Текст книги "Постижение одиночества"

Юрий Ефименко
Постижение одиночества

Андерсен Г.:

Говорят, ты страшно одинок. – Нет. Меня навещают старые воспоминания.

Грин А. («Дорога в никуда»):

Одиночество – вот проклятая вещь, Тиррей. Вот что может погубить человека.

М. Цветаева:

Самый мой большой ущерб – отсутствие одиночества. Я ведь всегда на людях, и днём, и ночью, никогда, ни на час – одна. Никогда так не томилась по другому, как по себе, своей тишине…

Медынский Г.А. («Ступени жизни»):

И одиночество. Да и одиночество… Я думаю о роли одиночества. Мне кажется, что здесь-то и начинается личность – когда человек живёт не тем, что ему дают, во что его тянут, вовлекают и приучают, а тем, что он, оставшись наедине, находит сам, и в себе, и в окружающем его, таком богатом, и в конце-концов, таком прекрасном мире, и в потребности, собственной, внутренней потребности подумать, послушать, ощутить и небо, и землю… Разве такое одиночество или, может быть, вернее уединение – не источник и условие внутреннего богатства человека?

Генри Дэвид Торо, американский писатель, поэт и философ:

Я никогда не встречал партнёра столь общительного, как одиночество…

Искусство одиночества

Возможно, оно действительно есть. Нажитое за века неординарными людьми всех народов и стран, даже самых слабо различимых в истории.

Возможно, только-только складывается всерьёз, произрастая из нелёгкого опыта предков, из наших собственных проб, удач и ошибок, как и предчувствия спроса потомков.

Возможно, в других мирах оно вообще из азбучных истин. И в глубинах нашей Галактики давно проходят в школах куда более важную науку – неодиночества. Как основу всей жизни для мыслящего существа.

Впрочем, я лично убеждён: сколько и как ни старайся, проблема одиночества никуда от нас не денется, как и более простые – голода, жажды, воздуха для дыхания. Быть может, на миллионы лет.

Спросить бы кого из Туманности Андромеды для надёжности, да попробуй дотянись.

А пока одиночество жестоко косит нас поперёд натуральных болезней: кого их обострением, кого ранним старением, а кого и досрочной потерей личности. Ибо мы не растения. И там, где дано приспособиться организму, никак не выйдет душе, которой нужны не еда, вода и воздух – отношения с другими!

Тем более – чутко и глубоко вочеловеченной. Такова наша собственная природа.

Заполучить одиночество – ничего проще! Без труда даётся и самое свинцовое – в окружении людьми. Слишком легко сходимся и слишком неохотно скрепляемся в дружбе и в любви. Ненадёжны и в отношениях мимолётно уличных – так редко, поскользнувшись, увидишь протянутую руку! Но и в сугубо производственных – чужой локоть скорее оттолкнёт, чем поддержит.

Другая напасть – мы воспринимаем одиночество едва ли не приговором. А куда лучше прислушаться к древнеримлянину Сенеке: век живи – век учись жить! И как бы оно ни донимало, не разлюби ни в себе, ни в других человека. Прибавляя света и тепла себе и всем. И одиночество ни за что не обернётся бедой. Первейшее дело – отобрать его у зла. Обращая в добро. В том и суть искусства – вочеловеченного одиночества. Была бы на то наша воля!

Я не сочинял наставлений. Только делюсь опытом его постижения.

Земная жизнь до половины

Страшная наша болезнь – одиночество! Тысячами ходим рядом, нужные друг другу. Важные друг для друга незаменимо. И не сходимся, не можем ни пробиться навстречу, ни удержать. И теряем. Даже то, что случайно нашли.

И она отступать будет медленно. Потруднее, чем справиться даже с раком.

31 год

Одиночество. Абсолютное и непрекращающееся. Одиночество.

Остаётся – ждать.

32 года

Что такое моё одиночество? Жить эпикурейцем в шкуре аскета!

32 года

И снова одиночество – неизбывное, неизменное, непременное. Непреодолимое. От одиночества – боль, от боли – одиночество. И нет того дела, на чём бы стоялось.

Привет тебе, бездельное одиночество! До вечного покоя. Хоть бы дотянуть.

32 года

Вечер. Стою во дворе детства. Слышу, вижу, чего никто сейчас не ведает. Да, сбылась проклятая судьба. Одинок.

