Текст книги "Смуглая леди"

 
…Я взял тебя объедком
С тарелки Цезаря, и ты была
К тому еще надкушена Помпеем,
Не говоря о множестве часов,
Неведомых молве, когда ты вряд ли
Скучала. Я уверен, что на слух
Тебе знакомо слово «воздержанье»,
Но в жизни неизвестна эта вещь.
 

Антоний и Клеопатра, перевод Б. Пастернака

Комната Пембрука находилась на втором этаже. Было еще довольно светло, и поэтому свечи зажигать они не стали. Или, может быть, потому, что каждый понимал – лучше не глядеть в лицо друг другу.

– А где альбом? – спросил Шекспир, привычно осматривая стол. – Он всегда лежал здесь.

– Нету, – ответил Пембрук, – ей подарил. – И Шекспир почувствовал, как мучительно и туго он улыбается. – Она знала, что это ваш подарок, и не давала мне покоя.

Помолчали.

– Она часто бывала здесь? – спросил Шекспир, прошел, сел в кресло и посмотрел на Пембрука. Тот ходил по комнате все быстрее и быстрее, поднимал руку и приглаживал волосы. Ах, этот знакомый, милый жест! Он всегда так ходил и так приглаживал волосы, когда волновался.

Шекспир сидел, постукивая пальцами по столу.

– Так вот как это получается, – сказал Шекспир.

Пембрук ничего не ответил.

«Альбом унесла. Не хотела, чтобы он тут оставался, а встречаться не пожелала… а теперь – «Уезжайте из Лондона». Сама не пошла. Просто послала: «Уезжайте». Почему? Впрочем, ясно, пожалуй, почему». Он опять поднял глаза на Пембрука. Тот придвинул стул и сел.

Помолчали с минуту.

– Так, значит, она часто бывает тут? – громко спросил Шекспир.

И Пембрука прорвало. Он заговорил так, что даже губы у него задрожали:

– Билл, не сердитесь на меня. Я уж тут ничего не мог сделать. Вы сами виноваты, надо было вам вмешаться раньше, а вы все видели и молчали. Помните, вы только раз меня спросили: «Вам ничего не нужно сказать мне?» Но вы понимаете, тогда уже было поздно – поздно спрашивать! Она узнала об этом…

– От вас? – спросил отчетливо Шекспир.

– Ну, от меня, конечно, – мучительно поморщился Пембрук. – Разве мог я тогда что-нибудь скрыть от нее? Она сказала: «Ладно». И на другой день сама сделала так, чтобы эта злосчастная записка попала в руки к вам. Я ее спросил: «Зачем это вам понадобилось?» – а она ответила мне: «Поймите, что я не хочу больше притворяться. Мне это надоело. От кого вы меня прячете? От какого-то балаганного шута! Нет, вы просто трус!» Я ответил ей: «Но вы же, Мэри, три года прожили с ним!» Она тогда рассмеялась мне прямо в лицо и презрительно сказала: «Да вы совсем с ума сошли!»

– И вы поверили ей?

– Клянусь, поверил, – сказал Пембрук, – теперь сам удивляюсь себе.

Очень долго, несколько десятков секунд, они неподвижно смотрели в глаза друг друга и молчали. Первым опустил голову Пембрук. Ему было очень не по себе. Он и не знал, что ему так трудно рассказывать о ней.

– Черт знает что за женщина! – сказал он тускло.

– Ну, дальше, – сказал Шекспир. Поднял со стола бронзовый шар, подбросил его и поймал.

– Я прикажу зажечь свет, – сказал Пембрук и вышел.

Шекспир продолжал сидеть за столом так же неподвижно, как и раньше. Поднял длинное гусиное перо, попробовал конец его на пальце и стал расщеплять ножом. Откинувшись на спинку кресла, он издали наблюдал за своими пальцами: красивыми и длинными, из которых один был украшен крупным, грубым кольцом. Вернулся Пембрук, за ним шел слуга со свечами, бутылкой и двумя бокалами. Шекспир поднял глаза на Пембрука, продолжая расщеплять перо.

