Текст книги "Гений жанра"

И стихотворения Михаила того времени ярко отражали его состояние. У него проявилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, ему было мало отрады. Чувство одиночества переходило в невыносимую депрессию. Он уже готов был порвать с внешним миром, создать в уме своём «иной мир и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбою», сыном природы. Земной мир казался ему тесным, порывы его души «удручено ношей обманов», и уже стоял перед его глазами призрак преждевременной старости. В этих его излияниях, конечно, было немало юношеской игры и чувств героического настроения, но в их основе, безусловно, лежали его искренние огорчения и несомненный его духовный разлад с окружающей действительностью. Юный поэт отказывался от своих вдохновений, сравнивая свою жизнь с осенним днём, рисуя измученную душу «Демона», живущего без веры, с презрением и равнодушием ко всему на свете. Немного спустя, оплакивая отца, он себя и его называл «жертвами жребия земного»:

– «Ты дал мне жизнь, но счастья не дано!..»

Михаил Юрьевич уходил из детства, которое уже давно само ушло от него…

5

Спустя два года после возвращения с Кавказа бабушка повезла Лермонтова в Москву, где сняла для проживания небольшой деревянный одноэтажный (с мезонином) особняк на Малой Молчановке. Она стала готовить внука к поступлению в университетский благородный пансион сразу в четвёртый класс. Учителями его были Зиновьев (преподаватель латинского и русского языка в пансионе) и француз Гондро, бывший полковник наполеоновской гвардии, которого скоро сменил англичанин Виндсон, познакомивший Лермонтова с английской литературой. В пансионе будущий поэт обучился грамотности и математике. После обучения он овладел четырьмя языками, играл на четырёх музыкальных инструментах: семиструнной гитаре, скрипке, виолончели и фортепиано, увлекался живописью и даже владел техникой рукоделия. В пансионе Лермонтов оставался около двух лет. Здесь под руководством преподавателей Мерзлякова и Зиновьева прививался вкус к литературе: происходили «заседания по словесности», молодые люди пробовали свои силы в самостоятельном творчестве, существовал даже какой-то журнал при главном участии Лермонтова.

Поэт горячо принялся за чтение. Сначала он увлёкся Шиллером, особенно его юношескими трагедиями, затем он принялся за Шекспира, в письме к родственнице даже «вступался за честь его», цитировал сцены из «Гамлета». По-прежнему искал он и родную душу, увлекаясь дружбой то с одним, то с другим товарищем, испытывая после разочарования, негодуя на легкомыслие и измену друзей.

Последнее время его пребывания в пансионе в 1629 году отмечалось в его произведениях необыкновенно мрачным разочарованием, источником которого была совершенно реальная драма в личной жизни Лермонтова.

Срок воспитания его под руководством бабушки приходил к концу; отец часто навещал сына в пансионе, и отношения его к тёще обострились до крайней степени. Борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича, она подробно была изображена в его юношеской драме.

Во всяком случае именно об этом свидетельствовало его предсмертное письмо сыну, в котором он с любовью обращался к нему: «…Ты одарен способностями ума, не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное и бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу! Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце… Благодарю тебя, бесценный друг мой. За любовь твою ко мне и нежное твоё ко мне внимание…»

Стихотворения того времени – яркое отражение пережитого поэтом. У него появилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, было немного отрады. «Мой дух погас и состарился», – писал он, и только «смутный памятник прошедших милых лет» ему оставался «любезен». Чувство одиночества переходило в беспомощную жалобу – депрессию. Юноша готов был окончательно порвать с внешним миром, создавая в уме своём «мир иной и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбой», «жертвой посреди степей», «сыном природы». Ему казался «мир земной тесен», порывы его «удручены ношей обманов», перед ним то и дело возникал бледный призрак преждевременной старости… В этих излияниях, конечно, было много юношеской игры в страшные чувства и героические настроения, но в их основе лежали безусловно искренние огорчения юноши, несомненный духовный разлад его с окружающей действительностью.

К 1829 году относились его первый очерк «Демона» и стихотворение «Монолог», предвещающее «Думу». Юный поэт отказывался от своих вдохновений, сравнивая свою жизнь с осенним днём и рисуя «измученную душу» Демона, живущего без веры, с презрением и равнодушием ко «всему на свете». Немного спустя, оплакивая отца, он себя и его называл «жертвами жребия земного»: «ты дал мне жизнь, но счастья не дано!..».

