Текст книги "Отдохните, сударыня!"

Ох, что тут началось!

«Папа! Папа!», – закричали маленькие козерожки из своих окон. Они узнали своих родителей.

«Дети мои! Мой Кнедлик! Моя Пряничка! Вы нашли меня!»

«О, мой дорогой! Я так виновата перед тобой! – задрожала одна голова из ближайшего к нам кубика. – Этот козёл Валерá из третьей каюты…»

Правда растеклась по кораблю…

Мой собеседник обратил ко мне свои рога и пал на колени.

«О, Великий Тракторист Василий!»

– …С тремя грамотами…

«…О, великий тракторист Василий-три-грамоты! Пока светлая, чистая жизнь будет журчать на нашем корабле, имя Твоё… Я готов весь мусор вашей семьи…»

Я поднял его с колен и похлопал по плечу.

– Ну, будет тебе, друг Эйфус, будет…

Что-то мешало мне радоваться содеянному. Наверно, теперь моя очередь была не верить ничему. Я опасливо оглянулся на корабль. И действительно, издержки правдолюбия проявились на корабле довольно быстро.

Один из больших люков с грохотом открылся, и из него показалось похожее на Эйфуса чудище, такое же рогатое, но только волосатое и с таким же бластером.

«А ну-ка ты, Эйфус! Грязный отнуйбек (мыслепереводчик не справился с этим словом, и я услышал его в натуральном виде), положи бластер и медленно-медленно вернись-ка, миленький, на судно!» – потребовало чудище, и даже мыслепереводчик донёс до меня всю грозность его рыка.

«Это совсем не то, что ты подумал, Орро! – забеспокоился мой собеседник и осторожно положил свой бластер на перила балкона. – Мы с ней только разговаривали…»

«Это я не то подумал? Нашёл рогатого дурака! Я покажу тебе, как приставать к моей несравненной Наурии! (Мыслепереводчик уточнил мне, что это имя, но я и так всё понял.) Ну? Или я размозжу кое-что твоему гостеприимному туземцу!»

Это беспокоило меня и без переводчика, так как я проследил направление бластера.

– Э-э-э… Дорогие друзья, – быстро залепетал я, – мои рогатые коллеги! Не ссорьтесь, умоляю вас. Сейчас всё уладим. Я покупаю у вас этот «научитель-лукавству»! Вот вам моё ведро.

«Ни за что!» – произнес «отнуйбек» Эйфус.

– А если в придачу ещё ваши сольдо? Друзья! Мои козерожистые друзья, поймите, вам нужен баланс!

«С чего бы это каким-то туземцам была знакома космическая бухгалтерия? Это нонсенс!» – с дружным удивлением воскликнули хором чудище Орро и мой собеседник Эйфус.

– Это не бухгалтерский баланс, не бухгалтерия, коллеги! Нет-нет, это жизнь! Поймите, друзья, всё в жизни – планеты и светила, дороги и перекрёстки, разумные козлы и неразумные черви, люди и деревья – всё-всё, а даже и сама эта штука жизнь – всё состоит из компромиссов! Ибо во всём нужен баланс. Баланс правды и лукавства, выдумки и реалий. В каждом движении! В намерениях, даже тайных. В стремлениях, даже дерзких. И особенно в любви! В любви – как нигде!

И тогда добро и зло сами, без нашего вмешательства, найдут золотую середину!

Эх, как бы это по-вашему, по-торгашески… Вот: дебет-кредит, А? Сальдо-бульдо!

Я не знаю, откуда я взял так вовремя эти необычные для меня слова. Так умно я излагал свои мысли, только когда ухаживал за Клавой, да и то лишь до конца медового месяца. А потом, когда заметил, что слова мои как-то зависают в воздухе невостребованными, они и сами куда-то подевались и лишь иногда проскальзывали в гаражах.

Но сейчас, в эту минуту, непривычные слова без запинки вытекали из меня и тут же оформлялись в мыслеформы, доступные любому пришельцу. Про сальдо-бульдо, например, инопланетяне сразу поняли.

– Ну вот, как-то так… Вроде бы всё… – закончил я и поёрзал коленями.

