Текст книги "Солнце светит одинаково"

О молодости и стране, которой нет

Да, да, Елена Тихоновна отлично помнила те годы.

Коллеги Леонида время от времени собирались, чтобы отметить праздники или какое-нибудь событие. Собирались иногда с жёнами, иногда и в их двухкомнатной квартире, которая перешла ей по наследству от бабушки (в СССР весь жилфонд был казённым, за исключением кооперативной собственности, и, чтобы квартира не уплыла обратно государству, дедушки и бабушки прописывали к себе внуков). Поэтому она была знакома со многими из них, в том числе с Бельским. А с Ариадной – нет, только видела её однажды на торжественном мероприятии.

«Молодец Арсений! – подумала она, прослушав главу о группе Бельского. – Откопал где-то подробности, о которых я и понятия не имела. Возможно, он их просто придумал, но получилось очень правдоподобно».

Всё-таки замечательное было время!

Елена Тихоновна, оглядываясь на 1960—1970-е годы, всегда задавалась вопросом, почему от них такой добрый свет в душе. Определённо, не только оттого, что приходились они на радостную пору её детства и молодости.

После полёта Гагарина все жили в безотчётном ожидании новых чудесных свершений! Будучи ребёнком, она тонко и безошибочно чувствовала этот общий эмоциональный подъём, как если бы все ждали праздника. Он время от времени и случался: очередной полёт в космос, достижения наших фигуристов на международных чемпионатах, победы советских хоккеистов, выход на экраны замечательных картин, будь то «Бриллиантовая рука» или «Бременские музыканты». А массовые переезды в отдельные квартиры! А освоение заветных соток, респектабельно именовавшихся дачей!

Да, бывало не слишком комфортно, подчас неказисто, но жизнь вершилась интересно и радостно, а сопутствующие неурядицы никак не вписывались в понятие беды.

Будущее время заставило горько пожалеть об ушедшей атмосфере, казавшейся незыблемой в своём каком-то праведном покое, ибо был он обретён в преодолении великих невзгод, – об атмосфере, естественно запечатлённой в любом отечественном фильме той поры и, по счастью, доступной для прикосновения каждому.

Впрочем, среди людей её поколения есть и хулители этого времени. К ним она относится как к людям особого склада, для которых плоха жизнь в любую эпоху. Воистину прав Эммануил Кант, сказавший: «Один, глядя в лужу, видит в ней грязь, а другой – отражающиеся в ней звёзды».

Елена Тихоновна прикрыла глаза, вспоминая, как шла она с родителями по Чистопрудному бульвару в «Колизей» на фильм «Доживём до понедельника».

Был осенний мокрый вечер, дождик, тёплый и тихий, то начинался, то переставал, фонари сквозь листву казались жёлтыми кляксами. В фойе под аккомпанемент рояля пела немолодая певица в концертном платье. Папа купил всем мороженое, которое лежало в вафельных стаканчиках и было увенчано кремовой розой. Роза эта съедалась с особенным удовольствием! Потом – полтора часа чёрно-белой киноистории о сверстниках, простой, искренней и умной; потом неспешное возвращение домой, где их ждала трёхцветная кошка Лиза, и можно было ещё долго не ложиться спать, смотреть по телевизору «Голубой огонёк» и читать хоть за полночь, потому что завтра будет воскресенье.

Нынешние эксперты тридцати-сорока лет от роду авторитетно рассуждают, как тяжело жилось в СССР: сплошной дефицит, пустые прилавки, преследования диссидентов… И никто из них не скажет, что и первое, и второе появилось в перестройку, а диссиденты, кроме Сахарова и Солженицына, были попросту неизвестны народу. То ли эксперты молчат по незнанию, то ли из желания всех убедить, сколь хороша теперешняя жизнь! Как бы то ни было, итог один: они безбожно врут! И, похоже, врут по заказу.

Но Арсений, слава богу, не из их числа…

– Хотел уточнить, – прервал Сомов мысли Елены Тихоновны. – Вы не помните, в каком году был торжественный вечер, о котором вы мне рассказывали?

– Не помню, Арсений. В начале семидесятых. Точнее сказать не могу.

Елена Тихоновна лукавила.

