Текст книги "Короткие встречи с великими"

Ираклий Андроников

И.Л. Андроников

С развитием массового телевещания Ираклий Андроников, известный своими устными рассказами сравнительно узкому кругу людей, предстал перед миллионами[7]7
  Андроников Ираклий Луарсабович (1908–1990) – русский советский писатель и литературовед, доктор филологических наук, исследователь жизни и творчества М.Ю. Лермонтова, мастер устного рассказа, в 1982 г. удостоенный звания «Народный артист СССР».


[Закрыть]. Предстал и полюбился – не только подражательским талантом, но прежде всего умной простотой, высокой культурой, которой делился не свысока, а непринуждённо, легко и непосредственно. Его «Рассказы о Лермонтове» покорили всех. И меня в том числе.

В апреле 1955 года мне поручили предложить состав делегации ВОКСа для поездки в Австрию. Нужен был и литератор. Я подумал: а почему бы не послать Андроникова? Поначалу идея показалась несостоятельной: во-первых, человек не писатель первого ранга, во-вторых, тематика его творчества сугубо внутренняя, рассчитанная на русского читателя: кого на Западе потрясёт его «тагильская находка» или путешествие по маршруту Лермонтова? К тому же Андроников ни разу не был за границей и не привык отбиваться от обычных там политических нападок. Тем не менее я рискнул предложить Андроникова, знакомого мне преимущественно благодаря телевидению.

К моему удивлению, начальство согласилось; вероятно, ему тоже полюбился Андроников, увиденный по телевизору.

Я пригласил писателя прийти в ВОКС. И вот в комнату, где мы сидели за столами (ныне музыкальный салон Дома дружбы с народами зарубежных стран, а прежде молельная Морозовых), не вошёл, а вкатился небольшой округлый человек с лицом располневшего зайца: чуть раскосые глаза, широкий рот, небольшой подбородок.

Он был радостно возбуждён: первая поездка за границу! Да ещё в такую страну давних культурных традиций, как Австрия. Я объяснил ему задачи делегации, его лично. Когда пришлось составлять какой-то документ, он настойчиво стал предупреждать: фамилия его пишется с одним «н», часто пишут с двумя. Спросил, придется ли ему в Австрии выступать с устными рассказами: явно очень хотелось. Я охладил его, выразив сомнение: через переводчика рассказы потеряют очень многое, а кто в Австрии знает русский язык? Спросил, что брать с собой, нужны ли лакированные полуботинки? Только на случай выступлений – ответили ему.

В составе делегации помимо Андроникова были математик Маркушевич, художник Сергей Герасимов и конькобежка Римма Жукова. В Австрии Андроников понравился, ему даже где-то удалось выступить со своими устными рассказами. Он вошел в постоянный актив ВОКСа, а затем Союза советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами. Вскоре после Австрии его направили в Румынию, затем он объездил много стран. Я горд, что положил начало его заграничным разъездам.

С тех пор Андроников часто заходил в комнаты, где я работал (а они менялись), оживлённо и смешно рассказывал о различных своих впечатлениях, причём всегда талантливо и увлекательно. Он владел легковой автомашиной с нанятым шофёром; однажды довёз меня почти до дома. По дороге не умолкал… Увы, темы его рассказов стёрлись в памяти. Помню, в машине я выразил восторг только что прочитанными воспоминаниями Сереброва. В прессе их единодушно ругали, я думал, что Андроников присоединится к мнению критики. Но он сказал: «Есть люди, обладающие лишь одним, но редким и удивительным талантом – мемуариста. Таков Серебров».

Тогда же, не помню в связи с чем, он заметил: «Многие меня по внешности считают этаким удобным и уступчивым добрячком. Но это не так: когда надо, я умею показать зубки».

Однажды в нашем отделе завязался спор: моя начальница уверяла, что Андроников из грузинских князей, я оспаривал. Решили спросить его самого. Он заговорил быстро и возбуждённо: «Бывали времена, когда этот вопрос беспокоил многих, особенно кадровиков. Повторю то, что говорил всегда: я из дворянского рода Андроникашвили, весьма, кстати, захудалого, но никак не княжеского происхождения».

