних названий голова кружится.

ЦПКО предвоенного времени

Итак, ремарка.

«Парк культуры и отдыха». Беседка. Вид на Москву-реку. Вечер. Огни лодок, звёзды. Далёкая музыка парка. В беседке громкоговоритель. Он пока молчит». Романтический пассаж: с китчем – громкоговоритель в беседке. Драматург непринуждённо в знакомой многим и многим его современникам атмосфере представляет главных героев пьесы: их реплики словно прелестный дуэт из музыкальной комедии.

Герои пьесы «Слава» – Василий Мотыльков, инженер-сапёр, и его невеста Лена Медведева, лётчица военно-инженерного института, впервые предстают перед зрителями на аллеях Центрального парка. В их фамилиях авторское весёлое озорство: Мотыльков – роет землю, он сапёр, Медведева – лётчица, она парит в облаках.

Лена:

 
Уф, я устала!
 

Мотыльков:

 
Прошу вас, посидите,
Товарищ будущая жена.
Скамья. Природа. Громкоговоритель.
Значит – гарантирована тишина.
 

Лена:

 
Москва красивая.
 

Мотыльков:

 
Вечер к лицу ей.
 

Лена:

 
В домах за рекою огни зажглись.
 

Мотыльков:

 
Люди работают.
 

Лена:

 
Смеются.
 

Мотыльков:

 
Танцуют.
 

Лена:

 
И все это вместе называется жизнь.
 

Это лирический запев, а далее пронизанный самоиронией и обожанием невесты дуэт Мотылькова с весьма самодовольной, плоховато слышащей его лётчицей Еленой Медведевой.

Лена:

 
Завтра полёты.
 

Мотыльков:

 
А когда их нету?
Жизнь моя, ты пройдёшь одиноко!
Буду в земле тебя коротать.
Ведь Лена – лётчица. Птица. Сокол.
И как таковой позабудет крота.
 

Лена:

 
А разве ты крот?
 

Мотыльков:

 
Безусловный и очевидный.
Тыс ветром заводишь заоблачный спор.
А я? Да мне и признаться стыдно.
Ведь, если вдуматься, кто я? Сапёр.
Ну, я подрывник. Я взрываю скалы.
Но это ведь проза. Пришёл и взорвал.
 

Тут острый момент – лётчица натягивает вожжи, начинает над ним насмешничать, жених её раздражает тем, что прикидывается маленьким, жалким!

Лена:

 
Да, не такого я в жизни искала.
 

Мотыльков:

 
Тебе как минимум нужен шквал.
Ты вырвалась вверх из земного плена,
Ты слышишь тучи громовой клич.
А я? Я самый обыкновенный,
Ничем не отмеченный в жизни москвич.
Лётчица, кто я с тобою рядом?
Крошка. Мелочь. Ну прямо хоть плачь.
 

Время событий, трактуемых в пьесе, – середина тридцатых годов, время героев-лётчиков, героинь-лётчиц. Снявшие со льдины челюскинцев лётчики Леваневский, Ляпидевский, Слепнёв, Молоков, Каманин, Водопьянов, Доронин стали первыми героями Советского Союза. В составе военно-воздушных сил и гражданской авиации с начала тридцатых годов заявляют о себе талантливые, бесстрашные лётчицы. Им посвящают песни и стихи («Всё выше, выше и выше стремим мы полёт наших птиц…»). В «Славе» Виктора Гусева – предощущение свершений: перелётов Севастополь – Архангельск Полины Осипенко, Москва – Комсомольск-на-Амуре Валентины Гризодубовой, Полины Осипенко, Марины Расковой. Взгляд Мотылькова на Лену снизу вверх оправдан. Покорителей неба боготворили. Москва шумно встречала героев после завершения легендарных перелётов. Инженер-подрывник Мотыльков наверняка мог так ревновать – ревновать к небу. А Лене ничего не оставалось, как насмешничать.

Лена:

 
Новое в зоологии. Крот-оратор.
 

 
И даже не оратор, крот-трепач.
 

Мотыльков:

 
Шутки в сторону, Ленка!
Лишь только в небо
Ты улетаешь – я сам не свой.
Что б я ни делал, где бы я ни был,
Я поднимаюсь вслед за тобой.
Я невидимкой делаюсь, таю,
Мчусь. Подо мной города, поля.
Я вокруг твоего самолёта летаю,
Как вокруг солнца летает земля.
 

Лена:

 
Не замечала.
 

Мотыльков:

 
Где ж тут заметить!
 

Наконец-то она почувствовала его состояние.

Лена:

 
Согрей мне руку. Замёрзла рука.
 