Майский вечер
(глава из повести Сомова)

Вот уже несколько лет, как День Победы был нерабочим днём[2]2
  С 9 мая 1965 года.


[Закрыть]. Накануне, то есть 8 мая, по традиции проводились торжественные собрания коллективов, посвящённые этой дате, с последующим концертом художественной самодеятельности. В иных организациях, как говорится, в фойе работал буфет, но это по усмотрению местного начальства.

Разумеется, по случаю других праздников также проводились торжества и по тому же сценарию, а саму традицию можно смело назвать предтечей современных корпоративов.

Однако День Победы – особый праздник! В его честь (а ещё в честь Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота) бывшие воины без стеснения надевали свои награды!

Стоит напомнить, что фронтовики в ту пору были ещё нестарыми людьми, поскольку после Победы минуло не более 30 лет (например, тем, кого призвали в армию в 1945 году по достижении 18 лет, не было ещё и пятидесяти), и составляли они внушительную часть населения, потому что в Отечественную войну воевала вся страна.

Живёт у тебя в доме сосед: тихий, немногословный – только здоровается, ходит на работу и с работы да прогуливает свою собачку. И вдруг встречаешься с ним 9 мая, а у него на пиджаке орден Славы!

Множество подобных открытий делалось на День Победы!

Вот и тогда, пока все рассаживались перед началом мероприятия, то и дело пробегал восхищённый шепоток, когда в дверях актового зала появлялся очередной кавалер боевых наград, будь то с орденом Красной Звезды дядя Гена, слесарь-умелец и не дурак выпить, или с медалью «За отвагу» Василий Геннадиевич Головлёв, прекрасный чертёжник и немного чудак, известный своим пристрастием к старомодным нарукавникам.

Президиум, занявший место за столом на сцене, также восхищал: директор института был в генеральском мундире со звездой Героя Социалистического Труда и многими другими наградами. Бельский выглядел скромнее (щеголять в форме полковника он, разумеется, не стал), но весьма достойно со своими орденами Трудового Красного Знамени и «Знак Почёта». Секретарь парткома, которому было поручено выступить с докладом, ограничился орденскими планками на пиджаке.

Речь его была коротка и сводилась к напоминанию собравшимся об основных этапах Великой Отечественной войны, о вкладе в достижение Победы «наших фронтовиков» (назывались их имена), о величии отмечаемой даты, которую славный коллектив встречает новыми трудовыми свершениями.

Будь это предприятие народного хозяйства, последовало бы перечисление конкретных успехов, однако в данном случае какая-либо конкретика исключалась из соображений секретности, поскольку кроме работников в зале присутствовали и члены их семей, никоим образом к государственной тайне не допущенные.

Далее следовало оглашение приказа о премировании сотрудников, «с оружием в руках отстоявших свободу и независимость нашей Родины» (в ту пору ветеранов трудового фронта ещё не чествовали).

После торжественной части должен был начаться концерт художественной самодеятельности, и президиум переместился в первый ряд партера, где уже сидела Ариадна Львовна – на правах жены Бельского и своего человека в институте.

Небольшая, очень подвижная, с холодноватым, маленьким лицом, она совершенно не изменилась, только что была без парика, с модно постриженными волосами (неужели прониклась словами Ладеева?).

Художественная самодеятельность традиционно опиралась на молодёжь, в рядах которой были выявлены: чтец, скрипач, баритон плюс пианистка, аккордеонист и три молоденькие девушки из административно-хозяйственного отдела с частушками под аккомпанемент последнего.

Особенно хороша была одна из них, светящаяся, как искорка, стройная, лёгкая. По окончании куплета она звонко подвывала и вместе с подружками игриво покачивала плечиками.

Благодаря этому номеру многие мужчины отказались от похода в фойе с буфетом. К тому же ведущий обещал в скором времени некий сюрприз.

Однако время шло, а сюрприза всё не было. Пришлось чтецу прочитать сверх программы стихотворение Симонова, баритону исполнить романс «Утро туманное», девушке-искорке спеть песенку про чёрного кота. Наступила пауза, организаторы явно тянули время и, видимо, теперь уговаривали скрипача.

И вдруг на сцену вышел невысокий коренастый мужчина с гитарой. Зал замер, узнав в нём… Высоцкого!