Визиты Андроникова всегда становились маленькими праздниками, отрадными перерывами в нашей тусклой чиновничьей жизни. Почти каждый визит выливался в импровизированный концерт. При этом состав и численность аудитории для исполнителя не имели никакого значения. Крохотный отдел Центральной Европы, который я вскоре возглавил, состоял всего из пяти человек, сидели мы в небольшой комнатке. Именно тут Андроников представил нам грандиозный торжественный вечер, посвященный 50-летию Шостаковича. Он попеременно перевоплощался в различных участников вечера: то в тогдашнего министра культуры величественную Фурцеву, более всего обеспокоенную тем, чтобы не случилось какой накладки, то в представителей различных творческих союзов, нелепо стоявших в очереди к юбиляру с поздравительными адресами в руках. После каждого приветствия растерянный, смущённый Шостакович – в его пародировании Андроников превзошёл самого себя – лепетал: «Благодарю вас, благодарю» и делал неловкое движение руками и ногами. От смеха мы едва не падали со стульев.

От Союза писателей приветствовать юбиляра должны были поэт Семён Кирсанов и сам Андроников. «Мы являли собой прекомичную пару, – комментировал Ираклий Луарсабович. – Оба маленькие, полноватые – словом, Бобчинский и Добчинский.

Одно наше появление вызвало дружный смех всего зала, словно клоуны вышли на арену.

К тому же мы не договорились, кому держать и вручать адрес, – уже на сцене началось вежливое выхватывание адреса то одним, то другим. Я произнёс приветствие, причем, кажется, вместо “Дмитрий Дмитриевич” сказал “Семён Исакович” – так звали Кирсанова. Усталый Шостакович плохо вслушивался и растерянно вытащил из моих рук адрес ещё до окончания речи. И в знак благодарности сделал вот так, ножкой – как молодой мустанг».

Я не был на юбилее, но видел потом кинохронику – всё сказанное и показанное Андрониковым, включая и приветствие от Союза писателей, было сильнейшим преувеличением, никаких ошибок и накладок, смеха аудитории не было. Но показанный им номер являл собой образец такой искромётной сатиры и умения воссоздавать комические черты участников церемоний, что жаль – никто на запечатлел эту импровизацию на киноплёнку. Ничего подобного в концертных выступлениях Андроникова я не видел и не слышал.

Другой раз, уже в Совинформбюро, он показывал нам эпизод из своего пребывания в Париже, где «вцепился», по его выражению, на одном приёме в бывшую графиню Кушелеву-Безбородко, которая, как он полагал, должна была что-то знать о затерявшихся во Франции материалах, связанных с Лермонтовым. Тут вежливая и целеустремлённая настойчивость Андроникова наталкивалась на искреннее недоумение и непонимание старой аристократки. Из-за этого комичного диалога был якобы нарушен церемониал приёма, а графине, как и московскому гостю, не досталось места за столом… При этом рассказчик беспощадно высмеял не только придурковатую графиню, но и самого себя, в пылу расспросов потерявшего всякое чувство меры и понимания обстановки. В самой беседе ничего содержательного не было, но комизм ситуации Андроников передал с такой обобщающей силой, что слёзы смеха буквально текли у нас из глаз.

На следующий день выяснилось: преисполненные впечатлений слушатели – всего нас было человек семь, – придя вечером домой, попытались передать домочадцам этот спектакль Андроникова. Выяснилось, что в каждой семье произошло одно и то же: воспроизведение оказалось настолько убогим, что никто и слушать не стал: «И что тут смешного?» Без актёрского таланта исполнителя рассказы Андроникова, даже опубликованные, теряют более половины.

В таких интимных концертах Андроников вёл себя не так, как на эстраде. Заметно было, что он тщательно следил за реакцией слушателей, переводил глаза с одного на другого, а иногда – что противопоказано юмористу – разражался непринуждённым хохотом сам.

Впрочем, пышущий юмором Андроников мог быть и вполне серьёзным и слушать вполне внимательно. Однажды (это было в октябре 1955 года) мне поручили «организовать пребывание в СССР» группы главных редакторов крупнейших австрийских газет. На обед в гостинице «Москва» пригласили тогдашнего заведующего отделом печати МИД близкого сподвижника Хрущёва Л.Ф. Ильичёва и Андроникова. После обеда Ильичёв решил продолжить с гостями беседу в укромном уголке ресторана. Пошли и мы с Андрониковым, которого я допекал всякими примитивными вопросами, вроде «Князь Синодал в лермонтовском «Демоне» не есть ли князь, владевший селением Цинандали?». Но необычно серьёзный Андроников вежливо остановил меня, твёрдо сказав: «Сейчас давайте послушаем». И слушал очень внимательно, сосредоточенно.