«Слышь, отнуйбек, чудно как-то землянин сказал. Ты веришь?»

«Похоже на правду, даже непривычно».

– Да, и ещё… Попробуйте перестать обездвиживать незнакомых собеседников. Уверяю, к вам сразу потянутся покупатели.

«Предлагает без обездвиживания переговоры вести. А отдай-ка ты ему этот проклятый “научитель”, не то этот парень ещё и не тому нас научит».

«Перестань звать меня отнуйбеком, Орро. Сам ты отнуйбек», – мой козерог снял голубую коробочку с шеи и передал мне. Я отдал ему его 5 сольдо, но, пощупав украдкой карман, заметил, что 25 рублей остались у меня неразмененными. Похоже, волшебство уже работало.

«Ладно, Эйфус, мир. Хотя, постой… Что ты туземцу ещё наобещал про мусор? Выходит, что? Мусор его землянский (мыслепереводчик перевёл «ихний») опять моей жене, несравненной Наурии, придётся убирать? Ну нет, я ликвидирую его портал! – прорычал Орро и выпустил шуршащую струю из бластера. Ведро наполнилось чем-то знакомым. Сверху содержимого лежала бумажка с какими-то буквами. Я прочёл: «Василий! Я ушла навсегда. Ты никогда, никогда не увидишь меня…» Это был мой мусор.

«О, нет, Орро, – твёрдо сказал Эйфус. – Позволь мне не согласиться с тобой. Честные маркитанты так не делают. Я обещал… Ты разрешишь мне снова обрести бластер?».

Волосатое Орро немного подумало известными и на Земле мыслеформами, но потом нехотя кивнуло головой. Эйфус навёл свой бластер на моё ведро. Мусор снова исчез. Вместе с запиской.

«Мы благодарим тебя за науку, Василий. Мы дарим тебе назад твой мусоропортал. Котлы нашего гравилёта справятся с твоей порцией. Но только никому больше! Обещай. Мы верим, что ты не будешь злоупотреблять. Ведь верим, а? Орро?»

Козерогий платонец промолчал. Видно было, что пока ему ещё непривычно было верить первому встречному на перекрёстке миров.

Но я растрогался. До того разволновался, что потерял лицо и в качестве платы за портал насильно всучил им один наш, землянский рубль. Он тоже был неразменный. Неразменный потому, что Крапоглазов на спор мне его на станке выточил и подарил. А когда мы с ним тут же пошли попить пивка на этот рубль, то получили по шеям.

Ну и пусть, что не сильно разменный. Зато я достойно и адекватно ответил разумным существам с далёких краёв. На планете Земля принято уважать чужие правила вежливости.

Кстати, после этого мои ноги обрели подвижность.

Когда это НЛО растворялось в воздухе, мне махала цветными рогами из окон вся команда. Зрелище было похоже на бразильский карнавал, только без пляшущих красавиц.

А я наконец-то поспешил в туалет. Уже было как-то неудивительно, что унитаз в туалете не качался, и вместо шнурка висела цепочка, по виду даже из настоящего золота. Хотелось попробовать её на зуб, но сначала надо было закончить дела с аннигиляцией в унитаз собственного накопленного в теле биологического мусора.

В двери заскрипел ключ, и я услышал, как вошла моя Клава. Она сразу догадалась, где я, и пока снимала сапоги, тут же принялась рассказывать, где она была и что видела. Говорила она быстрым слогом.

– Сижу у Нинки, а Колька ей духи подарил. Сидим, нюхаем… Говорит, настоящий Париж, а воняет – трава травой. На нашей даче и то пахучести больше. И что там в том Париже? Вот Нинка и говорит… – Когда Клава лжёт, то перебивает сама себя, так спешит.

Сидя на унитазе, я щёлкнул красным шпенёчком на голубой коробочке от Гончих Псов.

Голос Клавы стал плавным и доверительным. Так делятся тайнами с подругами:

– … Химик наш и говорит мне: моя прекрасная Клава, Клавдия Петровна, говорит, большая перемена кончается! Скорее, говорит, Вы наша прелесть, хоть и физручка… А сам, смотрю, уже аж трепещет… И какого чёрта, говорит, ты, Клава, такая женщина, в этом своём Ваське нашла? Вечно, говорит, сонный, неопрятный, в мазуте… Да снимай ты, говорит, быстрее, эту кофточку дурацкую, я её уже почти расстегнул…

Я переключил шпенёк.