– Вот, – сказал Пембрук, неловко беря из рук слуги поднос и ставя его на стол. – Сейчас попробуем. Открой и иди.

Слуга выхватил глиняную пробку и вышел.

Пембрук до краев налил два тяжелых серебряных бокала и один протянул Шекспиру.

– Как раньше, – сказал он, улыбаясь. – Да?

Шекспир отпил большой глоток и поставил бокал на стол.

– Она вас сильно мучила? – спросил он спокойно.

Пембрук осушил свой бокал разом, залпом, так что даже несколько багровых капель пролилось на его воротник. На стол бокал не поставил, а, забыв о нем, продолжал держать в руке.

– Сильно ли мучила? – спросил он, вдумываясь. – Вы, Билл, и понятия не имеете, что это за женщина. – Он поставил бокал на стол. – Вы знаете, она приходила ко мне одетая мужчиной.

– Что вы? – спокойно удивился Шекспир.

– Да, да, кажется невероятным, но это так. Короткое платье, длинный белый плащ на нем, перо на шляпе – и пожалуйста! Чем не юноша? И знаете, она совершенно не смущалась. Раз она повстречалась с моей матерью и раскланялась. Только вот шпагу носить она не умеет, – прибавил он с недоброй и горькой усмешкой. – Путается в ней и запинается. Она ведь по характеру мало все-таки походит на мужчину.

– Что же, и долго ходила она к вам? – спросил Шекспир.

– Ну! – взмахнул рукой Пембрук. – Разве есть у нее что-нибудь длительное? Нет конечно. Потом она вдруг решила, что ей неудобно встречаться со мной здесь: дескать, моя мать как-то не так на нее посмотрела при встрече. Заметьте, она сначала заставила меня поссориться с матерью, а потом уже потребовала, чтобы я приходил к ней на свидания в «Сокол». Она там сняла комнату на имя своего… ну, знаете, этого длинного парня, который сегодня передал вам записку. Она вырвала его из долговой тюрьмы, и теперь он привязался к ней, как собака. Вот мы и встречались в каком-то вороньем гнезде, под самым чердаком. Там стояла такая грязная, мерзкая кровать, что… – его передернуло. – И ведь всегда она была такой чистоплотной! – крикнул он с настоящей болью.

Опять оба помолчали.

– Вот почему я и попал сегодня в этот вертеп, – с конфузливой улыбкой робко сказал Пембрук. Ему было, видимо, очень неудобно перед своим другом, который, конечно, уже понял все.

Не смотря на него, Шекспир залпом выпил все, что осталось в бокале, и поставил его. Напиться, что ли?

– Налейте! – приказал он Пембруку.

Пембрук вылил ему остатки, сам он уже порядком захмелел. Сидел развалившись, свесив руки через спинку кресла.