Человек он был очень добрый, отзывчивый. Говорю «был», потому что после трагической гибели своей дочери Мананы, говорят, он сильно сник, постарел и замкнулся в себе. А в 1950– 1960-е годы лучился энергией и жизнерадостностью. У меня сохранилось письмо его – отзыв на написанную мною статью о словаре архаизмов. В этом письме чувствуется огромная эрудиция в области дореволюционного государственного устройства и быта России, а главное – великая доброжелательность. Храню и открытку с новогодним поздравлением, содержащую очень добрые неформальные пожелания. В одну из случайных встреч (в аэропорту Шереметьево, в 1970 году, когда Андроников возвращался из командировки в Швейцарию, где искал архив народника Южакова) он говорил мне, что с большим интересом читает в журнале «Наука и жизнь» мои статьи об этимологии русских фамилий.

Поздравительная открытка И.Л. Андроникова

Ираклий Андроников, бесспорно, явление в русской культуре необыкновенное. Уникальное сочетание в одном лице незаурядного литературоведа-открывателя и устного рассказчика, талантливого пародиста-подражателя исторических лиц, обеспечит ему популярность не только при жизни, но и, благодаря многочисленным записям и съёмкам, на многие десятилетия вперёд.

Виктор Ардов

В.Е. Ардов

Вскоре после выхода в свет моей книги «Бульварное кольцо» 12 сентября 1972 года в «Вечерней Москве» появилась небольшая хвалебная рецензия за подписью – Виктор Ардов[8]8
  Ардов Виктор Ефимович (1900–1976) – русский советский писатель, автор юмористических рассказов, сценок, фельетонов, а также сценариев кинофильмов «Светлый путь» (1940, реж. Г. Александров) и «Машина 22–12» («Счастливый рейс», 1946, реж. В. Немоляев).


[Закрыть]. Рецензент, лично незнакомый, но известный мне как сатирик и комедиограф, отмечал обилие и достоверность сведений о бульварах, приведённых в книге.

Месяцем позднее Ардов прислал мне по почте огромное письмо – машинописную тетрадку – с отзывом на мою книгу, 24 страницы! Собственно, это был не столько отзыв, сколько личные воспоминания о домах Бульварного кольца и людях, связанных с ними, которые моя книга всколыхнула в душе старого писателя. «Лично Вам небесполезно будет познакомиться с замечаниями старика, вся жизнь которого прошла на Бульварном кольце». Оказалось, что Ардов, приехав из Воронежа, с 1914 года жил на нынешнем Гоголевском бульваре и учился в Первой московской гимназии, расположенной на том же бульваре. Письмо Ардова, по существу, увлекательная брошюра, которую я бережно храню, читаю и перечитываю.

Фрагмент письма В.Е. Ардова Ю.А. Федосюку

Обложка письма-брошюры В.Е. Ардова с его воспоминаниями о Бульварном кольце

Я написал Ардову благодарственное письмо, потом позвонил. Он пригласил меня к себе, сказав, что может рассказать мне ещё многое для меня интересное.

В холодный осенний день 1972 года я разыскал на Большой Ордынке квартиру Ардова в неуютном флигеле старого дома; крутые лестницы широкой лестничной клетки вели на верхний этаж. Дверь мне открыл пожилой худощавый мужчина со жгучими глазами испанца и бородкой Мефистофеля. Никакой деланной вежливости, простота самая натуральная. Одет он был в затрапезную куртку, мятые брюки и шлёпанцы. Повел в столовую, усадил на диван и начал говорить, словно мы уже давно были знакомы. Мимо сновали члены семьи – никаких знакомств, предложений попить чаю. Домашние, видимо, привыкли к такого рода гостям и ни малейшего интереса ко мне не проявляли. В столовой стоял большой стол, диван, старинные кресла. Вокруг – стеклянные горки со множеством миниатюрных фарфоровых безделушек.