Когда-то – во дворе. Теперь, знаю, – на весь мир.

32 года

Чтобы любить сегодня людей – нужно быть от них свободным (независимым). Одиноким?

32 года

Господи, сколько вокруг хороших людей, но рядом с ними скоро начну волком выть. От одиночества!!

33 года

В конце концов, это любящие тебя люди – главная опора в собственной нашей маленькой жизни. И верное спасение от одиночества.

И как же тошно, коль нет. Вдруг толкнут – замашешь руками и, оказывается, зацепиться не за кого. Да и не за что – воздух!

34 года

Мучительная потребность в одиночестве, но не среди толпы, а среди гор, лесов, степей, настойчивое желание побыть хоть немного в абсолютном одиночестве (страдаю ныне ею, как болезнью, и не могу работать, трещит голова, ничего не хочется), – не имеет никакого отношения к домыслам о человеке или творчестве.

Вырваться из безрадостных, изнуряющих отношений и обязательств – вот, что главное. Для передышки душе. И это нормально по нашему времени, ещё слишком перекошенному, с изъянами, высасывающими душевное здоровье.

Я хочу укрыться от людей хотя бы на неделю, как раз потому что люблю их. И не могу винить в полной мере, что таковы. Я знаю первопричины. А, любя, и не думаю мстить кому-либо за свою боль. Мне важно набраться сил и мужества им помогать и дальше. Любить их – моя человеческая природа. Донимать меня – их социально обусловленное несчастье.

Вот единственный разлад!

36 лет

В природе человека нет одиночества. Оно ему противоестественно. Как чума. Но коль уж мы, при колоссальном обилии лиц перед глазами, встреч и разговоров, связанностей с другими, от родственных до любовных, сплошь и рядом душевно одиноки, не стоит поражаться тому, что вдруг оказываемся последовательны – испытываем тягу к одиночеству и физическому. С того момента восстанавливается порядок вещей: одиночество становится всеобъемлющим, очевидным образом – противоестественным, и пробуждается нормальная тяга к людям, к их жизни, к их разговорам, смеху и страданиям.

Всякий нормально развитый человек отзывчив. Его отзывчивость подвижна, действенна, активна. Активность душевной отзывчивости требует много сил, энергии и времени. Расход сил, энергии и времени зачастую оборачиваются невосполнимыми потерями, коль встречная отзывчивость минимальна. Оттого – усталость. Любая усталость последуется желанием передышки – отдыха от других.

И это не умственная игра – Жизнь!

36 лет

Как поздно узнают живые, развитые люди, что самое страшное на свете, похуже потери защитных принципов, потяжелее измен, чудовищнее проклятий и болезней, – одиночество. И ничего болезненней одиночества душевного.

Потому что нет ничего лучше открытых тебе взглядов, тёплых слов, честных рукопожатий, крепких объятий, доверяемых сомнений, тайн, переживаний, болей. Непредательственности. Ибо все они верное доказательство того, что ты истинно человек, сохранивший себя человеком несмотря ни на что, и такой – не один!

37 лет

К постоянному и долгому одиночеству можно вполне привыкнуть, свыкнуться с ним и даже вообще не замечать. Пока что-нибудь не случится из ряда вон. Или не накопится в душе столько смертельной усталости, что в одиночку не одолеть.

37 лет

Но я особенно люблю людей, когда есть возможность время от времени побыть одному. Тишина и одиночество лучшее из социальных лекарств на нынешнее никчёртное время.

37 лет

И вдруг, под полуночный дождь, тоска. Давняя, заглушенная, забытая знакомка. Устал от одиночества. Но и вымотался без одиночества. И эти одиночества друг другу рознь.

39 лет

Что была жизнь Рафаэля? Кажется жизнью Моцарта – творил легко, создавал изящное. Светлый характер. «Хрупок на вид, женственно красивый». Был добр и отзывчив, деликатен и обходителен. Открыт людям.

Чем была жизнь Рафаэля ему самому? Не столь драматична, как у Леонардо да Винчи, и не столь мучительна, как у Микеланджело, своих же современников и соплеменников.