– …А Эйфелева башня Нинке не понравилась. Она попёрлась туда, плюнуть хотела с высоты, а там стекло, ей как-то неудобно перед людьми-то стало, расстроилась…

Я вернул шпенёк назад.

– …Я, конечно, кофточку хотела бы снять, так, из любопытства… Но всё-таки за тебя, Вася, мне почему-то так обидно стало. «А вот Василия моего, – говорю, – Вы, Арсений Мышьякович, лучше не трогайте. Да, руки у него не такие нежные, как у Вас. Да, я от тебя, Арсений, конечно, млею, но… Но зато они у него растут откуда надо. Обещал мне под Новый год унитаз починить – и починит, ага? А Вам, дорогой Арсений Мышьякович, небось, слабо что-нибудь починить? Только колбочки и пробирочки свои знаете, химик, да чужих жён лапаете…»

Я переключил шпенёк.

– …А Нинка говорит: вот в Париже, говорит, там всё, буквально весь Париж точно так же и пахнет, как эти духи. Даже автомобили духами дымят…

В голове копошились взъерошенные мысли. Заманчиво, конечно, было бы принести «принудитель» к Клаве на работу и поговорить с химиком. Или нет, сначала к себе и поговорить с хозяином, что он думает о прибавке трактористам, особенно тем, кто с тремя грамотами. Или в гараже поговорить с тем же Крапоглазовым: когда отдаст тысячу, что в прошлом году занимал… Или отошлю-ка я лучше этот проклятый «принудитель» на наше телевидение. «Дорогая редакция! Проясните мне про экономическое положение нашего города, а лучше – всей планеты или хотя бы моей семьи…» Или про то же НЛО. «Дорогая редакция! Расскажите о бытующих в народе суевериях про неопознанные летающие объекты…» Или про экологию…

Ну а химик… А что химик? Клава говорит, что ничего не было, значит, не было. Не убивать же его за невинные тактильные ощущения…

Хотя ручки шаловливые придется превентивно обломать. А с другой стороны, и химик тоже человек. Всяк на Клаву заглядится… Конечно, далеко ему до мыслительных способностей простого тракториста…

Я переключил шпенёк снова на «ложь». В голове тревожно звякнуло. Я немного подумал. Потом ещё лучше подумал. Потом совсем хорошо подумал…

Знаю ли я сам тот баланс правды и лукавства, выдумки и реалий? Как смогу я отличить то, что мне скажут под действием «принудителя»? Или «научителя»? Куда ни поверни шпенёк, как узнать – правда это будет или ложь? А если я не буду точно знать, тогда кто я такой, чтобы судить людей за их лукавые фантазии? Тем более, за их маленькие, невинные грешки?

Я ещё чуть-чуть подумал. Конечно, надо было посоветоваться с Крапоглазовым, но лучше я ему после расскажу.

Я опустил обе голубые коробочки в унитаз, и они радостно булькнули. Я аккуратно спустил воду. Починенный тетланином, он проглотил их, не подавившись. Даже дважды смывать не пришлось.

Перед тем, как открыть дверь, я попробовал на зуб цепочку. Забылся и попал на левый коренной – нет, пора к зубному. Действительно, золото.

Я вышел и пошёл навстречу Клаве.

– Зашла вот, ночнушку забыла. А ты мусор, оказывается, вынес, – смущённо сказала Клава. Она и не догадывалась, что побывала под гипнозом «принудителя».

– А то, – ответил я. – Подумаешь, мусор. Что я у тебя, без рук, без ног, что ли?

Мы раскрыли объятья…

…Тут по телевизору недавно передали, что где-то (не успел расслышать, где) – в какой-то незначительной стране – недавно вдруг перессорились между собой все люди. Супруги разучились разговаривать друг с другом, дети – с родителями. Политики все подали в отставку, потому что забыли, как нужно вести дипломатические переговоры с соседями.