Что и говорить: популярность этого человека была колоссальна! Вот уж кого действительно любил народ! За правду, за искренность, за то, что свой! Его хриплый, мужественный голос обладал множеством оттенков и был то проникновенно-тёплым, то гневно-возвышенным, то притворно-дурашливым, то леденисто-злым. В нём было два актёра – помимо лицедея ещё и актёр-голос, который умел завоевать всякую душу.

«Я «Як»-истребитель…», – пел он, и женская душа таяла, а мужская наполнялась отвагой и благородством. И первый актёр становился неважен, тем более что иногда у него западало на взмахе веко и кривился рот.

А ко всему в самом начале Высоцкий предложил передавать ему записки с вопросами, и в перерывах между песнями завязывалось удивительное общение, лёгкое и простое, каким оно бывает с близким человеком.

Это был незабываемый вечер, событие, которого не ждёшь, к которому не готовишься, которое, как и все чудесные явления, случается внезапно. Впрочем, большинство неприятностей также происходит неожиданно.

Месяц май встречал за порогом без излишних нежностей. В воздухе стояла свежесть – то ли как отзвук недавних апрельских морозцев, то ли как предвестник будущих летних дождей. Заставляя поёжиться, эта прохлада, тем не менее, добавляла в настроение бодрости, и не хотелось разъезжаться по домам.

Неретин прошептал что-то на ухо Лене, она кивнула.

– Давайте закупимся в «Елисеевском» – и к нам! – предложил Леонид.

– Отлично!

– Мы за! – послышались восклицания.

Елена, вдруг спохватившись, шепнула мужу:

– Как же мы все у нас поместимся?

Народу набиралось действительно в избытке, потому что многие из группы Бельского были со своими вторыми половинами (сам же Бельский отбыл с Ариадной на персональной «Волге» сразу по окончании вечера).

– Не переживай! Как-нибудь! По-студенчески!

Они и вправду были все молодые люди – в недавнем прошлом студенты, воспринимавшие комфорт как приятный, но не обязательный атрибут жизни.

Выходя из гастронома, Леонид и Лена, не сговариваясь, улыбчиво взглянули друг на друга: им обоим вспомнился их поход на первом курсе в кафе «Север», которое находилось как раз напротив «Елисеевского».

Потом они шли вниз по улице Горького к метро через океан света, беспокойный, полный движения. Огни иллюминации то гасли, то вспыхивали, бежали, зажигались звёздами, рассыпались салютами.

Этот океан, казалось, дотягивался до самого неба, но был бессилен поглотить его. Небо оставалось лишь подсвеченным, не отдавая своих тёмных глубин.

Как же замечательно заканчивался этот день! Всем было по-студенчески весело и беззаботно. Никак не могли разойтись, тянули до последнего, благо метро в предпраздничные дни закрывалось на час позже.

Когда гости ушли, Леонид и Лена долго стояли на балконе, слушая звучание города, похожее на монотонный шум далёкого самолёта, любуясь заревом праздничной иллюминации над Москвой, и так покойно было на сердце…

А рядом прислонялось к перилам тихое, незаметное Счастье.

Шальная любовь

Елена Тихоновна лукавила, говоря Сомову, что не помнит года, на который пришлось описанное им 8 мая.

Всё она отлично помнила!

В тот день у неё начался морок, ставший истинным сумасшествием и её сладким стыдом.

Она не знала и сама, зачем рассказала о торжественном вечере Арсению. То есть в принципе, знала: чтобы передать дух времени и т. д., но память, как её ни удерживай, вовсе не замолкает с последним сказанным тобою словом.

Елена Тихоновна вдруг испугалась прошлого и впала в наивный самообман, будто если событие точно не датировано, то его как бы и не существовало.

Уж какие там флюиды и что заносят они в женскую головку, ведомо одному Богу!

Тогда, на концерте, словно кто-то подтолкнул её – она обернулась и встретилась взглядом с сидевшим левее осанистым молодым человеком. Это был тип русака: широкоплечий, крупнолицый, светловолосый, сероглазый. Похоже, он давно смотрел на неё, отчего она и обернулась, а он, застигнутый врасплох, не стушевался, не отвёл глаз, а как-то очень по-доброму улыбнулся.