Но кто задумывался хотя бы над примером исторически более близким, более известным и доступным исследованию и осмыслению, как жизнь Моцарта? И кто задавался вопросом: отчего Рафаэль в последние годы (вряд ли он принимал их за таковые, но знал – земную жизнь прошёл наполовину) писал в основном мадонн? Заказы? Их было достаточно, чтобы не исполнять всякий. Набожность? Об особой набожности Рафаэля не слышно. Рядом с ним Микеланджело – христианский фанатик. Беспокойство воспоминаний о счастливом раннем детстве с тоской по любимой матери? Быть может. Следование отцу-художнику, кто оставил после смерти Мадонну Маджи? Возможно.

Но этого мало, чтобы так сосредоточиться на совершенствовании, одарившем мир «Сикстинской мадонной». К тому же неизвестно, насколько сам он высоко оценивал это своё творение, думая о новых и, по его замыслу, более совершенных. А, быть может, она его Реквием?

О своих глубочайших переживаниях истинные художники менее всего говорят, и особенно – своим ученикам, последователям, поклонникам. Жизнь Рафаэля – не менее загадка, чем жизнь Леонардо да Винчи. Лишь другая.

Стремительный путь к славе, всеобщее почитание, благосклонность власти, преданность возлюбленной – во всём достаток для счастливого художника. Всё, что необходимо высвобождению для творчества!

И над всем этим великолепием – неуловимое одиночество, не менее острое и напряженное, чем у Леонардо и у Микеланджело. Доказательства?

Одиночество среди людей (в тесноте их окружения!) – самая скрытая из тяжких болезней. И не просто разглядеть приметы. Это посредственность вопит о своём одиночестве, виня в нём весь мир. Гений – работает. Он над одиночеством даже в такой пустоте окрест, какая выпала Рембрандту.

Но у всякого развитого человека, у каждого подлинно талантливого художника есть и должно быть особое чувство, которому не столь важно признание его заслуг (как и грохот несправедливых суждений). Куда дороже понимание. В каждом его дне и часе, в творчестве, в передышке, в победах и неудачах.

Форнарина была счастливейшей из возлюбленных. Ученики – счастливейшими из учеников, кому в эпоху Возрождения сравниться разве что с ближайшими из учеников Леонардо да Винчи. Его друзья…

Они были? Поклонник ещё не друг. Скорее ревнивый слепец. Да, у Рафаэля не было очевидных врагов, как у других. Но на кого он мог опереться в сомнениях? К кому стучался в печалях? Покровители для того и вовсе не годятся.

И это ли ещё – одиночество?

Рафаэль был счастлив безоговорочно, пожалуй, одним – душевным здоровьем. Каким оно виделось со стороны.

Но что ещё так подтачивает, кроме одиночества? Когда талантливые художники обращаются к величайшему из источников вочеловеченной любви – к матери, как не в дни острой необходимости цельности этого здоровья! Как не в предощущении потерь с охватыванием тоской как раз по нему!

Что есть одиночество Рафаэля, в ком были чудесно слиты и светлый человек, и светлый художник (без примесей различных перекосов его жестокого времени)? И какое может быть одиночество у такого мощного творца, бережного к прошлому, чуткого к современности и принадлежащего будущему?

Не то ли самое, что всё-то его относят к выразителям эпохи, её идеалов? А на деле выражал он, как свойственно большому художнику, поболее просто эпохи: возрастание человека в человеке! Независимо от того, думал ли Рафаэль об этом, нет ли. Чем больше талант, тем ему реальнее дано ощущать творимое во всей его предназначенности и силе обращения к людям сегодня и завтра. К современникам, но и к потомкам. Это закон (пусть – закон Рафаэля!).

Одиночество Рафаэля (и не только его) заключалось уже в том, что в полной мере откровенности, на всей высоте искренности он мог разговаривать лишь со своими творениями, не полагаясь и на тончайших ценителей. Похвалы, восторги, воспевания дара и созданных шедевров не восполняют понимания.

Одиночество Рафаэля начинается с того (подавлял ли он в себе эти мысли или они вовсе не возникали), что подлинное его время и подлинные его люди, кому были бы вровень его создания и с кем не был бы одинок, ещё и от нас очень далеко – за тысячелетиями. По-настоящему он принадлежит не своей колыбельной эпохе, прозванной Возрождением и не нам (как бы ни кичились достижениями!), а тем векам, где гуманизм станет всеобщим мировоззрением человечества, планетной философией, точкой отсчёта всего создаваемого и всего созданного. Наследия, оставленного Рафаэлем, в том числе (если удастся сберечь).