Всплыла, видать, где-то голубая коробочка. Интересно, какая именно. Хотя, какая разница…

И распространяется потихоньку эта зараза по другим странам и континентам: я в телевизоре всё это наблюдаю.

У нас с Клавой пока баланс. Всё хорошо. Любовь и семейное благополучие. И хоть зарплата теперь неразменная, Клава пока о наших сольдо не знает, ибо я на работу исправно хожу, чтобы профессию не забыть.

Слова опять из меня свободно текут, как тогда, при медовом месяце. Любимое, конечно, – «ибо».

Клава ещё больше похорошела, ибо ждём прибавления в семействе.

Мусора в доме никакого. Всё, что кинем в ведро, исчезает через минуту. Были бы у Клавы мои мозги, то непременно заметила, что я давно ведро не выносил.

Но всемирная брехня вот-вот накроет и нас. Не знаю, что и делать.

Ещё и ванна прохудилась – возле сливной воронки чуть проржавела. Пока, конечно, терпимо, но соседи снизу уже ворчат, когда мы купаемся. Прибегают, ищут протечку. Я пообещал сам найти, если рэп выключат.

А пока решил ждать второго пришествия Йохомнененужномакаронычлучшененаливата. Мимо не протелепортирует. Что он посоветует – ванну латать или всю планету чинить?

Сказание о шедевре Французской революции
(Из цикла «Счастливое детство»)

Недавно во Франции вандал исчеркал картину Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах». Правда, картина оказалась защищена специальным лаком и через пару часов реставраторы её восстановили.

Этот мой любимый мемуар, оказавшийся неожиданно пророческим, я написал уже давно. Жаль, я не догадался вовремя послать его во Францию. Возможно, это помогло бы Франции как-то предупредить злодеяние.

Когда я учился в третьем классе, мы жили в деревне, где мой отец был председателем колхоза.

Это были те времена, когда деревни и сёла страны были полны народом, а в деревенских школах были полноценные, даже переполненные классы.

За лето в нашей школе появилась новая учительница рисования Татьяна Митрофановна.

Она только что окончила педвуз и приехала в деревню с твердым намерением нести в глубинку искусство и попутно насаждать культуру вообще.

С первых же дней бабам пришлось учить её печь ржаной хлеб, полоть и копать картошку, а также ходить в резиновых сапогах к колодцу с коромыслом. Это несколько повысило культуру Татьяны Митрофановны.

Однако она ещё долго принципиально не грызла семечек в клубе и ходила без платка на голове, а только в шляпке с помятыми бумажными цветами. Нашим девчонкам Татьяна Митрофановна сказала, что эту шляпку подарил ей один художник, дед которого привез её из Франции ещё до революции.

Директор школы Василий Станиславович выделил на поругание культуре целых три стены свежевыкрашенного коридора, там, где он немного расширялся. Перед первым сентября, с разрешения директора, Татьяна Митрофановна развесила в этом расширении иллюстрации из «Огонька» в свежеструганных рамочках. Рамочки ей делал наш колхозный плотник дед Мякиня (ударение на последнее «я»), на все руки мастер, но с косым левым глазом.

Кстати, ещё раз о народных мастерах.

В доме, в котором жила наша семья, ни одна рама окна не походила на другую, все были косыми по-разному. Их делал дед Мякиня. Он был единственным столяром на три села и, естественно, один знал секрет, как сделать так, чтобы ни одна рама, выставленная весной, не вставлялась ни в одно окно осенью.

Что мы только ни делали! Наученные опытом предыдущих зим, весной мы тщательно записывали, какая – из кухни, какая – из спальни. Осенью же, вставляя по выверенным записям, снова убеждались, что ни одна рама не подходила.

Наконец мама сдавалась, звала самого Мякиню. Ваятель окон заново перемерял рамы, что-то умножал-делил на клочке газеты, видимо, по своей секретной формуле. Затем подстругивал затёрханным своим рубанком и кое-как вставлял. После чего получал «одобрение» в виде маленькой рюмочки. Это «одобрение» являлось конечной целью всех секретов косого столяра, его персональной государственной премией, получаемой за выведенную секретную формулу, очень нужную народному хозяйству страны.