– Вот тут и началось все, – сказал он. – Сначала она приходила аккуратно и была так нежна и предупредительна, что я целый месяц ничего не знал и не помнил, – только она! Вы знаете, какая она бывает, когда захочет отравить? А потом вдруг стала запаздывать: сначала ненадолго, а потом на час, на два. Я сидел и ждал ее в этом вороньем гнезде, а когда сказал ей, что это мне надоело, она только рассмеялась мне в лицо. «А я зашла только на минутку – предупредить, что не могу быть сегодня». – «Отчего?» – «А ее величество сегодня делает новую прическу, и я должна присутствовать». Вы понимаете, она и не скрывала, что лжет. Тогда я взял ее за руки. «Слушайте, – сказал я, – не забывайте, Мэри, что я вам не клоун. Со мной это не выйдет. Понимаете, никак не выйдет…» Вы же знаете эту ее проклятую улыбочку, когда только чуть-чуть, при сомкнутых губах, в уголках губ показываются острые зубки… «А что вы сделаете, если я вас обманываю? А вот я люблю не вас, а того клоуна. Убьете меня?» Я рассмеялся ей в лицо и сказал: «На кой дьявол мне это нужно? Я выгоню вас отсюда метлой, как шлюху, вот и все». Она мне ответила: «А вы не посмеете». – «Ох, это я-то не посмею? А хотел бы я знать, почему?» А она спокойно: «Мой слуга вас проколет шпагой, и вы вытечете, как помойная бочка». Вы знаете, Виллиам, в такие минуты мне трудно отвечать за себя. И вот я размахнулся… – Он мучился и мотал головой. Его тошнило всей этой мерзостью, которая, как муть, поднималась из глубины его памяти. – Понимаете, я нарочно хотел, чтобы это вышло как-нибудь погрубее, попохабнее, знаете, как там, внизу, когда сцепятся пьяные. Ну да вы ведь видели сегодня это! Но она стояла и так же прямо смеялась мне в лицо. Вы понимаете, она смеялась теперь уже полным ртом своих проклятых, мелких зубов. – Окончательно хмелея и сходя с ума, он ударил кулаком по столу так, что стол загудел, а бокалы упали. – Она! Смеялась! Дьявол! Она! По-прежнему смеялась! Ой, Виллиам, вы думаете, что это легко, если я дошел до того, что побежал подсматривать, кого она притащит в это воронье гнездо? – Его опять передернуло от отвращения. – На эту гнусную кровать с грязным пологом! – крикнул он плача.

– Ну и что же? – спросил Шекспир, помолчав.

– Я теперь уже отошел от нее, – сказал Пембрук, медленно трезвея, – ну а тогда, когда она сказала мне, что любит только вас, а я ей нужен для того, чтобы… Ну, она мне тут, в общем, сказала еще кое-что хорошее. И рассорила-то она, по ее словам, меня с вами для того, чтобы мы не повстречались в постели. А если я не верю ей, сказала она, то могу хотя бы у вас справиться. Но ведь это неправда?

– Неправда! – ответил Шекспир.

– Ну конечно, – вздохнул с облегчением Пембрук. – Я ведь тоже знаю, что неправда. Но вы представляете, она так тогда мне закружила голову, что я даже в это верил. Шел в этот трактир и смотрел, нет ли где и вас поблизости. Господи, я верил во все! Как я добрался в этот день до дому, я и не знаю. Ну а потом мы быстро помирились и все пошло по-прежнему. Но она уже не скрывала от меня, что у нее есть еще кто-то. Я даже понял, что этот молодец из вашего театра.

– Почему вы так думаете? – спросил Шекспир не сразу.

– Она стала часто бегать в «Глобус» в этом костюме и маске. Сидит и смотрит – на кого? Кто же это знает?.. Но вот вы увидите, что это какой-нибудь ваш клоун. Что-нибудь вроде этой наглой твари Кемпа, у которого хватит же наглости посвятить ей книгу о том, как он отплясывает джигу. Поверьте, раз он мог протанцевать десять часов подряд, а его грязные штаны в память этого прибиты в какой-то городской ратуше, – ну! он имеет все права на место под этим пологом! Сегодня она и ходила к нему, но тут мы с вами помешали.

– У нее был ребенок от вас? – вдруг спросил Шекспир.

– Да! – кивнул головой Пембрук. – Мертвый мальчик. Она зарыла его, как ведьма, где-то в огороде. Прямо в тряпках, – он грубо усмехнулся. – Разве у нее могут рождаться какие-нибудь дети, кроме мертвых?

– Кроме мальчиков, – сказал Шекспир.

– Кроме мертвых мальчиков, – поправился Пембрук.

Помолчали.

– А что за история случилась на вашем обручении? – спросил Шекспир, слегка морщась, как от противной зубной боли. – Она надерзила королеве?