Одиночество Рафаэля (пусть и благополучнейшего из собратьев-художников) – это одиночество вершины среди пологих холмов. И не то важно, что где-то рядом просматривались и другие, а то, что в Гималаях нет одиночества вершин, пусть и не все пики равны друг другу.

В том и состоит нелёгкая для разумения диалектика этих взаимоотношений: высочайшего таланта, называемого гением, и охваченного им времени: насколько он ощутил и сколь верно прикоснулся к сущности человека и человеческой жизни в пространстве от обозримого прошлого до видимого будущего.

И это правило их измерения – Рафаэля, Леонардо и многих других из разных эпох и различных народов! Творцов! Но и закономерность скрытых или очевидных трагедий их внутренней жизни.

Да, одиночество Рафаэля – вовсе не тот мучительный крест, который нёс на себе мужественно Микеланджело. Рафаэль был действительно счастлив (как и человек, написавший эти строки, что и как бы ни случалось в его жизни). Ибо то, что не имеет личность, восполняет художник.

А всё же любое одиночество, даже крошечное, не перестаёт быть одиночеством. Как горошина у сказочной принцессы Андерсена.

39 лет

Да, у меня нет друзей. Есть только добрые люди, чьей помощью спасаюсь время от времени и кому сам готов всегда помочь.

В моей записной книжке несколько сот телефонов. Мне достаточно знакомы несколько тысяч человек. А за свою жизнь вызнал по меньшей мере десятки тысяч лиц, имён, судеб, что побывали возле меня, с кем сталкивался на перекрёстках жизни. Или кого наблюдал со стороны.

И никого нет, к кому я, едва подумал, захотел бы тотчас поспешить и обнять радостно.

И всё же не так и одинок. У меня есть закаты. Холмы. Солнечная и лунная дорожки. Облака. Гладь реки и морские волны. Дожди. Подарки детей. Память. И ещё много всего. Мне живётся вовсе не одиноко. А ещё есть живое ожидание встреч. И радость за других, кто счастливы истинным человеческим счастьем.

39 лет

У Ларисы Васильевой в очерке «Одиночество… перед зеркалом» («Советская Россия», 13.5.1983 г.) письмо 33-хлетней акушерки о восхищении прекрасными женщинами, кто решается после 30-ти на одиночное воспитание, и рассуждения поэтессы со ссылкой на непременный опыт поэтов.

Дело посложнее! Оно касается человека и его времени равно. И ныне времени в особенности! Мы скучены, сжаты, притиснуты друг к другу сплошь и рядом, будто несёмся в набитом битком автобусе.

Диалектика одиночества, этого расклада в нашей жизни, в том и состоит – оно противоестественно как постоянство и столь же на сегодня необходимо, ибо время от времени нужно оставаться наедине с собой, чтобы совестливо поговорить со своей жизнью или честно разобраться со многим, что наслаивается беспорядочно и без прока (обещания, обязательства, отношения). Без перерыва на это одиночество наши души сплошь и рядом становятся загнанными лошадьми.

Вот так у нас: мучительно вечное одиночество, но мучительна и невозможность побыть во врачующей передышке от всех в напряжённости собственного бытия и всей эпохи.

И до здравого соотношения – тысячи лет!

39 лет

Около полуночи. На платформе Ленинградского вокзала в Москве.

Хожу, хожу. И смотрю. Что-то заставляет смотреть всё время, будто кого-то вдруг высмотришь в потоке навстречу. Кого? Всё кажется: сейчас появится кто-то и поспешит ко мне. Неведомая, кому нет дела до принятого или непринятого. Кто, не оглядываясь на что положено, что не положено, срывается и бежит по первому же движению души, толчку сердца.

Но кто же? Откуда ждать? Когда потеряна, может быть, последний для моей жизни хоть чуть-чуть схожий человек.

39 лет

Уроки в зрелости

Уже который месяц не говорю – с болью кричу о жутком одиночестве.

А со мной только сводят счёты. Чёрт знает что!

40 лет

Одиночество всегда тяжесть. Но легче быть одиноким, точно зная, что одинок. Без иллюзий насчёт людей, кто время от времени заглядывает в твою жизнь и уже прогуливается в ней по-свойски.

Во веки веков прощайте суровость одиноким людям. Она им дорого стоила.