После Мякиня ещё долго сидел на кухне, не обращая внимания на мамины хлопоты по хозяйству, пил чай и рассказывал, как плохо жилось до революции. До революции дед был ещё ребенком и ему за косоглазость часто доставалось.

Рамочки для картин у него также не походили одна на другую, сильно косили, но Татьяна Митрофановна радовалась им и называла их «авангардом».

Журнал «Огонек» печатал тогда на развороте страницы в середине полноцветные копии мировых шедевров, некоторые даже на религиозную тему.

Вот эти иллюстрации Татьяна Митрофановна и развесила по стенам школы, соблюдая идеологическую тематику.

На одной стене висели натюрморты и пейзажи. Мне нравилась та картина, где рядом с яблоками и арбузом лежал двуствольный старинный пистолет. Эта картина нравилась всем пацанам в нашем классе.

На другой стене были портреты вождей. Главный Вождь стоял, изображённый по пояс, в белом кителе, на фоне пятилетки, с дымящейся трубкой в руке и мудро смотрел куда-то вбок от зрителя и вдаль. Пятилетку олицетворяли далекие пашни и уходящие за горизонт линии электропередач с четырехфазным током: художник не знал, что проводов бывает только три, и нарисовал их побольше, чтобы понравилось Вождю.

А на третьей Татьяна Митрофановна сначала планировала что-нибудь из вечного: «Явление Христа народу» (я слышал, как обсуждалось). Но наш директор Василий Станиславович мягко посоветовал молодому педагогу не выпячивать религию рядом с вождями. И тогда Татьяна Митрофановна повесила эту самую «Свободу на баррикадах» французского художника Эжена Делакруа (я запомнил это имя на всю жизнь).

Теперь Вождь пялился на эту самую Свободу и, ещё больше приосанясь, как бы предлагал ей пройти с ним в поля. А заодно и полюбоваться его пятилетками. Однако французская женщина не хотела любоваться одна, без товарищей, и звала их за собой, семафоря своим флагом.

Вся школа как-то сразу прозвала картину, уж извините, сударыня, «Сиськи».

Ну а что с нас, малых, было взять? Простые, нетронутые цивилизацией души, дети полей, рощ и советских пятилеток. О телевизоре тогда не слыхали.

Василий Станиславович, видно было, не слишком одобрял выбор нового культуролога, но крепился, терпел: в конце концов, революционный сюжет.

Всю выставку Татьяна Митрофановна назвала «Наш вернисаж» и обещала как-нибудь прочесть лекцию по каждой картине. Мы с пацанами просили её начать с пистолета, и она даже включила в план.

Но история, как Вы, сударыня, знаете, идёт по своим прихотливым законам.

О вернисаже заговорили в деревне.

Упомянули даже на вечерней планёрке в правлении колхоза. Те, кто уже видел картину, рассказывали скабрезное. Пожилой зоотехник сетовал на то, что его дети уже выросли, а внуки ещё малы, и у него нет предлога сходить в школу и «подывиться на французську культуру».

Отец дома некстати проговорился, что на правлении картину тоже называют «Сиськи». Мама обещала прийти и дать чертей всему правлению, но прежде сходить в школу.

Мужики и бабы всей деревни зачастили в школу, активно интересуясь успеваемостью своих чад. Директор Василий Станиславович не мог нарадоваться глубине и скорости проникновения культуры в массы.

Много лет до этого нерадивых родителей трудно было зазвать на классные собрания, а теперь они валили валом. Ну и, конечно же, попутно заглядывали на вернисаж ознакомиться с мировыми шедеврами.

Как правило, мужики одобряли тягу школьного коллектива к искусству, шумно и откровенно сравнивая размеры художественно нарисованных вторичных революционных признаков с известными лично им из практики простой деревенской жизни.

Большинство сходилось на том, что у Мотьки на выселках (окраине села), если бы ей дать в руки такой же флаг, выгляд был бы попредставительней.

На правлении колхоза неугомонный зоотехник, обиженный возрастом и головой, поднял вопрос о необходимости проведения ближайшей праздничной демонстрации в костюмах революционных французов с тем, чтобы, значит, отметить праздник, а заодно ущучить французскую нацию на предмет красоты и величия, чтоб знали.