Весной 1830 года Благородный пансион был переименован в гимназию, и Лермонтов оставил его. Лето он провёл в Середниково подмосковном поместье брата бабушки Столыпина. Неподалёку от Середникова жили другие родственники Лермонтова – Верещагины. Там случилась небольшая история: кузина Сашенька Верещагина познакомила его со своей подружкой Катей Сушковой, соседкой по имению. По своей влюбчивой натуре, Михаил тут же влюбился в неё, но та лишь подсмеивалась над ним, называя его «отроком с сентиментальными суждениями» и угощала булочками с начинкой из опилок. Этого уже юный Лермонтов стерпеть не мог и подложил ей в сумочку лягушку.

Боже, сколько было потом крику! Сушкова позже назвала эти шалости романом о двух частях: в первой была торжествующая и насмешливая героиня Сушкова, во второй – холодный и даже жестоко мстительный герой Лермонтов. На самом же деле влюблён юноша был тогда в свою соседку по московской квартире на Малой Молчановке – Вареньку Лопухину, которая также была влюблена в юного поэта и даже позировала ему, когда он писал её портрет акварельными красками. Они подружились с первых дней пребывания Лермонтова в Москве – сразу же, как познакомились. Восемнадцатилетний поэт посвящал ей свои стихи, писал ей письма и записки, но родители Вареньки, особенно её отец, были категорически против их отношений, готовя своей дочери более выгодную партию. Много чего ещё потом произошло разного, но любовь к Вареньке Лопухиной Лермонтов хранил до конца своей жизни, как и она, впрочем, хотя и несколькими годами позже была выдана за действительного статского советника Бахметева, который был старше неё почти на двадцать лет.

В то же лето внимание юного поэта сосредоточилось на личности и поэзии Байрона. Он впервые сравнивал себя с английским поэтом, сознавал сходство своего нравственного мира с бунтарским байроновским. На фоне всего этого вряд ли увлечение черноокой красавицей Сушковой можно было признать столь поглощающим и трагическим, как его рисовала позже сама героиня. Тем не менее это не мешало «роману» внести новую горечь в сердце поэта, и он действительно отомстит ей немного позже жестоко и хладнокровно – уже без помощи лягушки. Но всему своё время…

Вряд ли ввиду всего этого увлечение поэта красоткой Сушковой, можно признавать столь значимым. Это доказывала впоследствии его действительно жестокая месть – один из его ответов на людское бессердечие, легкомысленно отравлявшее его «ребяческие дни», гасившее в его душе «огонь божественный».

В том же году произошло знакомство поэта с Натальей Фёдоровной Ивановой – таинственной незнакомкой, чьи инициалы он указал в так называемом «ивановском цикле» из приблизительно тридцати стихов. Отношения с Ивановой первоначально развивались иначе, чем с Сушковой, – юноша впервые почувствовал взаимное чувство. Однако вскоре в их отношениях наступила непонятная перемена – пылкому молодому поэту предпочли более опытного и состоятельного соперника.

К лету 1831 года в творчестве Лермонтова стала ключевой тема измены, неверности. Из «ивановского цикла» стихов было ясно, насколько мучительно переживал поэт это чувство. В стихах, обращённых к Н. Ф. Ивановой, не содержалось никаких прямых указаний на причины сердечной драмы двух людей, на первом месте лишь само чувство неразделённой любви, перемежающееся раздумьями о горькой судьбе поэта. Это чувство усложнялось по сравнению с чувством, описанным в цикле к Сушковой: поэта угнетало не столько отсутствие взаимности, сколько нежелание оценить насыщенный духовный мир поэта.

Вместе с тем отверженный герой был благодарен своей возлюбленной за ту возвышающую любовь, которая помогла ему полнее осознать своё призвание поэта. Сердечные муки сопровождались упрёками к своей неверной избраннице за то, что она крала его у Поэзии. В то же время именно поэтическое творчество способно обессмертить чувство любви:

 
Но для небесного могилы нет.
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймёт их, удивлённый свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Со мною не умрёшь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
С моим названьем станут повторять
Твоё: на что им мёртвых разлучать?
 

Любовь поэта невольно стала помехой его поэтическому вдохновению и творческой свободе. Лирического героя переполняла противоречивая гамма чувств: нежность и страстность боролись в нём с врождённой гордостью и вольнолюбием.