Невозможно сходиться в близкие люди с человеком, кому не веришь в самом главном: что твоя жизнь для него значит, по крайней мере, не меньше собственной.

Одиночество, в отличие от таких людей, не предаёт!

41 год

Я становлюсь доподлинно человеком только в полной тишине, заполночь, когда восстанавливаю в себе весь мир. С его историей и пространствами, с его культурой и красотой. С его гениями, но и с теми, кого именуем почему-то обыкновенными.

Без него оказываешься действительно одиноким.

42 года

Какая-то выморочность одиночества. И больше ничего.

42 года

Но ещё удивительнее (отчасти и вдохновляющая!) неистребимая привычка – обернуться и заспешить к человеку на помощь, отлично сознавая, что всё не сверх того. А следом искренне увлечься спасаемым и навредить ему тем больше! И затем страдать уже самому, и в большей степени, чем следовало бы при здравом уме. Что за странность – так маниакально переступать роковую черту бездарной душевной измотанности! Когда прока ни себе, ни людям. От страха одиночества, что ли?

И, должно быть, тому ещё долго тянуться. К чему нерастраченная душа при совершенно безмятежной совести? К чему пепел совести при несгораемой душе?

И вдруг подсмотришь удивительную сцену у замечательного художника, как у Смирнова в «Осени»: бросился человек к человеку с выстраданным криком «Не бросай! Не оставляй меня!». И вот при всём выработанном мастерстве ничего уже не чувствовать, неожиданно обнаруживаешь мокроту в уголках глаз!

42 года

Как людей хочется! Людей, кто бы приходили, приезжали, толклись, жили в моём доме свободно, с доверием и заботой друг о друге; чтобы привозили вести из других земель, из других жизней, рассказывали, спрашивали; чтобы смеялись, ставили сами себе чай, укладывались спать, читали допоздна, выходили из-под душа свежими и весёлыми. Побыли бы рядом хоть день-два открыто, с легкой душой и с добротой в каждом слове, взгляде и движении!

Где они? Жаль, что не живу в Москве. Сколько бы их уже перебывало!

42 года

У каждого человека должен быть дом, а лучше несколько домов, куда ему можно войти в любое время и в любом его настроении, состоянии и где он будет обязательно согрет, накормлен, успокоен.

У каждого должен быть дом, где найдёт тепло, еду, кров и понимание. Где с ним поделятся всем.

Иначе невозможно жить.

42 года

Мне уже давно хочется не во Францию, в Италию, в Грецию или в Швецию, в Швейцарию, а в Человекию. Вот бы где пожить! Где невозможно одиночество.

И это уже не тоска. Что за нужда в тоске, если она безнадёжна! Будто жить в никчемном лелеянии неизлечимой болезни. Это – завершение желаний!

42 года

Самая тяжкая работа на свете – тащить собственное полное одиночество, когда любишь людей пуще собственного. Незаслуженное одиночество! При достаточной облепленности кем-то и зачем-то. Как неизбежную плату за эту самую же любовь.

42 года

Новый вид острой российской тоски – по умным людям. И особенно там, где они очень необходимы.

42 года

Раньше одиночество задевало, затем мучило, далее тяготило. Наконец – осточертело до предела! До равнодушия.

42 года

В споре предпочитаю не свои пристрастия, а истины, за которые заплачено дорогим опытом, нередко и жизнью, толковейшей части человечества. Но как это не любят!

Мои мерки нынешнему человечеству мало подходят. Как и его – не очень-то по мне. Одиночество гарантировано!

42 года

Из письма к Н.М.:

«Светит ли тебе звезда? В Павловске я пробирался через ночной парк, на последнюю электричку, и видел одну роскошнейшую – пробивалась сквозь решётки веток вопреки всему! Чья она, интересно? Моей на этом небосводе нет – где-то в другой галактике затерялась, другого отыскивает, кому высветит и согреет жизнь, дорогу и судьбу».

43 года

И в конце-концов, как Пушкин перед дуэлью, оказываюсь совершенно один, в замусоренном мелкими отношениями с малоразличимыми людьми одиночестве. Ещё и с их нелепыми представлениями обо мне.

Но моя дуэль не с умело упражнённой в пустоголовии особой. Куда сложнее – со всей оставшейся судьбой, велика ли она ещё или коротка.

44 года

Я прожил достаточно и непридуманно одинокую жизнь. И это не ново. Зато выучившись самому себе!