Правление, состоящее сплошь из мужиков и одной пожилой бухгалтерши, с энтузиазмом поддержало. Против был только мой отец. Бухгалтерша воздержалась, так как всегда держалась в стороне от большой политики.

По вечерам отец пугал маму, что затея эта всерьёз, он опасается международного резонанса, а то ещё и, не дай Бог, наше село Кузькино станет центром империалистических посягательств.

Женщины же деревни, особенно те, кто не дотягивал своими ключевыми размерами, высказывали критические замечания.

Доставалось и самой сеятельнице культуры Татьяне Митрофановне, у которой, кстати, с размерами было совсем никуда.

– Ты выкорми сначала троих, – говорили бабы, правда, между собой (Татьяна Митрофановна долго не знала, что её обсуждают).

Когда на вернисаже вечером собиралась группа очередных настырно протестующих, Василий Станиславович подходил к этой группе и вежливо, как на уроке, объяснял, что это картина про революцию во Франции, поэтому нам, дескать, надо брать пример и также подымать выше знамя нашей Великой и Октябрьской!

– Конечно про революцию, – охотно поддерживали директора мужики. – Как пить дать, про революцию. А как её зовут, эту, ну, революцию?

– Мадемуазель Либертэ. – отвечал с пониманием директор. – Либертэ – по-французски «Свобода», а «мадемуазель» – и по-русски будет мадемуазель.

– А чегой-то она без этого… ну хотя бы платок на плечи что ли, – возмущались женщины, – а вдруг дождь? Или зима? У них во Франции всем знаменосицам в армии такая форма положена или как?

Директор терпеливо разъяснял, что на картине показана не армия, а народ. Человек в шляпе, с ружьём – не солдат, а санкюлот, что в переводе означает «без штанов», однако он в штанах. А вот женщина, то есть, сама мадемуазель, на самом деле одетая и, скорее всего, в штанах, однако, наоборот, без кофты. В революцию всегда происходит всяческая путаница, если, конечно, не иметь в виду нашу, Октябрьскую, которая самая правильная, потому и успешная. А это на картине их революция, французская. Там у них народ к тому времени, как видите, дошёл до ручки. Ситцу хватало только на знамёна и флаги. Пришлось браться за оружие. И вон из этого что в конце концов получилось: у нас – могучий СССР, а у них – так, какая-то Франция, до сих пор битком набитая буржуями и капиталистами.

Мы, дети, крутились рядом и слушали лекцию о картине Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах», хотя хотелось бы что-нибудь и про пистолет.

Однажды вечером отец сказал: скоро в вашу школу нагрянет комиссия из РОНО[3]3
  РОНО – районный отдел народного образования. – Прим. ред.


[Закрыть], говорят, плановая.

Я ещё ни разу не видал никаких комиссий. По интонации родителей я понял, что комиссия – это отряд людей, очень похожих на капиталистических шпионов из карикатур в настенном календаре, с плоскими, как у высушенных карасей, немигающими глазами. Ходят строем. Во главе женщина, без флага.

Утром в школе, проходя через вернисаж, я услышал, как Василий Станиславович кротко просил Татьяну Митрофановну: нельзя ли ради комиссии как-то смягчить экспозицию, перенаправить что ли?

Но Татьяна Митрофановна твёрдо отвечала, что не понимает, о чём идёт речь.

А на следующий день мы увидели, что кто-то ночью наклеил на грудь мадемуазель Либертэ белую полоску лейкопластыря.

Все ждали, что скажет по этому поводу Татьяна Митрофановна. Татьяна Митрофановна подошла к картине, близоруко рассмотрела злой умысел во всех подробностях и быстрым шагом пошла в кабинет директора. Запах валерьянки заполнил школу. Директор выглянул из кабинета и спросил, а почему не дают звонок? Во рту его – неслыханное дело – дымилась папироса! Техничка баба Зина торопливо замахала ручным звонком. Лицо у директора было спокойное: варварский поступок злоумышленника не слишком его огорчил.