– Ах, Виллиам, Виллиам, разве станет она дерзить королеве? Нет конечно. Но дело было так: после рождения этого мертвого мальчика, – его опять передернуло, – она вдруг стала настаивать, чтобы я на ней женился. Она хотела второй раз выйти замуж, Виллиам. Второй! Ибо в первый-то раз она вышла за какого-то голоштанного капитана, когда ей еще не было шестнадцати лет. Черт знает, зачем это ей было нужно! Но вы воображаете, каким морским штучкам он ее научил?

Так вот, она потребовала, чтобы я на ней женился. Тут я ей сказал прямо: «Нет!» И вы представляете, тогда она стала униженно просить меня, чтобы я ее не бросил. Ох, Виллиам, как она плакала, как молила, как валялась в ногах! И доводы-то у нее пошли самые бабьи, – мол, она меня любит, не переживет, если будет знать, что я живу с другой, она убьет себя, меня, подсыпет отравы моей невесте, и, наконец, даже так: она фрейлина королевы и не позволит, чтобы позорили ее имя. Она упадет к ногам ее величества, расскажет все и будет требовать… ой, боже! Да чего только она не наговорила мне тут! Но я ее уже почти ненавидел. – Он остановился. – Как это вы писали?

 
Но лилия гнилая пахнет хуже,
Чем сорная трава в навозной луже.
 

Шекспир сидел, слегка постукивая пальцами по столу, и улыбался. Ему было все невыносимее слушать Пембрука.

– Ну-ну, – сказал он, улыбаясь.

– Ну, одним словом, я ей все-таки сказал: «Нет!» Я дал ей возможность уговаривать, приводить все доводы, молить, я внимательно слушал ее до конца, а потом отвечал: «Нет! Нет, нет, нет!» Она ходила по дворцу с красными глазами и шаталась. Говорили, что она начала пить даже. Все это как-то дошло до королевы. А может быть, она действительно пала ей в ноги. Во всяком случае, ее величество передала моему отцу, что ей все это надоело и, если я не женюсь, она посадит меня в Тауэр. Что же, это прямой приказ! Тогда я пригласил на свое обручение и эту цыганку. И она пришла. Ей предложили руководить танцами, она согласилась. И вот у нее хватило смелости подойти в маске к королеве, которая с ней не разговаривала вообще, и пригласить ее на танец. «Кто вы такая?» – спросила королева. Она стояла перед ней, смотрела ей в глаза и улыбалась. Ох, это был поединок змеи со скорпионом. «Любовь», – ответила она королеве. Та, конечно, узнала ее по голосу. Ведь такого густого, грудного голоса, как у нее, нет ни у кого. «Любовь коварна, – ответила королева. – Это фальшивая любовь!» А она стояла и смотрела на нее. Ведь кто, как не она, знает, что королева не снимает парика и вечно размалевана, как масленичное чучело.

– Ну, что же? – спросил Шекспир.

– Королева сначала нахмурилась, а потом, видимо, решила не связываться. Встала и пошла танцевать.

– Ох! – восхищенно воскликнул Шекспир и вскочил с места. – Так и пошла? Рассердилась, но все-таки пошла? А? Вот женщина! Что перед ней королева!

– Да, кстати, о королеве, Виллиам, – хмуро сказал Пембрук. – Тут она не солгала вам. Лучше всего, если вы завтра уедете из Лондона.

– Да? – спросил Шекспир. – Значит, это все-таки правда?

Пембрук слегка пожал одним плечом.

– Черт его знает, что думает выкинуть Эссекс. Сейчас вот он заперся со своими приспешниками, все они пьют, шумят, плачут над ним, клянутся умереть, а он обезумел от страха и гордости и клянется, что если ему не возвратят откуп на сладкие вина, то королева вспомнит его. Ну а королеве, между нами говоря, есть что вспомнить.

Они поглядели друг другу в глаза.

Первым опустил глаза Шекспир. Он никогда не любил королеву. Но королева королевой, а когда ругали графа, ему было все-таки очень неприятно.