И в ту же секунду мир для неё перевернулся.

Строго говоря, этот штамп не отражает действительности, ибо у человека в состоянии ошеломлённости верх и низ местами не меняются. Это больше похоже на то, как увидеть привычную картину переписанной в ином освещении. Говорят же, «увидеть мир в другом свете»! И штука вся в том, что не в природе, но в твоей голове этот свет то ли прищурился, то ли качнулся косым лучом! И ничего, как ни старайся, не станет прежним!

Леонид сидел справа – с улыбкой слушал девушек, поющих частушки, ещё правее, через Гену Агеева и его жену Аню, сидел Ладеев… Это был старый мир, но и всё уже было в нём не так!

Лена всерьёз испугалась…

А всё-таки взгляд сам собою тянулся к левому плечу, и от искушения оглянуться замирало сердце!

И только с появлением на сцене Высоцкого спало её внутренне напряжение. Лена позволила себе оглянуться. Дважды. И поняла, что непременно погибнет, если он найдёт способ познакомиться!

А ничего и искать не пришлось! Когда по окончании вечера все вышли на улицу, мужчина оказался в компании коллег Леонида.

– Познакомьтесь, – сказал Леонид, обрекая на погибель собственную жену.

Как же переменчиво состояние души! Ещё недавно съёживалась она от страха, а теперь – только держи за крылья, чтоб не улетела!

Пока они ехали в «Елисеевский», потом к ним домой, пока общались весёлой компанией – ощущение счастья не покидало Лену. Счастья забытого, особого рода, которое явилось когда-то вместе со школьной любовью. Оно как первые серёжки: бижутерия, а нет милее сердцу!

Оказывается, дважды войти в одно и то же счастье – возможно! И это – тоже счастье!

Незадолго до того, как все разъехались, они стояли вдвоём на балконе. Они не обнимались, не целовались украдкой – только его рука накрывала её ладонь, под которой лежала записка с его телефоном.

– Позвони, когда захочешь, – сказал он, – я живу один…

– Мы сумасшедшие, правда?

– Правда…

Когда гости разъехались, Лена снова вышла на балкон. Через дверь она смотрела на заснувшего в кресле Леонида. За спиной – ночь, перед ней – комната, освещённая люстрой, а она – на границе двух миров: огромного, гулкого и крохотного, тихого.

Стало зябко, чёрный мир обнимал её за плечи, но она не уходила.

– Я тебя не люблю, – холодно улыбнулась она спящему Ete-ретину. – И никогда не любила…

Бережно хранимая записка с телефоном была извлечена в первый же день после праздников.

Встречались они в его холостяцкой квартирке. Лена изменяла Неретину безжалостно, с полным осознанием собственной греховности, но и словно бы упиваясь этим.

Какая фурия вселилась в неё?

– Почему ты не уйдёшь от него?! Ты его жалеешь?

– Я?!

Глаза её льдисто сверкали, а лицо преображалось какой-то злою красотой.

– Нет, не жалею!

– Тогда почему?

– Сама не знаю! Мне кажется, моё второе «я» мстит ему за что-то. Мне стыдно, но и радостно! От себя самой страшно! Но пока эта сущность не насытится местью – не брошу его!

Интуиция настойчиво наводила Лену на какую-то ужасную правду о Леониде. Она обозначалась некими намёками, но её невозможно было распознать, потому что лежала она во тьме, как чёрный валун на дне глубокого оврага!

Возлюбленный согласно кивал, не желая трогать, а тем более изгонять её бесов. Он вообще ни к чему её не принуждал, не заставлял стать другой – и это был первейший признак, что тебя по-настоящему любят!

И для Лены он был самым лучшим! Если бы утверждение «любят не за что-то, а просто так» было неверно, тогда бы она с радостью насчитала кучу достоинств, за которые его стоило бы любить. Хотя не исключено, что Лена их просто бы ему приписала!

Это пиршество страсти, безумия и любви длилось десять месяцев и оборвалось нежданно-негаданно.