Ардов сообщил, что в этой квартире жил его пасынок и воспитанник актёр Алеша Баталов. Он очень, видимо, им гордился: фотографиями молодого Баталова была увешана вся стена в столовой. К тому времени (1972 год) артист заимел собственную квартиру, недавно женился вторично, кажется, на цыганке…

Вообще же квартира интересная: в ней часто останавливалась Анна Андреевна Ахматова, ставшая как бы членом семьи Ардовых. Он показал мне маленькую комнату, в которой жила поэтесса, – справа от входа. Сейчас всё это известно, но тогда всё мне было внове: я очень удивился такому сочетанию: величественная, трагедийная Ахматова и «хохмач», как его называли, Ардов. Сатирик имел незаурядное мужество опекать Ахматову и помогать ей в годы самых жестоких гонений на неё, ничто его не смущало и не страшило. Бесспорно, он продлил жизнь поэтессы, рискуя своим благополучием. Это для того времени – подвиг. А я ведь знал, что в литературных кругах никто к нему не относился серьёзно, слышал эпиграммы, посвящённые ему: «Искусству нужен Виктор Ардов, как ж… пара бакенбардов» или: «Искусству нужен Виктор Ардов, как писсуар для леопардов». Стишки, никак не навевающие мыслей о поэзии Ахматовой.

Ардов, недавно купивший в книжной лавке писателей мой словарь фамилий, спросил: «А вы знаете, откуда моя фамилия?» Я ответил неверно, он поправил: «Ардов – от Сефардов, а сефардами называли евреев – выходцев с Пиренейского полуострова». Думаю всё же, что это выдумка, Сефардов – такая фамилия мне нигде не встречалась – скорее всего, это первый псевдоним Ардова, родовая же его фамилия иная.

Затем пошло самое интересное – рассказы, героями которых были именитые люди, широко известные в 1910–1920-е годы. Не было, казалось, знаменитости в мире искусств, которой бы Ардов не знал лично. Но более всего он рассказывал о Демьяне Бедном, его амурных делах. О том, как его отбила от старой жены актриса Малого театра Лидия Назарова. Как-то при выходе из театра Ардов увидел, что в персональную машину Бедного усаживается Назарова. Красотка, поймав удивленный взгляд Ардова, мигнула ему и самодовольно щёлкнула языком: вот-де, знай наших. Вскоре она стала женой Демьяна Бедного. Позднее Назарова играла Дездемону в «Отелло», роль Отелло исполнял Остужев.

Прозвучали весьма фривольные, но очень остроумные эпиграммы как самого Демьяна Бедного, так и в его адрес. Кипучий писательски-актёрский быт 1920-х годов предстал передо мною в рассказах Ардова во всей своей полноте и красочности. Вспомнились булгаковские описания в «Мастере и Маргарите» и «Театральном романе». Я не смел перебивать, иначе спросил бы и про Булгакова, и про Маяковского, с которыми, хозяин, бесспорно, общался… Характерно, что 1930-х годов писатель уже не касался, они явно казались ему не столь яркими.

Любопытно, что меня, человека, пришедшего к нему впервые и без всяких рекомендаций, Ардов никак не стеснялся и не опасался: он давал людям весьма смелые характеристики, запросто упоминал и «врагов народа» вроде Бухарина. Как-то случайно речь перекинулась на наши дни. Упомянули Брежнева, тогдашнего генсека. Ардов очень спокойно сказал: «Знаете, главное то, что он не злой человек. Я несколько раз встречался с ним в Политуправлении фронта. Весьма терпимый человек… Неслучайно про него почти не ходит анекдотов, тем более ядовитых. Ведь самая ехидная острота в его адрес – “Бровеносец в потёмках”, не правда ли?» Совершенно не сомневался, что я эту остроту знаю.

Далее Ардов стал рассказывать всякого рода смешные истории про А.И. Южина, которого после революции назначили директором Малого театра. Южин был другом и свояком Немировича-Данченко, женаты они были на сёстрах. Ардов хорошо помнил Южина и на сцене, в героических ролях. «А Южин был красив?» – поинтересовался я. «Нисколько, – ответил Ардов, – полный, носатый, небольшого роста. Впрочем, лучше я вам его нарисую». И взяв клочок бумаги, одним движением руки нарисовал весьма точную карикатуру на Южина, до сих пор мною хранимую.

Актёр Александр Южин (рисунок Виктора Ардова)

Тут я лишний раз убедился, что литературный и художественный талант часто умещаются в одном человеке: Ардов был незаурядный рисовальщик.

Очень своеобразен почерк Ардова – развязно-размашистый, гротескный, словно предназначенный потешать детей.

Увидев на полке над дверями толстые папки, явно содержавшие рукописи, уходя, я спросил: «Вы так много интересного помните, почему бы вам не издать мемуары?» (При этом понимал, что самое интересное, о чём мне поведал Ардов, публиковать нельзя: это слишком правдиво и злоязычно, такие истории несправедливо называют сплетнями, хотя слово «сплетня» от «плести небылицы»; о современниках принято писать только в возвышенных тонах, Ардов же говорил о них без всякой враждебности, но и без прикрас.)