– Да, – повторил Пембрук со злым наслаждением, – этой девственнице есть что вспомнить. Такого неразборчивого и старательного любовника ее величеству в шестьдесят восемь лет уже не найти. А он был куда как прыток на всякие фокусы! Но и графу бы, между нами, не следовало забывать, чья она дочка. Недаром папаша ее казнил двух своих жен, вот до сих пор показывает топор, под которым отлетели их головки. А чем же любовник хуже жены?

Красивое лицо Пембрука передернулось. Он ненавидел королеву тяжелой, брезгливой мужской ненавистью, едва ли не больше, чем самого Эссекса, хотя и Эссекса-то ненавидел только потому, что норовил на его место.

– Ее величество как-то уж крикнула ему: «Ступай и удавись!» А королева знает, что говорит.

– Да, – сказал Шекспир, – да, так вот какие, значит, дела!

– Лошадь-то у вас есть? – деловито спросил Пембрук. – Если нет, возьмите у меня.

– Не в том дело, – ответил Шекспир, – но стоит ли мне уезжать? Как по-вашему, опасность действительно велика?

– Да кто его знает. Наверное, нет, – ответил Пембрук, добросовестно подумав. – Уж слишком они много орут. Об этом уже знает весь город. Потом, при чем тут вы? Только вот то, что вы поставили эту трагедию.

– Но ведь мне заказали ее поставить, – напомнил Шекспир.

– Ну, что вам ее заказали, об этом спрашивать никто не будет. Вы ее поставили – вот что важно.

– Нет, нет, я никуда не поеду, – сказал Шекспир решительно. – От кого мне бежать? Зачем? И разве мне есть чего бояться? Нет, я останусь, конечно.

– Хорошо, – сказал Пембрук, – может быть, это и действительно умнее всего, но только вот одно прошу вас: ночуйте вы сегодня у меня. Мало ли что случится, если попадетесь им под горячую руку.

– Ну а что будет тогда? – спросил вдруг очень прямо Шекспир.

Пембрук опять пожал плечами.

– Да кто же знает это? Да и вообще, ничего, наверное, не будет. Его светлость размяк, как сухарь в похлебке, и ни на что больше не способен.

– А вы знаете, – вдруг совершенно не в связи с разговором сказал Шекспир и встал, – ведь она все-таки не солгала вам: я действительно никогда не жил с нею.

Глава 5. Граф Эссекс (День второй)

Меланхолия и веселость владеют мной попеременно; иногда я чувствую себя счастливым, но чаще я угрюм; время, в которое мы живем, непостояннее женщины, старости; оно производит и людей, подобных себе: деспотичных, изменчивых, несчастных; о себе скажу, что я без гордости встретил бы всякое счастье, так как оно было бы простой игрой случая, и нисколько бы не упал духом ни при каком несчастье, которое постигло бы меня, ибо я убежден, что всякая участь хороша или дурна, смотря по тому, как мы сами ее принимаем.

Из письма Эссекса к леди Рич

Когда он вышел от Пембрука, была уже ночь, редкая лондонская ночь, полная звезд, лунного света и скользящего тонкого тумана над рекой. Шекспир шел быстро, но не намного все-таки быстрее, чем обычно. И, по привычке всех высоких прямых людей, голову держал так высоко и прямо, что со стороны казалось – он идет и пристально всматривается в даль. Но всматриваться было не во что. После большой гулкой площади пошли улочки, такие кривые, такие тесные, такие грязные, что, казалось, все они уходят под землю. Правда, они были еще застроены большими двухэтажными домами с острыми железными крышами, но там, дальше, за их последней чертой, уже начиналась полная темнота и ночь. Там были разбиты извозчичьи дворы, мелкие кабачки с очень сомнительной и даже страшной репутацией, темные лачуги – все то, что он, к сожалению, слишком хорошо и подробно знал по памяти прошлых восьми лет. Но он не шел туда. Он жил ближе к центральным улицам, в большом, хорошем доме, в светлой комнате с тремя окнами и отнюдь не под чердаком. Он хорошо платил своей молодой хозяйке, дочери французского парикмахера; хозяйка слегка заглядывалась на него, так что ж ему было думать о норах и логовах, что находились уже за чертой человеческого обитания?