Быть собой – значит быть именно человеком в собственных обстоятельствах и при собственных возможностях, способностях, навыках. Это непременно делает нас различными, несхожими, но и роднит тех, кто понимают друг друга.

45 лет

Самое страшное из разочарований в жизни – от накоплений, а не от случая. Оно топит безнадёжностью на шее. Вот когда кончали самоубийством даже те, кого считали многосильным.

46 лет

Я не нашёл своей родины среди всех доставшихся мне людей во всех уголках Отечества и странах, где побывал. Возможно, она возникала где-то в прошлом. Возможно, всё в будущем. Если я человек, – то привязанность к чисто земному небу, к воде, далям, степным колыханиям и живой застылости гор не отменяет чуждости практически всех встреченных; за исключением минутных проблесков. Эта чуждость – в неодолимой разности языка. Принимая их язык, я начинал терять себя. Пытаясь обучить своему, изначальнейше доброжелательному и открытому для тепла и света, я ещё больше изматываюсь в безнадёжных тратах. И потому всё так однозначно, будто моей человеческой родины на этой планете и вовсе нет.

47 лет

К разговору с…

Вы одиноки, потому что хотите «неодиночества» лично для себя. Когда же хочешь соединённости для всех и переживаешь за одиночество множества людей во всём мире, и не только нынешних, но и ушедших, как и будущих, болезненное чувство личного одиночества исчезает, будто растворяется в солнечном свете.

Может быть, я и застрелюсь завтра, но не из-за одиночества. А лишь из-за смертельной усталости, если не передохну вовремя или не увижу выхода. И совершенно счастливым, ибо за спиной не развалины, а вполне человеческая жизнь, как бы её ни громила современность!

48 лет

Знаю, сколько беды принесло мне за эти годы одиночество. Но оно же меня и спасло. Я не разучился ни любви к людям, ни навыку радоваться и смеяться, ни состраданию. Ни преданности человеку.

48 лет

За смертью матери.

Самое до дикости смешное именно сейчас, при окончательном, завершённом одиночестве, после смерти последнего до мозга костей родного человека, да при нынешнем полускотском состоянии граждан окрест, да при не первой молодости – опереться бы хоть на чьё-либо тёплое сердце и думающую душу. Откуда?!

Похуже, чем наивность, – преступление по отношению к оставшимся или отпущенным годам с их ничтожной возможностью хоть что-либо ещё сделать значимо человеческого. Вложить в давний и долгий, но всё же крепнущий путь для всех вперёд и свой надёжный камень, который не расшатает никакая нагрузка времён и народов, ни чужая глупость, ни собственное недомыслие.

53 года

Больше Нового года у меня нет. Как у тех, кто потерял своих сыновей в ночь с 31 декабря на 1 января 1995 года посреди Грозного.

Больше не могу праздновать. Теперь и точно – при безоговорочно полнейшем одиночестве.

Осталось поставить памятник и – всё! Уезжать. Ах бы – на Кубу! Да кому там нужен.

54 года

И по мере оттаивания – всё острее ощущать и всё смелее признавать абсолютное одиночество. И коль не оглушающее, не ошеломляющее, то верно – пожизненное. Бесповоротно!

55 лет

Мы рождаемся в национальности, вырастаем в культуре, а живём в человеке!

И так будет ещё долго. Очень долго. Тысячелетия. Пока всё не придёт к единому корню – рождаться, расти и жить именно в человеке.

С тем и одиночества резко поубавится!

59 лет

И время от времени остро и глубоко ранящая мысль: скольким же людям я не помог! Так и не помог. Да не абстрактным, а самым что ни на есть конкретным, кто бывали рядом или кого видывал подле себя. Да и далёким от меня – тоже!

Как и жалею: сколько бы мерзавцев смог прибить, будь оружие и свобода действий! Тогда бы и многим из нуждавшихся в помощи она, может, вовсе и не потребовалась бы.

Я не чувствую и не могу, не должен себя чувствовать одиноким пусть и при полном одиночестве среди окрестных современников – у меня слишком много близких и родных в историческом прошлом, ещё больше в различимом будущем; а это те, кто не умеют и не способны оставлять одиноким хоть одного человека на свете, наполненные не тем или иным изображением чувств и отношений, а всею сутью человеческой жизни.

И одиночество в окрестностях – не одиночество в человечестве!

59 лет