6

В сентябре 1830 года по решению правления Московского Императорского университета Лермонтова после сдачи необходимых экзаменов зачислили на нравственно-политическое отделение, а вскоре перевели на словесное отделение. За стенами института в кружках развивалась серьёзная студенческая жизнь, но Лермонтов не сходился ни с одним из студентов: несомненно, у него было больше склонности к обществу, чем к отвлечённым товарищеским беседам. По своей природе он был наблюдатель жизни. У него уже давно исчезло чувство юной, ничем не удручённой доверчивости, охладела способность отзываться на чувства дружбы, на малейшие проблески симпатии. Нравственный мир его был иной, чем у его товарищей гегельянцев и эстетиков – любителей философии Гегеля и эстетики литературных форм. Его мир совсем другого склада. Да, он не менее их уважал университет. Храм науки он называл «святым местом», описывая пренебрежительное отношение студентов к жрецам храма. Знал он о философско-заносчивых спорах студентов, хотя сам не принимал в тех спорах участия, вероятно, даже был знаком с самыми горячими спорщиками, но ни с кем не сближался…

Для поэтической деятельности университетские годы становились для поэта весьма плодотворными. Талант его зрел быстрее на благодатной почве, духовный мир определялся резче. Лермонтов всё чаще посещал модные московские салоны, балы, маскарады. Он знал цену этим развлечениям, но умел быть весёлым, получать от жизни наслаждения, разделять удовольствия других. Поверхностным наблюдателям казалась совершенно неестественной его бурная и гордая поэзия при всех его светских талантах…

Тем временем в Москве началась эпидемия холеры. Город оцепили военными кордонами, запрещая покидать его и прибывать в него посторонним. Москва варилась в собственном соку со всеми вытекающими последствиями. Однако на этом безрадостном фоне в журнале «Антей» было опубликовано стихотворение Лермонтова «Весна» первое стихотворение поэта в печати. Следом за ним журнал напечатал ещё несколько стихов молодого поэта. Лермонтову едва исполнилось семнадцать, а его имя уже было на слуху московской публики.

Неожиданно часть стихов юного дарования подверглась критике. Его бунтарский демонизм и разочарование посчитали некой «драпировкой», весёлый и непринуждённый вид – чисто юношеским свойством, а «тоску» и «злость» – притворством и условным маскарадом. Поэт проглотил всё это с видимым спокойствием, но в душе его скребли кошки. Вдохновение всего лишь спасало его от мелочных сует. Он просто писал, отдавался творчеству как единственному чистому и высокому наслаждению. А «свет», по его мнению, всё нивелировал и опошлял, сглаживал оттенки, вытравлял всякую оригинальность, приводил всех к одушевлённому уровню манекена. Принизив человека, «свет» приучал его быть счастливым именно в состоянии безличия и приниженности, наполнял чувством самодовольства, убивал всякую возможность нравственного развития.

Лермонтов не желал подвергать себя подобной участи. Более чем когда-либо он стал теперь прятать свои думы от людей, вооружаться насмешкой и презрением, подчас разыгрывая роль доброго малого или отчаянного искателя приключений. Вспомнились ему и кавказские впечатления – могучие и благородные, ни единой чертой не похожие на мелочи немощи утончённого общества. Ему казалось, что он повторял мечты поэтов прошлого столетия о естественном состоянии, свободном от «приличия цепей», от золота и почестей, от взаимной вражды людей.

Под впечатлением посещения и богомолья вместе с бабушкой и кузинами Троице-Сергиевой лавры Лермонтов написал стихотворение «Нищий», заканчивал драму «Странный человек», поэму «Ангел смерти». Под впечатлением от романа Лажечникова «Последний Новик» он написал стихотворение «Из Паткуля». Его печатали, о нём говорили… В Московском университете проходил разбор по классу английского языка лектором английской словесности Эдуардом Гарве на отрывки из лорда Байрона, Вальтера Скотта и Томаса Мура – Лермонтов получил по английской литературе высший балл.