Мало думал он также и о том, что рассказал ему Пембрук. Все, что касается этой черной змеи, он знал уже давно. Только не в том порядке. И это уже перестало его трогать. Но Эссекс, Эссекс, вот что его мучило! Да! Теперь уж, пожалуй, ничего и не сделаешь. Королеве нужна его голова. Что там ни говори, а, должно быть, страшная вещь семидесятилетняя любовница. Чего она только не может потребовать! Тут он даже замедлил шаг. Как ни проста была эта мысль, но вот так ощутимо, чувственно, почти зримо, она пришла ему в голову впервые, и он сразу понял ее до конца. Да! Семидесятилетняя любовница! Кто знает, что скрывается за темнотой этих слов? Он всегда, еще с тех времен, когда работал мальчиком у отца на городских скотобойнях, был особенно любопытен к этим черным провалам в душе человеческой. Но это и пугало его, как только он осознал в себе этот интерес. Ладно! К черту! Что еще думать об этом? Ну а трагедия? Трагедия об убийстве дурного короля во имя короля хорошего. Зачем Эссекс хотел, чтобы она шла именно в этот день? Он остановился на секунду, потому что вдруг понял зачем.

А Пембрук знал это.

Знала это и она.

И тут он вдруг ясно понял, что она была в том же самом трактире, откуда после свидания с ней и спустился к нему граф Пембрук. Это пришло к нему как внезапное озарение, и он сразу же почувствовал, что да, вот это и есть правда. И дальше он уже не смог идти.

Он остановился около какого-то дома, стиснул кулак и, откинув голову, истово посмотрел на зеленые звезды.

Потом очнулся, взял в руки молоток на бронзовой цепочке и несколько раз ударил в эту дверь. Ударил в эту крепкую дубовую дверь раз, и два, и три, потому что он стоял, думал, смотрел на звезды около самых дверей своей квартиры.

* * *

Ему отворил мальчишка, которого он держал вместо прислуги. Поднимаясь вслед за ним, еще на лестнице Виллиам услышал голоса и понял – это зачем-то пришел к нему Четль, сидит, наверно, раскинувшись в кресле, потягивает пиво или белый херес, еще и дымит вдобавок и что-то врет. Он зашел в комнату и увидел – так оно и есть.

Четль, красный, распаренный, с распущенным поясом на огромном брюхе, как опара, расползся по креслу и о чем-то рассказывал дочери парикмахера. Пот градом катился с его теперь почти лиловатого лица, одна рука у него расслабленно свисала, в другой он держал мощную кружку с элем и отхлебывал из нее. Шекспир сразу же прошел к столу. Хозяйка, увидев его, всплеснула руками и, клокоча от смеха, вместе с креслом повернулась к нему.

– Это такой шалун, насмешник, – начала она, и на щеках ее разом вспыхнули и заиграли все ямочки. – Он рассказывает о Кемпе, что…

«Рассказывает о Кемпе – значит, говорил о ней», – подумал Шекспир. Он молча, не раздеваясь, прошел к столу, и хозяйка растерянно поднялась. Она никогда еще не видела его таким бледным, помятым, недовольным чем-то.

– А я, дорогой Виллиам… – начал Четль, совершенно не смущаясь.

– Вы давно меня ждете здесь? – сухо спросил Шекспир.

– Да, с вечера, когда вы ушли с тем джентльменом.

Четль, конечно, хорошо знал, с кем именно, но почему-то говорил «с тем джентльменом». Шекспир прошелся по комнате, потом подошел к стене, где торчал крюк для одежды, и начал раздеваться. Хозяйка неслышно вышла.

Но Четля-то все это не смущало. Он по-прежнему полулежал в кресле и как будто бы лениво, но на самом деле очень зорко следил за своим коллегой.

Шекспир сел за стол и поглядел на Четля.

– Пива хотите? – спросил Четль.