Теперь вся школа обсуждала фасон бюстгальтера у Свободы на баррикадах. Новость опять упомянули на планёрке правления колхоза. Вечером отец пытал меня вопросами, как дела в школе, а я уклончиво отвечал что-то про арифметику. Отец смеялся заразительно, как Ленин в октябре. Мать подхмыкивала из вежливости, чтобы поддержать весёлый вечер.

Комиссия из РОНО появилась в школе утром, аж пять человек. Трое дяденек и две тётеньки. Дяденьки были: старый, средний и моложавый. Тётеньки – старая и молодая. Глаза у всех были обыкновенные, у дяденек даже весёлые. Наш Василий Станиславович был вроде бы и во главе, но как-то вторым, умудряясь поддерживать за локоть пожилую тётеньку, которая от этой поддержки слегка ёжилась, но чувствовала себя во главе по-настоящему, в отличие от нашего директора. Молодую тётеньку на высоких каблуках поддерживал моложавый член комиссии, и та, наоборот, всё как-то отставала от всех, ойкала на каждой ступеньке и искала его руку по каждому поводу.

Для начала они осмотрели внешний вид здания, посоветовали подровнять водосточные трубы, а так – нашли здание вполне удовлетворительным.

Теперь можно было приступить к учебному процессу.

Все вошли в здание.

Внутри, как их и предупреждали в РОНО, когда провожали, был «Наш вернисаж». А на стене, напротив Вождя действительно висело бессмертное произведение французского художника Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах».

На груди мадемуазель Либертэ красовался бюстгальтер из лейкопластыря.

А на бюстгальтере было написано свежими чернилами: «Сиськи».

И подпись автора внизу картины теми же чернилами: «Вася».

Татьяна Митрофановна заплакала и хотела снять картину. Но директор её остановил и велел позвать Васю.

Как-то так получилось в тот год, что на всю школу, богатую людьми, Вась было всего два. Один, старший Вася, был директором школы Василием Станиславовичем. Понятно, что Васей его звали за глаза, причём это произносилось всегда с уважением. Говорящий как бы хотел мысленно возвыситься до уровня старшего Васи, хотя ясно понимал, что недостоин.

Других учителей звали по-разному.

Татьяне Митрофановне, кстати, пока никто не дал прозвища. Директор ей говорил, что это скверный признак: «Надо плотнее вписываться в жизнь коллектива, придумайте что-нибудь». «Что придумать, кличку?» – удивлялась Татьяна Митрофановна. «А хотя бы. Вот Вас в школе как звали?» «Таня, – отвечала молодой специалист. – А можно, пусть будет кличка “Татьяна Митрофановна”»? – спрашивала начинающий педагог. Директор только вздыхал.

В школе был ещё один Вася, в пятом «Б». Его на самом деле звали Славиком Василенко, но все как-то привыкли к короткому варианту. Так исстари звали всех мужчин в роду Василенко, в деревне, сударыня, часто так.

Привели этого недостающего Васю, что из пятого «Б». Пожилая тётенька из комиссии, возглавлявшая ее, ласково спросила Васю, как его зовут.

– Славик, – ответил Вася.

Тётенька ответу, впрочем, не удивилась, только вопросительно поглядела вокруг.

– Вася, Вася, это Вася, – утвердительно закивали все окружающие, кто был из местных.

Тогда тётенька продолжила допрос. Осторожно, с запинками, она спросила далее Васю, называя, правда, теперь его попеременно, строго через раз, то Васей, то Славиком, нравится ли ему картина?

Вася сказал: «Да».

– Полным, развернутым ответом, – попросила тётенька голосом опытной учительницы. Вася замялся, не понимая, о чём речь. Вася-старший громким шёпотом, как пятиклассник, подсказал младшему: «Да, нравится».

– Да, нравится, – послушно повторил Вася-младший.

– А что тебе нравится на картине? – опять спросила тётенька. Вася долго думал, сопел, потом застенчиво сказал:

– Сиськи.

Тётенька в этот раз не стала требовать развернутого ответа. По лицам комиссии было видно, что остальным членам её Васин ответ пришёлся по душе.

Немного подумав, пожилая тётенька спросила ещё:

– А знамя тебе нравится?

Вася дал полный ответ:

– Да, нравится.