Мотыльков:

 
И разве ты Ленка? Ты дымка. Ветер.
Самолёт, улетающий в облака.
Всю жизнь мы рядом должны быть. Вместе.
 

Лена:

 
Всю жизнь?
 

Мотыльков:

 
Не такой уж долгий срок.
А у тебя такая профессия —
Она состоит из разлук и дорог.
Нет, я не мечтаю о тихой минуте:
Я, ты, самовар на столе…
 

(Ничего не могу с собой поделать – слышу голос Володи Бушуева, воплощавшего на лопасненской сцене Мотылькова, вижу его будто воочию: открытого навстречу людям, естественного человека).

В пьесе есть другого сорта персонаж-карьерист – Николай Маяк. Он, как и Мотыльков, инженер-подрывник, и слава героев его грызёт, он во чтобы то ни стало хочет прославиться.

В.С. Бушуев

А.В. Макаров

Начальник военно-инженерного института Тарас Петрович Очерет по очереди вызывает на ковёр Николая Маяка и Василия Мотылькова. Честолюбие, эгоизм Маяка на поверхности.

Маяк:

 
Не пройдёт и двух часов,
Самолёты взлетят. Нет их песен звонче!
Для меня сейчас в этом деле всё:
Или я лечу, или я окончен.
(Заметив удивлённое движение Очерета)
Я не так сказал. Не хватает слов:
Прошу вас, отдайте приказ: к полёту!
 

Очерет:

 
Так, ну, скажите, а Мотыльков
Способен выполнить эту работу?
В нём найдётся кусочек огня,
Достаточный для совершения взрыва?
 

Маяк:

 
Ваш вопрос удивляет меня.
Мне б одному поручить могли вы…
 

Очерет:

 
Прошу вас, на мой вопрос ответьте…
 

Маяк:

 
Он мой друг. Не мне говорить о нём.
 

Как следует понимать эту уклончивость? Ненадёжен Мотыльков? Маяк в нем не вполне уверен? И Очерет вызывает Мотылькова.

Очерет:

 
Ну-с, Мотыльков, как живёте?
 

Мотыльков:

 
Живём.
 

Полное отсутствие пафоса. Спокоен и прямодушен.

Очерет:

 
Вы догадываетесь в чём дело?
 

Мотыльков:

 
Всё ясно, товарищ начальник, без слов.
 

Очерет:

 
Надо действовать. Быстро и смело.
Вы готовы к этой работе?
 

Мотыльков:

 
Готов.
Но Маяк…
 

Очерет:

 
Разговор не о нём сейчас.
Вы готовы?
 

Мотыльков:

 
Готов.
 

Пьеса «Слава» и все другие пьесы и сценарии Виктора Гусева, к удивлению и сожалению, нынче не в ходу. Как полузабытый стратегический запас отечественной духовности этот термос с историческим бульоном, на котором этикетка: «Победоносный оптимизм социалистической эпохи» – хранится в запасниках страны. Именно это качество – исторический оптимизм оценили в пьесах и киносценариях современники драматурга Виктора Михайловича Гусева. Существо драматической коллизии, острая фабула пьесы в стихах «Слава», постоянная перекличка компонентов драмы с созидательным пафосом времени первых пятилеток – не изжившая себя история тридцатых годов двадцатого столетия, опыт героического поколения.

Борясь с коррупцией, сегодня, а не когда-нибудь, первый план в искусствах должны занять люди чести, доблести, впечатляющего созидательного потенциала. Таков социальный заказ нынешней эпохи. России необходим взлёт, а не натужное выползание из мирового кризиса. Следственно, необходимо духоподъёмное искусство, а не бесконечные сериалы о бандитах и сыщиках. Необходим концептуальный оптимизм сродни заразительной вере поэта Виктора Гусева в победоносность, в творческий гений талантливой русской нации.

Автор пьесы «Слава» – Виктор Гусев

Спектакль наш мог не получиться, если бы игравший Мотылькова Владимир Степанович Бушуев попытался бы играть, не будучи профессиональным артистом, замечательно написанный драматургом образ естественного человека. Он же не играл – он был самим собой. Зрительскую симпатию вызывало само появление на сцене Бушуева. Высокий, стройный, ладный, приветливый Владимир Степанович вызывал к себе уважение, симпатию. В Лопасне его знали буквально все. Секретарь Лопасненского райисполкома Бушуев не считал зазорным для себя играть на сцене, лицедействовать. То, как говорил, думал, понимал людей, дружил Бушуев, совпало с Мотыльковым, будто с него, Владимира Степановича, мерку снял Виктор Гусев. И ещё: правдоподобен был Мотыльков потому, что исполнитель этой роли Владимир Бушуев всю жизнь пребывал в гуще народной жизни. В годы войны совсем молодого Бушуева-комсомольца поставили руководить Райуполнар-комзагом. Надо эту бюрократическую аббревиатуру разжувати. Если коротко, то сие означало: «всё для фронта, всё для победы» в действии.