Нет, судьба вовсе не любит человека! Хорошо, если она сопровождает его от рождения до смерти, ни во что не вмешиваясь! Тогда человек проходит свой путь без особых потрясений, творя собственными руками и успех, и неурядицы, которые ничто в сравнении с трагедиями, сочиняемыми судьбой! Другое дело, если она вдруг начинает проявлять расположенность к подопечному, одаривая его роскошью удач и счастья! Как существо вздорное и злое, судьба всегда готова сменить милость на гнев и обрушить на человека любую беду!

Особенно нравится ей это делать внезапно, да ещё каким-нибудь солнечным весенним днём!

Точнее, это было утро.

Неретин собирался на работу (Лена выходила из дома чуть позже его).

Заканчивая чистить обувь, Леонид, вдруг помрачнев, назвал имя её любимого.

Лена не поверила своим ушам:

– Что?

– Ты помнишь его? Ну, вы с ним в прошлом году на 9 мая познакомились!

– Помню, – с упавшим сердцем пролепетала она.

– Он вчера умер: несчастный случай… Такое вот у нас в институте горе!

И снова мир показался ей другим. Но его она узнала: таким он был до её счастья! Серый, унылый, хотя за окном стоял ослепительный март и было золотисто, сине и бело…

Когда за Неретиным закрылась дверь, она опустилась на стул, сложила руки на коленях, поправила откинувшуюся полу халатика, сказала:

– Вот и всё…

И не поверила себе самой.

Мыслью она потянулась к любимому, вспомнила, что должна ему сегодня позвонить, бросилась к телефону…

В трубке звучали длинные гудки. Она смахнула что-то щекотное со скулы и поняла, что давно плачет.

Но плакать не хотелось. И не хотелось дышать, жить…

Но она зачем-то жила.

Это было тем более ужасно, что приходилось как ни в чём не бывало ходить на работу, а главное, общаться с мужем!

Видел ли он, что с ней что-то происходит? Те дни и недели почти не запечатлелись в её памяти. Она помнит только, как Неретин однажды властно овладел ею.

Потом это стало происходить регулярно. А ей было всё равно.

Сколько уж написано, что время лечит! И столько же о том, что это не так! Неоспоримо лишь то, что время меняет взгляд на прошлое! Вплоть до готовности человека от этого прошлого отказаться!

Рождение сына стало спасением для Лены! Теперь ей, добропорядочной матери и жене, было стыдно вспоминать о своей шальной любви. Да, это было счастье, но замешанное на грехе, а потому стыдное, о котором следует забыть!

В этом убеждении отныне жила она с гордо поднятой головой!

Пора взлёта и метаморфоз
(глава из повести Сомова)

Этот день страна должна была встречать ликованием, которое непременно последовало бы после утреннего сообщения ТАСС по радио!

Увы, никто в фанфары не протрубил и голосом спутника не послал позывного «Широка страна моя родная», но, как обычно, знакомый баритон всесоюзного физорга возвестил: «Здравствуйте, дорогие товарищи! Приглашаем вас на утреннюю гимнастику!».

Так граждане и не узнали, что на Курский вокзал прибывает с испытаний группа Бельского! Напряжённая работа была блестяще завершена, и, говоря казённым языком, обороноспособность страны поднялась на недосягаемый для вероятного противника уровень! К этому главному добавлялось и не менее важное: совершенно новые возможности для освоения космоса!

Настало время почестей, наград…

– И обид, – добавил Ладеев.

Они ехали с Леонидом в одном купе, вчерашний чай плескался недопитый в стаканах, пустая бутылка коньяка позвякивала о стекло в мельхиоровом подстаканнике, другая бутылка, початая, распускала падавшее в неё солнце янтарными бликами по стене.

– И обид, – нетрезво повторил Неретин.

– Ну, тебе-то лично обижаться, полагаю, не придётся. Орден, госпремия… И насчёт докторской я бы на твоём месте крепко подумал! Да и пора бы вам с Леной и Глебом перебраться в квартиру побольше!

– Мы, Андрей, такое дело завершили! А посмотри – мир не изменился ни на йоту!

– Ты хотел, чтобы небо на землю рухнуло?

– Нет, зачем же… Но если б солнце по-другому стало светить, я принял бы это как должное…

– Эйфория… Не спорю, приятное состояние! Но короткое. Сойдёт к вечеру! А завтра опять придётся жить буднями… Ты уже решил, что будешь делать дальше?