Серьёзная умственная жизнь развивалась и за стенами университета в студенческих кружках, но Лермонтов не сходился ни с одним из них. Куда-то исчезло чувство юной, ничем не омрачённой доверчивости, охладела способность отзываться на чувство дружбы, на малейшие проблески симпатии. Его нравственный мир был другого склада, чем у его товарищей. Он, вероятно, даже не был знаком с самым горячим спорщиком – знаменитым впоследствии критиком, хотя один из героев его студенческой драмы «Странный человек» носил фамилию Белинский, что косвенно свидетельствовало о непростом отношении Лермонтова к идеалам, проповедуемым восторженной молодёжью, среди которой ему пришлось учиться…

На фоне успехов Михаила Юрьевича в 1831 году в Тульской губернии в своём имении умер от чахотки отец поэта Юрий Петрович, сорока четырёх лет от роду. Лермонтов тяжело переживал утрату и погрузился на некоторое время в тяжёлую депрессию. В это непростое для него время в университете произошла неприятная история с бунтом студентов против реакционного профессора Малова, которые свистом и криками изгнали его из аудитории. Среди зачинщиков этой акции оказался и студент Лермонтов. Поэт получил свидетельство об увольнении из университета «по прошению». Всё понятно, чего стоило это прошение.

Лермонтов не пробыл в университете и двух лет. С июля 1832 года он больше не числился студентом университета. При этом из четырёх семестров его пребывания первый не состоялся из-за карантина по случаю эпидемии холеры, во втором семестре занятия опять незаладились, отчасти из-за «маловской истории», а отчасти из-за его перевода на словесное отделение. Там на репетициях экзаменов по риторике, а также по геральдике и нумизматике Лермонтов обнаружил начитанность сверх программы и одновременно незнание лекционного материала, а также вступил в пререкания с преподавателями. После объяснения с администрацией университета возле его фамилии в списке студентов появилась пометка: «Consilium abeundi» («Посоветовано уйти»). Прошение было принято Правлением Московского университета. На оборотной стороне прошения было помечено: «Приказали означенного студента Лермонтова, уволив из Университета, снабдить надлежащим о учении его свидетельством». Свидетельство было выдано лично в руки.

7

В Москве стало скучно и совершенно пусто. Будто каждый заглядывал ему в глаза и задавал немой вопрос: «И что ты теперь будешь делать?» Лермонтов вместе с бабушкой Елизаветой Алексеевной немедля выехал в Петербург с намерением поступить в университет снова. Однако ему отказали там засчитать два года, проведённых в Московском университете, предложив поступать снова на первый курс. Лермонтова такое долгое студенчество не устроило, и он под влиянием петербургских родственников наперекор собственным планам поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Подобная перемена отвечала и желаниям бабушки.

Первое время он посвятил знакомству с городом. Гулял по Невскому проспекту, по набережным Невы пешком, на экипаже, в лодке по Неве и по заливу – искал новых впечатлений. Преглупое состояние человека, когда он принуждал занимать себя, чтобы жить, как занимали некогда придворных старых королей, быть шутом. Как после этого не презирать себя, не потерять доверенность, которую имел к душе своей?

Лермонтов вдруг пришёл к неожиданной мысли: он просто не годился для общества, он в нём был лишний, чуждый ему, и теперь больше, чем когда-либо. Вот просидел он прошлым днём в доме одного из этих самых дальних родственников четыре часа и не сказал ни одного путного слова – просто не нашлось ключа для их умов…

Дом, в котором они поселились с бабушкой, был прекрасен, но со всем тем душа к нему совсем не лежала. Он казался ему пустым, как и он сам. Странная вещь! Ещё только месяц назад он писал:

 
Я жить хочу! Хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман:
Что без страданья жизнь поэта?
И что без бури океан?..
 

Но вот пришла буря, и прошла буря, и океан замёрз, но замёрз с поднятыми волнами, храня театральный вид движения и беспокойства, но на самом деле он был мертвее, чем когда-нибудь…

– Ты отчего такой печальный, Мишенька? – спросила его бабушка за чаем.

– Печалит меня, что сна лишился. Бог знает – надолго ли, – зевнул Михаил.

– Это всё от горести, мон шер, это пройдёт.

– Не скажу, чтобы от горести, были у меня горести и поболее, а спал я крепко и хорошо. Нет, я не знаю: тайное сознание, что кончу я ничтожным человеком, меня мучит.

– Всё будет хорошо, мой милый, – успокоила бабушка и, как в детстве, погладила его по голове.