Все госпоставки прокручивались через эту контору, роль и значение которой трудно переоценить! Одно дело вырастить хлеб, другое – взять его у земледельцев и погрузить на станции Лопасня в вагоны. Тут лёгкий характер, балагурство, ухажёрство, расторопность, образованность молодого начальника были как нельзя кстати. Под началом Владимира Степановича работала моя мама. Бушуев и за ней ухаживал. Как успевал он с этим самым ухажёрством, трудно себе представить. По малолетству я не вникал, не знаю, сколь он преуспевал в этом направлении, но женское обожание в районном масштабе явно способствовало успеху дела заготовки сельхозпродуктов для фронта и тыла.

Большая загадка для меня по сей день, как угораздило режиссёра назначить меня, девятиклассника Лопасненской средней школы, на роль полковника Очерета! Напялить на голову парик – седая голова с залысинами, обрядить в галифе, высокие кожаные сапоги, гимнастёрку с четырьмя полковничьими шпалами в петлицах воротника, подпоясать широким командирским ремнём и ничтоже сумняшеся, в соответствии с ремаркой: «Перед занавесом начальник Военно-инженерного института Тарас Петрович Очерет говорит речь слушателям института, как бы находящимся в зрительном зале» – выпихнуть на авансцену, произносить монолог.

Наш девятый класс

По годам и десятилетиям ступая, словно по лестнице, изредка вспоминаю, как в свете рампы, фактически ничего не видя перед собой, стоял и отрывисто, страшно волнуясь, бросал слова в зрительный зал, сплошь состоящий из людей, знавших меня не один год. Зал напряжённо вслушивался в то, что внушал седоусый полковник, подозрительно похожий на некоего старшеклассника, по субботам исправно являвшегося в дом культуры на танцы. Удивительное дело, зал не протестовал – не шикал, не выкрикивал «ату его!», не топал ногами, не обсуждал вслух это вызывающее появление на авансцене преображённого в воинского начальника Юрку Бычкова. После первых же слов монолога Очерета (их несколько в пьесе «Слава», и как я их выучил, знал на память, сие непонятно мне сегодня) зал замолк и каменно молчал, пока я терзал его не слишком лёгким для восприятия текстом:

Очерет:

 
Ночью по склонам бродила гроза,
Свергая скалы, деревья ломая,
Лавина нависла, как туча, грозя
Гидростанции «Первое мая»
И поселку рядом, когда
На него половина горы
Двинется глиной и камнем рыжея.
Да, только взрыв, немедленный взрыв
Может рассеять это движенье.
Взрыв! И его произвести
Поручено нашему институту.
Время рассчитано до минуты.
Сразиться с природой слепою, седою
Одиннадцати придётся из вас,
Вы к ней подползёте, проникнете в щели.
Ну, а потом, а потом аммонал
Лавину свернёт и швырнёт в ущелье…
 

Оказавшись в октябре 2008 года на Этне, узнал, что таким же взрывным способом итальянцам в 2001 году удалось повернуть раскалённую лаву, которая грозила городу на склоне вулкана.

За первым, ключевым, монологом по пьесе следовал поиск Очеретом ответа, кому возглавить операцию по подрыву лавины: Николаю Маяку или Василию Мотылькову?

Исполнители ролей двух инженеров-подрывников занимают в реальной жизни высокие должности, они к тому же вдвое старше меня. Произносить монолог, в котором речь идёт о жизни и смерти сотен людей, судьбе электростанции, вести беседы, выясняя нравственную готовность к полноценному выполнению задания, можно только, что-то существенное имея за душой, опираясь на собственный жизненный опыт и нравственный багаж. Чем я располагал к тому времени? Что позволяло быть, а не казаться убедительным?

Детство, детские забавы, инфантильность, отъединённость от мира взрослых летом сорок первого – всё это враз ушло в небытие. Я даже помню, когда и при каких обстоятельствах это произошло. Да, мне ещё не исполнилось десяти. В начале июня мальчишеской ватагой мы заявились на песчаный берег Лопасни, обжитый нами берег, и сразу же заметили прижатый камнем листок бумаги.