– Вот видите, – обратилась тётенька к комиссии и ко всем, – Васе нравится знамя, символ революции и свободы. Правильно, Вася? А зачем ты написал на картине?

«Тётенька спросила Васю, нравится ли ему картина? Вася сказал: “Да”».

Вася сказал, что не писал.

Комиссия вздохнула, предвидя задержку на разбирательство. Кто-то предложил сравнить почерк.

Васе дали ручку и пять листов бумаги, по числу членов комиссии. Потом заставили по пять раз на каждом листе написать слово «сиськи». Вася спросил только: с маленькой буквы или с большой? Комиссия посовещалась и сказала – с любой. Вася высунул язык и стал писать, умно загибая хвостики у букв не в ту сторону, чтобы совсем было непохоже. Все молча ждали. Наконец листочки раздали на сверку.

Мнения разделились. Большинство комиссии, мужская часть, нашли почерк несовпадающим. Но молодая тётенька сказала, почему-то не в меру горячась:

– А вот у меня, товарищи, «сиськи» очень похожи на те, что на картине, я считаю, что совпадение несомненное…

– Аккуратнее с формулировками, товарищ Сазонова, – сухо остановила её старшая тётенька, а моложавый даже отдёрнул от товарища Сазоновой свою руку. – Есть в школе ещё кто-нибудь… Вася?

– Я Вася, – бесстрашно сказал наш директор. – Готов подвергнуться экспертизе почерка.

– Ваш почерк мы увидим на объяснительной, которую я должна представить в РОНО, – сказала старшая тётенька, но теперь голосом не учительницы, а скорее милиционера.

Василий Станиславович открыл рот, чтобы что-то ответить, но тут Татьяна Митрофановна, уже не сдерживая рыданий, пробралась к картине и сорвала её со стены.

– Правильно! – неожиданно одобрила старшая тётенька из комиссии. – Я считаю, что вандальски обезображенное произведение мирового искусства следует отдать на реставрацию, а временно повесить на это место что-нибудь менее спорное.

Визит комиссии не прошел бесследно. Бедного Васю-младшего переименовали в Сиськи. Впрочем, он носил эту кличку недолго, так как быстро вырос и стал бить морду любому, кто его так назовёт. После первых двух расквашенных носов ему вернули исконное фамильное прозвище, которое уже он проносил до самой армии. Ну а после армии у него родился следующий Вася, но в школу я с ним уже не ходил.

На место Делакруа повесили «Утро в сосновом лесу» художника Шишкина. Уже на следующее утро фамилия художника была переправлена на сами, сударыня, догадываетесь, какую.

Татьяна Митрофановна опять порывалась уволиться или хотя бы утопиться, но директор опять её не отпустил.

А потом Василий Станиславович как-то съездил в район и привёз оттуда настоящую, не из «Огонька», копию картины Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах», нарисованную настоящим, правда, неизвестным райцентровским художником.

И хоть картина была нарисована натуральными масляными красками, а женщина на картине была одета теперь в настоящую революционную кожанку с настоящим маузером, вся деревня наша уж точно, нисколечко даже не сомневаясь, знала, что под кожанкой у неё обыкновенные французские сиськи.

Картину директор повесил в своем кабинете: уж очень, видать, дорого она ему досталась.

Тут по заветам классиков где-то в конце рассказа должен был бы выстрелить тот пистолет из натюрморта. Увы, нам так ничего и не рассказали о нём. А устройство всяких других пистолетов я изучал позднее из уст экскурсоводов с погонами.

* * *

Делакруа современники не любили. Картину считали хулиганской, как и самого художника.

На мой взгляд, она действительно очень откровенна, прямо по-детски открыта.

То есть на самом деле вот, оказывается, главное, для чего все эти революции, перевороты и майданы: чтобы винтовку в руки, как у этого худосочного санкюлота с картины, и чтоб женщины рядом были полураздетые, в смысле, готовые на очень многое.

Нет, конечно же, бывают и революционеры-романтики, искренне желающие некоего добра неким всем. Однако и они тоже, как теперь известно, от житейских утех не отворачиваются.

Но, это, сударыня, если рассуждать, исходя из наших современных знаний истории. Лет через сто, я думаю, нам с Вами стоит вернуться к этому вопросу.