Первое время в Петербурге он довольно часто выезжал к родным, с которыми должен был познакомиться, но в конце концов нашёл, что лучший его родственник – он сам. Насмотрелся он на образчиков здешнего общества: любезнейших дам, успешнейших молодых людей – все вместе они производили на него впечатление французского сада, очень тесного и простого, но в котором с первого раза легко заблудиться, потому как садовые ножницы уничтожили всякое различие между деревьями.

В Неве поднималась вода и даже трижды палили из пушки – по мере того, как вода убывала и прибывала. Ночь стояла лунная, Михаил сидел у своего окна, которое выходило на канал, и писал. Строчки сами собой сложились в стихи, и он сочинил «Белеет парус одинокий». Написал и отчего-то вспомнил Москву, свою родину. Там он родился, там много страдал, там же и был слишком счастлив – лучше бы этих трёх вещей не было, но что делать… Или Москва ему приснилась? Странная вещь эти сны – оборотная сторона жизни, часто более приятная, нежели реальность. Хотя он не разделял мнения тех, кто говорил, будто жизнь – всего лишь сон. Жизнь он чувствовал вполне осязательно и реально, чувствовал её манящую пустоту. Он не смог отречься от неё настолько, чтобы начать презирать её, ибо жизнь – это он сам: сейчас он есть, а через мгновение может превратиться в ничто, в одно имя, то есть опять же таки в ничто. Один Бог знает, будет ли существовать это его «я» после жизни. А коль этого «я» не будет, значит, Вселенная есть лишь комок грязи – так рассуждал он, прогуливаясь по набережным каналов Санкт-Петербурга. Чего только в голову не взбредёт, когда долго смотришь на свинцовую воду в ночном канале…

Что за кульбиты преподносит жизнь? До сих пор он предназначал себя для литературного творчества, принёс столько жертв своему неблагодарному кумиру, и вдруг судьба его сделала воином! Быть может, это воля провидения? Быть может, это кратчайший путь, и если он не приведёт его к первоначальной цели, то, возможно, приведёт к цели всего существующего. Умереть «с пулей в груди стоит медленной агонии старца», поэтому, если начнётся война, он всюду будет впереди и не станет прятаться от пуль.

Между всеми прочими делами Лермонтов ещё взялся писать исторический роман в прозе на тему пугачёвщины. Даже дал ему уже название – «Вадим». Задумал он его ещё в Москве, но всё никак не мог взяться за перо, чтобы покончить с ним. Роман становился произведением, полным отчаяния. Михаил рылся в своей душе, пытаясь извлечь из неё всё, что способно обратить в ненависть, в беспорядке всё это валил на бумагу, перечёркивал, сминал листы бумаги и снова писал. Потом откладывал роман и брался за стихи.

В ноябре Лермонтов уже держал экзамены в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, успешно сдал их и был зачислен в Школу на правах вольноопределяющегося унтер-офицера Лейб-гвардии Гусарского полка. Поэзии он теперь уделял совсем немного времени, и даже не совсем потому, что погрузился в гусарский юнкерский разгул, а всё больше работал в другом жанре, но исторический роман как-то уж очень медленно продвигался. Кроме этого, он писал поэмы и увлекался драмой. Жизнь, которую он вёл, вызывала искреннее опасение его московских друзей, хотя и давала ему возможность изучить её во всей полноте.

Он ни в чём не отставал от товарищей, всегда был в первых рядах всех похождений и безотчётного веселья. Однако как в московском обществе, так и в юнкерских пирушках умел сберечь свою «лучшую часть натуры», свою творческую силу. В его письмах всё чаще проскальзывали нотки горького сожаления о былых мечтаниях и жёсткое самобичевание за потребность «чувственного наслаждения». Юнкерский разгул и забиячество доставили ему теперь самую удобную среду для развития каких угодно «несовершенств». Лермонтов ни в чём не отставал от товарищей, являлся первым участником во всех похождениях, но и здесь избранная натура сказывалась немедленно после самого, по-видимому, безотчётного веселья. Всем, кто верил в дарование поэта, становилось страшно за его будущее. Верещагина, неизменный друг Лермонтова, во имя его таланта заклинала его «твёрдо держаться своей дороги». Лермонтов описывал забавы юнкеров, в том числе эротические, в своих стихах. Эти юношеские стихи, содержавшие и нецензурные слова, снискали Лермонтову первую поэтическую славу.