Шекспир молча покачал головой.

– Да, – сказал Четль, – а вы, оказывается, молодец. Вот уж никак не ожидал. Тот матрос саданул прохвоста прямо через стол, а вы в ту же секунду опрокинули рыжего. Он только ножками – брык! Только посуда загремела. Я и опомниться не успел, как его нет. Лежит под столом. А на него-то, на него-то… – он вдруг заржал. – И стол, и жбан с пивом, и закуска какая-то. Здорово, ей-богу!

– Да, – сказал Шекспир неодобрительно. – А виноваты-то вы!

– Виноват-то, пожалуй, верно, я, – охотно согласился Четль. – Мне, пожалуй, не следовало говорить об этом. Эти господа, оказывается, куда как прытки, а впрочем, – прибавил он, подумав с секунду, – они, конечно, уж давно следили за вами. Если бы не этот лорд, ну, тогда бы…

– А как туда попал Бербедж? – спросил Шекспир. – Он пришел искать меня? Что-нибудь случилось в театре?

– Бербедж-то? Он со мной пришел. Мы вместе вышли из театра, но тут к нему подошла ваша цыганка в штанах…

Он покосился на Шекспира.

Тот сидел неподвижно, опустив голову, и смотрел на крышку стола. Когда Четль сказал ему «ваша цыганка», он приподнялся немного, вынул из хлебницы толстый ломоть, оторвал от него изрядный кусок и стал раскатывать в пальцах. Слова Четля о цыганке его никак не заинтересовали.

«Лисица! – подумал Четль. – Ишь как представляется. На сцене бы ты вот так играл! А вот уйти и ничего не сказать тебе! Будешь потом кусать себе лапы, как медведь».

И он встал было, как ему опять представилась та картина, ради которой он и прибежал сюда: вот два актера, оба буйные и подвыпившие, сталкиваются на одной постели и начинают тузить друг друга. «Ты как попал сюда?» – «Нет, ты-то как?» Голая цыганка орет, разнимает их, и все трое вопят и ругаются, а снизу сбегается прислуга, повара, извозчики, гости, постояльцы – и хо-хо-хо, ха-ха-ха, а они знай тузят друг друга в морду и орут. Вот картина! Нет! От этого он никак не мог отказаться. Он мирно сказал:

– Только одну минуточку, Виллиам.

– Вы извините меня, – кротко обернулся к нему Шекспир, – я должен работать. «Гамлет» ведь следующая постановка. А у меня ничего не получается!.. Вы уж извините, пожалуйста. – И он пошел к постели. – Вот хочу сегодня лечь пораньше, чтобы встать ночью и работать…

– Так вот, – торжествующе и громко сказал Четль, глядя ему в спину. – После того как вы ушли с тем джентльменом, я остался с Ричардом и он мне сказал, что ваша леди назначила ему свидание на чердаке.

Шекспир вдруг оглянулся и взял одну из зажженных свечей.

– Он должен прийти завтра в десять часов и постучаться в среднюю дверь. Она спросит: «Кто пришел?» Он должен ей ответить: «Ричард Второй». Тогда…

Он не кончил только потому, что Шекспира в комнате не было и конец фразы повис в воздухе. Сильно стуча башмаками, Шекспир быстро сбегал с лестницы, наверное, затем, чтобы отпереть ему дверь и потом уж не спускаться.

Четль растерянно огляделся.

Он никак не ожидал такого отношения к своему рассказу.

Комната была пуста.

На столе лежали хлебные шарики – шесть штук подряд.

Горела только одна свеча, и в комнате было темновато.

Тогда он поник головой. Дурак, дурак, старый осел! Сколько его ни учат, а он все еще верит людям. Все хочет им добра. Действительно, надо было забираться ему в такую даль. Нужен ему этот дурацкий разговор с пьяным комедиантом. А ну их, в самом деле! Нанялся он, что ли, устраивать им их грязные дела? Да пропади они все пропадом!

Он хрюкнул и сердито сполз со стула.