Пойма реки Лопасни

– Что написано? Читай, – обступили мы самого шустрого, того, кто первым подбежал и извлёк из-под камня бумагу. Он прочитал, сначала про себя, потом вслух, для всех. Записка давала повод задуматься о смысле слова «все»…

«Прощайте все. Ефремов Павел покончил жизнь самоубийством».

– Словно эпитафия, надгробная надпись в стихах, – сказал тот, кто был в нашей компании повзрослей, начитанней, что ли.

– А тело где? – кто-то тотчас вопросил испуганно.

Четырнадцатилетний утопленник Павел Ефремов, вернее мёртвое тело его, зацепившись расстёгнутой на груди полотняной рубахой за торчащую из воды корягу, явило нам незадолго до нашего появления свершившуюся трагедию.

Мальчишки, оцепенев, не двигались с места. Меня как током ударило: вспомнил, что в мае Ефремов вернул мне третий том «Войны и мира» и взял из моих рук четвёртый, заключительный, том толстовской эпопеи. Отец купил четырёхтомник совсем недавно. В сороковом году ОГИЗ (Объединённое государственное издательство) выпуском симпатичных пухленьких малоформатных томиков «Войны и мира» в желтоватых картонных обложках отметило 30-летие кончины Льва Николаевича Толстого.

Теперь мне не видать четвёртого тома как своих ушей.

Утопленник-самоубийца Ефремов Павел – как зловещий знак, как предвестие большой беды. Помню, не единожды в печати упоминался факт: накануне Первой мировой войны самоубийства приняли в России характер эпидемии. Люди с расстроенной психикой, люди слабые духом, люди, склонные к самовнушению и подверженные гипнотическому влиянию псевдопророков и шарлатанов, сектанты и психопаты борьбе, сопротивлению неблагоприятным обстоятельствам предпочитали добровольный уход из жизни.

Случай с юным, четырнадцатилетним, самоубийцей Павлом Ефремовым заставил насторожиться, задуматься – попробовать оценить свои силы, свои жизненные устои, почувствовать, каковы они.

И открылась-таки довольно скоро возможность испытать себя на деле. Сенокосная страда лета 1942 года поначалу складывалась как нельзя лучше. Бухгалтеру райуполнаркомзага Татьяне Ивановне Бычковой, маме моей, отвели неподалёку от деревни Ермолово порядочного размера лесную поляну с травой по пояс. В два дня, в две косы мы за субботу и воскресенье траву скосили (мне одиннадцать лет, с косой я на «ты») и в июльское бездождие высушили траву на жарком солнце, сметали сено в три большущие копны. Оставлять на произвол судьбы заготовленное ударными темпами первоклассное сено мамаша не решилась и, попереживав изрядно, отправилась в Лопасню добывать транспорт, а меня оставила сторожить драгоценный корм. Наступила ночь. Летняя. Короткая. Не спалось. Страшно оттого, что один. Сидел у костра, изредка подбрасывая в огонь хворост и сучья. К утру туман, плотно забивший овражек, на краю которого горел мой костёр и стоял у меня за спиной шалаш, стал редеть, тая и расползаясь вдоль поросшей кустарником лесной ложбинки. Открылся взгляду противоположный край овражка. Весь праховый, на глазах испаряющийся большой клок тумана, закрывавший куст ракиты, опал, сполз на землю, и мне открылась картина не для слабонервных отроков (отроковиц даже не беру в расчёт): справа от куста стоит и пристально смотрит на меня матёрый волк. Осознав сие, выглядываю горящую палку помассивней, которую выхвачу из костра, если волк направится ко мне. Слышал, что огонь отпугивает хищников. Переживаний по случаю близкой опасности, до волка всего-то двадцать шагов, не было, потому что всерьёз думал о самообороне. Всё приключение длилось с минуту. Застывший призраком, явившимся из утреннего тумана, волчище смотрел на меня совсем не плотоядно, а с величественным спокойствием. Так же без страха, смятения рассматривал его одиннадцатилетний пацан. Дуэль, глаза в глаза, длилась мгновения. Сердце стало гулко колотиться в груди, и я почувствовал страх, осознал подлинную опасность такой встречи, когда в мгновенье ока волк исчез из глаз моих. Бесшумно, незримо, с чарующей таинственностью он освободил от своего присутствия ракитовый куст, овражек, лесную поляну с тремя большущими копнами сена. Туман в лучах солнца стремительно испарялся. От запоздалого чувства страха, испытанного в момент исчезновения волка, я почувствовал, что голоден. Усмехнулся: «Нервы, это что-то женское». Стал готовить себе кулеш.