В лагерях под Петергофом оказалось не так весело, как представлялось ранее. Тесная палатка на три человека со всей поклажей и доспехами, саблями, карабинами, киверами и прочей амуницией после городского жилья восторга особого не вызывали. К тому же погода была отвратительной из-за нескончаемых дождей, зачастую по два дня кряду, так что не было возможности просушить как следует одежду. Впрочем, у него всегда было пристрастие к дождю и грязи, посему, милостью Божьей, он насладился дурной погодой вдоволь. Кабы не несчастный случай, когда лошадь расшибла ему до кости ногу ниже колена, вообще и сожалеть было бы не о чем.

По возвращении в город начались скучные, нудные занятия. Ободряла лишь одна мысль: через год он станет офицером. И тогда… Боже справедливый! Если бы знать, что будет тогда… Ему просто хотелось жить – с причудами, шалостями всякого рода, писать стихи, купаться в шампанском, любить красивых женщин. Он понимал, что время его грёз миновало, прошло время, когда он во что-то верил. Теперь ему нужны были чувственные наслаждения, ощутимое счастье. Счастье, которое можно купить за деньги, которое носят в кармане как табакерку, которое обманывает лишь чувства, оставляя душу в покое и бездействии, его не прельщало. Коль скоро он понял, что его мечты рассыпаются, подобно карточному домику, он сказал сам себе: не стоит создавать новые, гораздо лучше научиться жить без них. Он походил на пьяницу, который мало-помалу пытался отвыкнуть от вина. И его усилия оказались не напрасны: уже очень скоро прошлое представилось ему лишь перечнем незначительных и весьма обыденных похождений, в некоторой степени даже пошлых.

8

Его московская возлюбленная Варенька Лопухина уже была замужем за князем Бахметевым, довольно скучным, на его взгляд, человеком, которого ей подобрали её достопочтенные родители. Она попросила Лермонтова не писать ей лично, ибо муж изводил её упрёками ревности, а если и писать, то через её сестру Марию, которая передаст ей на словах всё, что он напишет. На дне своего чемодана Лермонтов хранил её акварельные портреты, сделанные им ещё в Москве до её замужества. Через её сестру Марию, чтобы не компрометировать Вареньку, он пересылал ей новую редакцию «Демона» с посвящением к поэме, обозначенном её инициалами. Мучимый ревностью поэт, неоднократно выводил Бахметева в своих произведениях смешным и недалёким стариком, намекая на неверность молодой жены. Бахметев также оказался ревнивым и запретил жене даже упоминать про Лермонтова, приложив все усилия для прекращения их переписки. Мария Лопухина писала, что её сестра Варвара и князь довольны друг другом, но Лермонтов тому не верил, потому что, как ему казалось, хорошо знал характер обоих. Варенька не очень-то склонна к покорности, да и князь тоже далеко не агнец. Это было похоже, скорее, на какое-то искусственное затишье, из которого ничего хорошего не представлялось.

Тем временем из Москвы в Петербург для поступления в Артиллерийское училище приехал друг и родственник Лермонтова Аким Павлович Шан-Гирей. Поселился он в доме Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, и теперь они часто встречались. Лермонтов сдал публичные экзамены в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, прошел военные сборы в лагере под Петергофом и по возвращении Школы в Петербург высочайшим приказом был произведен из юнкеров в корнеты Лейб-гвардии Гусарского полка.

На балу, организованном сим знаменательным событием, Лермонтов в новом гусарском мундире неожиданно встретился с Екатериной Сушковой, когда-то ответившей на его чувства к ней насмешками. Тогда юному поэту едва исполнилось шестнадцать лет, он учился в университетском пансионе, и его любовь к Miss Black-Eyes была в апогее. Теперь же Лермонтов был офицером Лейб-гвардии Гусарского полка, а за мадемуазель Сушковой установилась прочная репутация кокетки. По слухам, она собиралась выйти замуж за Алексея Лопухина, друга Михаила, но родители Алексея были против этого брака. О намерениях Лопухиной Лермонтов знал из писем своей кузины, которая была подругой Екатерины Сушковой. От былой влюблённости поэта к тому времени не осталось и следа. Однако, изобразив к ней пылкую бывшую влюблённость, он повёл с ней расчётливую игру. Не понимая этого, Сушкова ответила взаимностью, и очень скоро оказалась в его постели. А на другой день Михаил как ни в чём не бывало распрощался с ней:

– Прощайте, сударыня, – спокойно сказал он, – думаю, нам больше незачем встречаться.