Группу Бельского расформировывали, большую её часть уводил с собой Ладеев, которому предложили возглавить научное направление в академическом институте. Неретину определённо нашлось бы там достойное место, например, заведующего лабораторией, но он всё сомневался, всё не говорил да.

Его не оставляло ощущение, будто по отношению к Бельскому свершается несправедливость!

Феоктист Владимирович более двух месяцев находился в больнице (никто ничего официально не объявлял, но ходили слухи, что у него онкология), и решение о роспуске его группы выглядело как-то подло. Создавалось впечатление, будто у него завёлся влиятельный недоброжелатель, решивший воспользоваться ситуацией.

«Перестань придумывать! – говорил Леониду Ладеев, принявший руководство проектом. – Подумай сам: мы свою задачу выполнили, исследовательские работы завершены, если испытания пройдут успешно, – какая надобность будет в нашей группе?»

Да, теперь пора: испытания прошли отлично, нужно делать выбор!

– Нет, Андрей, я останусь… Дождусь Бельского, а там поглядим…

– Дождёшься Бельского? – во взгляде Ладеева отразилась немая жестокая правда. – Смотри, парень, решать тебе!

Феоктист Владимирович Бельский ещё застал указ о присвоении ему звания Героя Социалистического Труда, но к тому времени, когда в Кремле состоялось вручение наград, он уже покинул этот мир.

Незадолго до своего ухода он сказал Ариадне, держа в руке её ладонь.

– Ты была самым главным человеком в моей жизни!

– Но я не сумела тебя уберечь… – ответила ему жена и, теряя голову от горя, попросила: возьми меня с собой…

– Куда? – он слабо улыбнулся. – Туда, где ничего нет? Атеистам грустно умирать…

Его звезду Героя и орден Ленина вручили Ариадне.

Она осунулась, стала сухой, лёгкой, а глаза сделались тихими и тёмными, как бездны. Какой-то печальный покой овладел Ариадной, и жесты её, раньше порывистые, были теперь медлительны, округлы…

От прежнего человека остались лишь оболочка и имя.

«Бедная Ариадна!» – думал каждый, невольно (и по обыкновению) примеряя чужое несчастье на себя и с собой же пытаясь договориться: нет, сегодня я об этом думать не буду, сегодня праздник!

Вторым в коллективе Героем Соцтруда стал Ладеев. Остальные члены группы, все без исключения, были награждены орденами и медалями. Конечно же не обошлось без обид, о которых говорил Ладеев и предсказать которые было нетрудно, ибо среди награждённых всегда находятся те, кто считает недооценёнными свои заслуги.

Неретин получил орден Трудового Красного Знамени и был вполне доволен.

А вскоре ему выделили новую жилплощадь, и они с Леной и сыном переехали в просторную трёхкомнатную квартиру на Ленинском проспекте!

Как и намечалось, Неретин остался на прежнем месте, а Ладеев обосновался в одном из институтов Академии наук СССР.

Оставаясь в своём НИИ, Леонид, конечно, понимал, что, с одной стороны, он слишком молод для какой-либо солидной должности, но, с другой – за его спиной работа в легендарной (уже ставшей таковой) группе Бельского, признание заслуг…

И всё-таки он не ожидал, что его назначат так высоко – заведующим отделом!

Леонид даже растерялся, поскольку эта должность обязывала быть не столько учёным, сколько руководителем.

Он вспомнил, как возглавлял бригаду грузчиков на картошке (единственный случай, когда ему довелось быть начальником), и вдруг взбодрился! Не боги горшки обжигают!

Это стало началом пути, по которому шли все выдающиеся учёные-практики, поскольку добиться прорыва в какой-либо области без умелой организации научно-производственного процесса невозможно.

Первым делом Леонид принялся подтягивать к себе людей незаурядных, с которыми был дружен, знаком или когда-то пересекался.

Вскоре в отделе появился и его старый друг Гена Завьялов – человек, несомненно, талантливый, но зачахший в своём институте приборостроения на должности старшего инженера.

Так мало-помалу образовался костяк отдела. Теперь можно было смело идти на приступ давно маячивших на горизонте научных «крепостей».

* * *

Сомов прервался.