На мой вопрос хозяин пробурчал нечто неопределённое; может быть, подивился моей наивности. Думаю, что даже об Ахматовой он мог бы написать только весьма невыгодное для великой поэтессы – таков был склад его ума.

Спускаясь по лестнице, я думал: крутоват был этот подъём для пожилой сердечницы. И всё же тут был едва ли не единственный кров в огромной Москве для Ахматовой.

Уже после смерти сатирика вышла книга его заметок и воспоминаний, чувствуется, тщательно профильтрованная. Она содержит немало наблюдений и характеристик, но все они весьма невинного толка. Книга прошла незамеченной. То, что я слышал из уст автора, и даже то, что он написал мне в своем «письме», стократ интересней.

При прощании я сказал Ардову, что намерен продолжать писать о старой Москве и рассчитываю на его помощь. Он с доброй готовностью обещал содействовать мне в написании очередной книги – «Лучи от Кремля»; приглашал заходить. Желая закрепить контакт, я поздравил его письменно с новым, 1975-м годом. Он тут же ответил мне открыткой:

«Дорогой Ю.А.! Спасибо за поздравление к Новому году. И Вам желаю всего лучшего. Буду рад побеседовать с Вами о В/будущей книге. Сообщу всё, что смогу.

Жду Вас.

3/1 75. В. Ардов»

Я решил идти к Ардову с готовой или хотя бы полуготовой рукописью, дабы она побудила его к новым воспоминаниям.

В наших планах и помыслах мы чаще всего неисправимые оптимисты: к чему торопиться, впереди бескрайняя река времени. Не успел я закончить рукопись, как 17 марта 1976 года прочитал в «Литературной газете»: «Ушёл из жизни старейший советский писатель-сатирик Виктор Ефимович Ардов».

Не могу простить себе, что за текучкой дел не зашёл к нему хотя бы с накопившимися вопросами. Особо кляну себя за то, что не записал по свежей памяти рассказов, слышанных в его квартире, – почти всё выветрилось. Одна надежда: возможно, Ардов всё же записал свои воспоминания о московском литературноартистическом быте и эти записки, хотя бы и негодные для современников, всё же сохранены и когда-нибудь увидят свет.

Борис Введенский

Б.А. Введенский

Недавно, проезжая по дальнему району московского Юго-Запада, я услышал от водителя автобуса объявление: «Следующая остановка – улица Введенского» и не смог сдержать улыбку. Дело в том, что мои воспоминания об общении с выдающимся радиофизиком, академиком, Героем Социалистического труда и так далее можно уподобить узкой щёлочке, через которую этот большой учёный виден только в комическом свете[9]9
  Введенский Борис Алексеевич (1893–1969) – советский радиофизик, академик АН СССР, в 1951–1969 гг. главный редактор Большой советской энциклопедии.


[Закрыть].

В ноябре 1952 года власти ГДР пригласили на празднование 35-летия Октябрьской революции советскую культурную делегацию. Во главе её был поставлен столь крупный деятель, как Введенский, в то время ко всему прочему главный редактор Большой советской энциклопедии. Непосредственная подготовка делегации и обеспечение её отъезда были поручены мне.

Заочно Введенский представлялся мне властным, энергичным человеком, могучим организатором. Ничего подобного! Даже внешне он разочаровал меня: узкоплечий, с обвисшими щеками, ввалившимися глазами великомученика, он казался тяжело больным. Весь он был начисто лишён чётких линий и уверенных движений. Введенский отлично подошёл бы на роль профессора Серебрякова в чеховском «Дяде Ване». Кажется, до того – во всяком случае, в советское время – он ни разу не бывал за границей. Ответственная поездка, да ещё в роли руководителя делегации, бесспорно, пугала его, особенно частые переезды и вообще изменение привычного образа жизни. К возложенной на него миссии он отнёсся чрезвычайно серьёзно.

Из-за этого начались не только его, но и мои страдания. Со всякими предотъездными вопросами академик, разумеется, начал обращаться в соответствии со своим рангом непосредственно к высшему моему начальству. Но руководство весьма вежливо предложило неугомонному учёному обращаться прямо ко мне, ответственному за отправку делегации, «знатоку ГДР». Последнее было сильно преувеличено: в сталинские времена, особенно в 1948 году, нас, рядовых чиновников, за границу пускали неохотно, и я в ГДР к тому моменту не побывал, о чём мне было стыдно признаться не только Введенскому, но и кому бы то ни было.