– О чём вы говорите, Мишель, – дрогнул голос кокетки. – Как вы можете так поступать со мной?

– Увы, Катерина, – иронично улыбаясь, ответил Лермонтов, – вы всего лишь летучая мышь, крылья которой цепляются за всё, что они встречают.

– Но, Мишель, вы же говорили ещё вчера, что любите меня попрежнему.

– Было время, когда вы мне нравились, теперь почти принуждаете меня ухаживать за вами.

– Как вы смеете говорить мне такое? – голос её задрожал. – Да кто вы после этого?

– Ваши манеры, ваш нервный голос мне неприятны… Вспомните ватрушки с опилками, которыми вы меня угощали на даче в Середникове, как в ответ на мои чувства предлагали мне волчок или верёвочку, как издевались надо мною.

– Я была тогда безрассудна, – заломила руки Сушкова. – Теперь же вы вскружили мне голову.

– Ещё вспомните лягушку, которую я подбросил в вашу сумочку, вы назвали тогда это мелкой местью негодного мальчишки, – напомнил Михаил, застёгивая последнюю пуговицу гусарского мундира. – Теперь я отомстил сполна за свои слёзы, пролитые пять лет назад. Мы квиты, хотя вы тогда заставили страдать сердце ребёнка, а я теперь лишь помучил самолюбие старой кокетки…

Больше между ними ничего не было, да и быть не могло. Она была так поражена неожиданностью его поведения, что не знала, что и делать. И смирилась, а это подало повод к разговорам и придало ему вид человека, одержавшего полную победу. Затем она как бы очнулась и стала всюду бранить его, рассказывать о нём всякие гадости. Но он её предупредил, и ненависть её показалась окружающим уязвлённой любовью. Она пыталась вернуть его напускною печалью, рассказывала своим знакомым, что любит его, но всё это уже было пустое…

Женщина всегда прощает зло, которое мужчина причиняет другой женщине. Лермонтов теперь не писал романы, он их делал. Он участвовал в собственных пьесах, написанных в голове, в качестве героя-любовника. Все женщины казались ему кокетками, не заслуживающими его внимания. Он теперь сильно изменился, не сознавая, как это происходит, но только каждый день приносил ему новые оттенки собственному характеру и взглядам. Он знал, что это с ним непременно случится, просто не думал, что так скоро. Порывать нити, связывающие его с прошлым, Лермонтов вовсе не хотел. Его будущность, казавшаяся со стороны столь блистательной, на самом деле виделась ему пустой и заурядной. С каждым днём он всё больше убеждался, что из него вовек не получится ничего путного: со всеми его прекрасными мечтаниями и ложными шагами по жизненному пути он придёт в никуда, ибо недоставало то удачи, то смелости. Возможно, случай когда-нибудь представится, а смелость придёт со временем и опытом. Но кто знает, когда это будет и будет ли вообще. Сбережёт ли он в себе хоть частичку молодой и пламенной души, которой столь некстати одарил его Бог? Не иссякнет ли его воля от долготерпения? Наконец, не разочаруется ли он до конца во всём том, что движет вперёд жизнь?

Михаил был уже не рад сам себе, надоел сам себе до чёртиков за самокопание в своих мыслях. Иногда он ловил себя на том, что восхищался собственными мыслями и старался припомнить, где он их мог вычитать. Вследствие этого он дошёл до того, что вообще перестал читать, чтобы не мыслить. Он бывал в свете теперь лишь для того, чтобы его узнавали, чтобы доказать, что он способен находить удовольствие в хорошем обществе. Ухаживал за кокетками и вслед за объяснениями в любви, говорил дерзости – это его забавляло, хотя не отличалось новизной. И что удивительно: чем больше он проявлял дерзость к женщинам, тем больше они интересовались им. Видимо, так уж они созданы: всё чаще он менял нежность на гнев и наоборот и им это нравилось. В отношениях с женщинами он был настойчив и горяч, но сердце его по-прежнему оставалось холодно и способно забыться лишь в исключительных случаях. Это было не бахвальством, просто он был таким, оставался всего лишь самим собою. Неудержимая холодная ирония ко всему и всем прокрадывалась в его душу, как вода просачивается в разбитый корабль.