– Елена Тихоновна, у меня тут ещё несколько страниц в том же духе. И написанное мне, честно говоря, не нравится. Во-первых, я не очень представляю, чем они там занимались, а вы мне не даёте никакой конкретики. Во-вторых, сам я ничего домыслить не могу, потому что не знаком со спецификой работы в научно-исследовательском институте. И в третьих, это же было время удач, позитива, так ведь? А писать о хорошем чрезвычайно сложно! В общем, получилось несколько страниц воды…

Елена Тихоновна рассмеялась:

– Понимаю вас, Арсений! Литературе нужны драмы и трагедии, а много ли можно написать о счастье? Ну или просто о благополучии? Встал человек утром, улыбнулся солнцу, пошёл на любимую работу, вернулся вечером к обожаемой жене… Тоска!

– Ну есть, конечно, способы… Солнечное утро, например описать; героя по пути на работу окунуть в воспоминания о детстве, а вечер сдобрить эротикой, мол, неспроста жена им так обожаема… Рассказ – не больше… На повесть не рассусолишь. В общем, у меня там, если всю воду вылить, останется, что Леонид Васильевич успешно руководил отделом, потом стал заместителем директора института, директором, доктором наук… Я его до перестройки довёл.

– Всё правильно. И да, мы жили спокойной, размеренной жизнью, растили сына, были здоровы, полны сил. Ничего особенного: в каждой семье, наверно, бывает такой период процветания.

– Мне читать?

– Не стоит. Надеюсь, вы льёте воду тем же отменным слогом, что и всегда.

– Боюсь, вы преувеличиваете мои способности…

Сомов выдержал конфузливую паузу, потом сказал:

– Я тут в архиве Леонида Васильевича копался и вот что нашёл.

Он достал фотографию полковника Вересова.

– Это кто?

Арсений Ильич испугался, потому что в следующее мгновение Елена Тихоновна превратилась в изваяние. Из её потемневших глаз ушла жизнь, и помертвело, заострившись, лицо.

– Елена Тихоновна… – осторожно позвал Сомов. – С вами всё в порядке?

Не сразу, но она очнулась, глубоко вдохнула, глаз её посеребрился одиноко прилетевшей искрой.

– Это Лёня, – прошептала она.

– Простите, я не очень понимаю… Кто?

Елена Тихоновна окончательно пришла в себя.

– Это коллега моего мужа, он был прикомандирован к группе Бельского от министерства обороны, полковник Леонид Вересов. Погиб, попал под машину.

– Под машину? А вот тут сказано…

Сомов протянул Елене Тихоновне листок с рапортом.

Она торопливо надела очки, и взгляд её стремительно побежал по строчкам.

Потом она заплакала. От обильных слёз даже стёкла очков сделались мокрыми.

– Да что с вами?! Успокойтесь! Ну же… – упрашивал Сомов, осмелившись мягко теребить её за плечо.

Он совершенно не был готов к метаморфозам.

До сих пор он общался с почтенной матерью семейства, а теперь вместо матроны перед ним сидела объятая горем девочка.

– Сейчас, сейчас, я успокоюсь, сейчас, – обещала она, останавливаясь, всхлипывая и снова заливаясь слезами.

Наконец она вымолвила:

– Про машину мне Леонид сказал… А его убили… Эта была моя любовь, мой любимый мужчина… Муж и любовник – тёзки… Занятно, да?

Сомов оказался окончательно сбит с толку:

– Но вы же говорили…

– Я неправду говорила! Помогала вам создавать миф!

– Как же так?..

Елена Тихоновна неспешно протирала шёлковой салфеткой очки и с вызовом смотрела на Сомова.

Снова метаморфоза! Невозможно представить, что в этой немолодой женщине с гордой осанкой и долгой, как таяние айсберга, красотой он только что видел несчастную девочку!

– Леонид мне лгал… И лгал намеренно! – голос её был жёстким и спокойным, каким обычно вещают о возмездии. – Вам, Арсений, нужно будет разобраться в этом, – она протянула ему листок с рапортом. – Все ваши усилия и расходы я оплачу. И главное: расследование должно быть строго конфиденциальным!

Глаза её взглянули вдруг с болью:

– Больше мне некого просить…