Так или иначе, но то сам академик, то его властная супруга начали беспрестанно атаковать меня по телефону. Первые два раза при этом, представляясь, академик подчёркивал нервным и расслабленным голосом: «Введенский, через два «в», ни в коем случае не через одно». Уже только это начинало меня бесить. Вопросы же были такого рода:

– А какова погода в ГДР и какой она будет во время поездки?

– Брать ли зонтик? Демисезонное или зимнее пальто?

– Какие лекарства взять с собой? Есть ли в поезде врач?

– Какие лекарства таможня может отобрать?

– Точно ли в Берлине будут встречать, не забыли ли вы сообщить им номер поезда и вагона?

– На сколько время в Берлине отлично от московского?

– Будет ли среди встречающих коллега Мюллер (или другая фамилия старого знакомого Введенского)?

– Можно ли взять с собой научные труды для подарков? Как их оформлять?

И так далее и тому подобное. Самое ужасное, что вопросы задавались не в комплексе, по мере накопления, а как только приходили в голову; таким образом, звонок ко мне раздавался едва ли не каждые полчаса. На большинство их ответа я не знал, обещал выяснить, это требовало времени, следовали новые нервные звонки с напоминаниями. Уверенных ноток «знатока ГДР» академик в моем голосе не слышал, это его тревожило и раздражало. Звонки учащались, тон учёного становился недовольным и плаксивым. Начав паковаться за четыре дня, супруги Введенские, по мере отбора предметов, впадали во всё новые и новые сомнения и недоумения. Я медленно погружался в отчаяние.

Последней каплей оказался звонок жены академика с таким вопросом:

– Борис Алексеевич беспокоится: не едет ли поезд Москва – Берлин до Западного Берлина и не проедет ли таким образом делегация мимо Восточного Берлина и не окажется ли в Западном, что вызовет скандал и может быть расценено как попытка эмиграции?

На глазах у меня выступили слёзы. Я вдохнул воздух и злым голосом ответил, что состав идёт только до Восточного Берлина.

– А вы точно проверили?

Проведав о тревожном нраве академика, начальство отправило меня вместе с управляющим делами ВОКС в день отъезда на его квартиру (Б. Калужская, 13). Нужды в этом никакой не было: для доставки учёного на вокзал была вызвана автомашина Академии наук, багаж готовились нести какие-то дюжие молодцы. Но своим присутствием мы с управляющим должны были засвидетельствовать неусыпную заботу руководства ВОКСа о благополучном отъезде Бориса Алексеевича.

Академик выглядел плохо, ночь явно не спал. Квартира была в состоянии, напоминавшем полный переезд на новое место: на полу валялись сор, обрывки шпагата, с места были сдвинуты тяжёлые сундуки. Судорожно в последний раз проверялось: всё ли взято? Особенно тщательно – явно не в первый раз – содержание аптечного ящика. Несмотря на тёплую погоду, плечи Введенского поверх пальто покрывал шотландский плед.

Наконец «ЗИС» академика тронулся, за ним наша «Победа». На вокзал прибыли ещё до подачи состава. Когда состав подали, Борис Алексеевич очень просил нас выяснить: тот ли это состав? Хотя таблички свидетельствовали: «Москва – Берлин».

Когда делегация формировалась, мне очень хотелось поехать с ней. Но после общения с Введенским рад был, что не поехал: вряд ли выдержал бы должность секретаря при нём.

Несколько позднее, познакомившись по делам службы с другим академиком, В.П. Никитиным (электротехника), человеком вполне земным и уверенным в себе, я не удержался и поведал ему о некоторых чертах личности Введенского. Помню ответ Никитина:

– Его характер мне известен. Всё дело в изнеженном воспитании. Я прошёл суровую школу жизни. Борис Алексеевич всю жизнь провёл в тепличных условиях. Мы с ним ровесники, оба 1893 года рождения, но сравните нас: не правда ли, он выглядит намного старше?

В самом деле: бодрый, подвижный Никитин на вид казался чуть ли не сыном Введенского.

Парадокс, которыми столь богата наша жизнь: крепыш Никитин умер через три года, болезненный Введенский – через 17 лет.