Мамаша, доставшая грузовик, кстати сказать, благодаря содействию Владимира Степановича Бушуева, заведующего райуполнаркомзага, разумеется, пересказала ему с моих слов историю «встречи Юрки с матёрым волком на туманном рассвете в лесу около Ермолова». Бушуева моё поведение восхитило. Он меня как-то по-особенному, по-мужски, что ли, зауважал: здоровался за руку, спрашивал при встрече, как дела. Поскольку я в делах был от рассвета до заката, не зная, что для него интересно в моей колхозной одиссее, я выискивал в памяти истории покруче, позабавнее, позабористей. Была наготове такая история, недавняя.

Кто поверит, что я и вправду некий прототип барона Мюнхгаузена? Скажете, враль из круга Мюнхгаузена! А ведь это было на самом деле. На пароконной жатке я убирал ячмень под Борис-Лопасней и вернулся домой с полдюжиной скошенных зайцев. Зайцы, околдованные треском ходившей по кругу жатки, носились по загонке, боясь выскочить на свободное пространство, и становились жертвами своей несообразительности, оказывались подкошенными режущим аппаратом жатки и в итоге попали к нам в дом на жаркое.

– Владимир Степанович, – хвастал я Бушуеву, – спросите у мамы – она ела зайчатину и нахваливала. А зайцам урок: нечего лакомиться колхозным ячменём. Палец граблины мотовила зайца прихватывал, а нож подрезал. Я ни при чём!

– Где барону Мюнхгаузену с тобою тягаться – он всего-то враль, а ты герой трудового фронта!

– Кто о том знает, что герой?

– Важно быть, а не слыть, – поощрительно потрепал меня по плечу Бушуев.

По мере моего взросления наши отношения становились всё более похожими на дружеские, равные. Думаю, что роль Очерета это он мне «устроил», доказав режиссёру мою раннюю взрослость, замолвив словечко о прочности характера. О воле и смелости, владевшей мною в ту пору, сподручнее было судить учителю истории Алексею Михайловичу Прокину.

Алексей Михайлович Прокин.

Характерный, его «фирменный», прокинский жест правой руки. Жест, утверждавший сказанное: «Именно так!»

Алексей Михайлович со мной в друзьях с сорок третьего года, когда, будучи студентом-заочником истфака, он впервые вошёл в наш буйный (возраст такой!) пятый «А» класс. Он вдохновенно рассказывал о походах Ганнибала, гениальном Юлии Цезаре, египетской царице Клеопатре, Спартаке, Вавилоне и Месопотамии. Расхаживая по классу и каждую фразу затверждая в нашей памяти характерным рубящим жестом, словно пропечатывал её на чистом листе энергичным взмахом сжатой в кулак правой руки, он завораживал нас, мальчишек, интонацией достоверности, казалось, что всё это он видел самолично.

Вместе – А.М. Прокин и я

Он обычно предлагал для закрепления материала кому-либо из учеников повторить рассказанное им только что. Поднимался лес рук, нередко среди счастливчиков оказывался и я. Повторяя артистически поданную Алексеем Михайловичем новеллу о заговоре против Гая Юлия Цезаря, пыжился не отстать от учителя в патетике сказанной крепким прокинским баском фразы, на века, на тысячелетия обесчестившей именитого заговорщика:

– И ты, Брут?!

У нас с Алексеем Михайловичем очень рано навсегда установились отношения уважительного доверия равных. Впрочем, так было у него не только со мной. Он обожал выявлять, пестовать личности.

Думаю ныне, что к процессу утверждения меня на роль полковника Очерета и Алексей Михайлович руку приложил.

Помимо трудничества в родном «Красном Октябре», приходилось в первые послевоенные годы всем классом, восьмым «А», девятым «А», выезжать на помощь провалившим уборочную кампанию колхозам дальнего юго-западного угла Лопасненского района.

Тот самый комбайн-молотилка

В Хлевине, хоть убей, не помню названия провальной сельхозартели, вынудившей нас, восьмиклассников, в середине холодного, до ужаса слякотного октября на обращённом в стационарную молотилку комбайне провернуть через прожорливый, отшлифованный до ослепительного блеска пропущенными через него тысячами снопов барабан две огромных скирды ржи. Работали весь световой день уже неделю, дело шло к завершению, когда, уколов большой палец правой руки грязной, тронутой гнилью соломинкой, я серьёзно занедужил. В ночь температура поднялась до 39,5°. Палец раздулся, приобрёл сине-лиловый цвет. Можно было ожидать неприятностей ещё больших. Гангрена. Туляремия, вызываемая общением с мышами. Скирды, нашпигованные мышиными гнёздами, представляли такую опасность.