Текст книги "Штрафбат. Закарпатский гамбит"

Глава 4

Вот уж верно в народе говорят: «Попал, что кур в ощип». Да если бы только он один в этот самый «ощип» попал, так оно бы и хрен с ним, и не в таких переделках пришлось бывать, но ведь он же еще и братву за собой потащил – и это в самом конце войны, когда до победы остались считаные денечки.

«Ох же фраер македонский!» – чуть ли не простонал Бокша, переворачиваясь лицом к небольшому, похожему на бойницу, решетчатому оконцу, за которым уже сгустились темные краски надвигающейся ночи, которая еще неизвестно что принесет. Хотя тот же генерал Карпухин заверил его, что срыва быть не должно, но в то же время успех операции, признался генерал, зависит уже не столько от «Смерша» и того же Карпухина, а от смекалки, выучки и правильных действий самого Андрея Бокши и его группы.

Лежа на жестких нарах старой ужгородской тюрьмы, куда его самого и всю его группу доставили после кровавой драки с местными мужиками в задрипанной забегаловке, Бокша вновь и вновь перебирал в памяти события последних дней, столь круто изменивших все его планы.

После ранения в боях за Венгрию он уже заканчивал лечение в военном госпитале, надеясь в душе, что его все-таки «спишут» подчистую и он со спокойной совестью и совершенно чистыми документами сможет вернуться в свою родную Одессу, как вдруг… Впрочем, ничего не бывает «вдруг», даже маленький пук, – это он уяснил еще с тех самых пор, как попал на зону. В тот день, сразу же после врачебного обхода, его неожиданно вызвали на улицу, где его уже дожидался на скамейке небольшого прибольничного сада старший лейтенант Тукалин.

Удивленный и несколько встревоженный тем, что по его душу явился старший оперуполномоченный «Смерша», которого он знал по совместной диверсионно-разведывательной операции в тылу отступающих немцев и к которому питал невольное уважение за то, что этот смершевец пёкся не только о своей собственной шкуре, но думал также и о том, как не потерять в ходе операции ни одного разведчика – и это несмотря на то, что все они были штрафниками, он вытянулся было перед старлеем, одновременно просчитывая в голове все свои ошибки и промахи, за которые его личностью мог бы заинтересоваться вездесущий «Смерш». И был немало удивлен тем, что Тукалин только улыбнулся ему, как старому доброму знакомому, да руку протянул для пожатия. Откровенно не понимая, чтобы всё это могло значить и какие последствия для него лично несет появление в этом госпитале смершевца, Бокша постарался выдавить на лице нечто похожее на столь же доброжелательную улыбку и откашлялся непроизвольно.

Вроде бы никогда ничего не боялся, а тут вот… Нате вам! Даже в ушах зазвенело тревожным колокольным звоном.

– Расслабься, Андрей! – догадавшись о его состоянии, усмехнулся Тукалин, пожав ему руку. – Если я не ошибаюсь, за нашу с тобой операцию ты и твои разведчики к правительственным наградам представлены.

Начиная понемногу отходить от того тревожного состояния, в которое он был погружен появлением здесь смершевца, и в то же время еще не до конца поверив в то, что ничего страшного этот старлей с собой не принес, Бокша хотел было спросить: «А какого же ты хрена здесь ошиваешься?» – но его опередил сам Тукалин:

– Небось хочешь спросить, с какого бы это хрена я тебя на разговор вызвал? Погодь маленько, сейчас всё объясню.

Кивком головы пригласив его присесть на скамейку, он сел чуток поодаль. Какое-то время рассматривал его почти в упор, словно лишний раз желал убедиться в чем-то своем, в том, чего еще не знал старший разведгруппы Андрей Бокша, наконец произнес негромко:

– Как плечо, не саднит? У меня ведь тоже ранение в плечо, правда, в левое, еще в Белоруссии пулю схлопотал. Не поверишь, до сих пор перед дождем саднит.

– Да нет вроде бы, пока что все нормально.

– Вот и ладненько, – порадовался за него Тукалин. – Я тут с главврачом о тебе разговаривал: заверил меня, что кость цела и будто уже готовят тебя к выписке.

Начиная догадываться, что этот смершевец не просто так к нему заглянул и надо, видимо, готовиться к чему-то серьезному, он уж хотел было заявить о том, что его не только готовят к выписке, но разговор уже идет и о том, чтобы комиссовать его подчистую по ранению, однако что-то остановило его, и он только кивнул головой смершевцу.

– Кость вроде бы как цела, ну а мясцо… Мясцо само нарастет.

Наблюдая исподволь за смершевцем, он догадался, что иного ответа Тукалин не ждал, и отчего-то именно от этой мысли он успокоился окончательно. Шевельнул всё еще перебинтованным раненым плечом и негромко попросил:

– Закурить, случаем, нету?

– Да, конечно! – спохватился Тукалин, доставая из планшетки три пачки «Казбека». – Держи! Чувствую, что уже изголодался по стоящему куреву.

– Что, все?! – удивился он, принимая из рук Тукалина столь ценный подарок. – Генеральские!

– Считай, что угадал, – усмехнулся Тукалин. – Генеральские.

Дождался, когда он насладится папиросным дымом, и, чуть притушив голос, негромко произнес:

– Знаю… знаю и про твое плечо, которое не очень-то торопится заживать, и про мнение врачей списать тебя из-за ранения подчистую, тем более что войне скоро конец. Но… но тут вот такое дело, Андрей…

И он вкратце, не вдаваясь в подробности, рассказал про операцию, которую надо провести в лесном массиве неподалеку от Мукачево. Сказал только, что операция эта сверхсекретная и если вдруг он, Андрей Бокша, откажется от нее, за что его никто никогда не осудит, он не должен трепать языком даже с самыми близкими ему людьми. На то, чтобы всё как следует обдумать и оценить свои возможности, ему отводилось три часа, однако это предупреждение относительно секретности уже не имело смысла, так как он загодя согласился с предложением смершевца. И когда сказал об этом Тукалину, тот даже не удивился этому. Только сказал:

– Признаюсь, это я предложил твою кандидатуру. Так что даже не сомневался в твоем ответе.

– Кому предложил? – невольно насторожился он.

– Генералу Карпухину! Надеюсь, слыхал о таком? Так вот, дальнейшую установку и уже более конкретный расклад этой операции тебе расскажет сам Карпухин. Ну а твоя ближайшая задача – продумать кандидатуры из штрафников, которым ты полностью доверяешь и которые могли бы согласиться «дезертировать» с тобой в лес.

Еще не догадываясь о всей сложности предстоящей операции, он только уточнил негромко:

– Сколько человек нужно?

– Неплохо бы eщe шестерых. С тобой будет семеро.

Бокша вспомнил, как вздохнул при этих словах Тукалин, и чуть погодя добавил:

– На Руси это число всегда считалось счастливым. – И тут же: – Но если не сможешь еще шестерых набрать…

– Смогу!

Вспомнив столь уверенное «Смогу!», Бокша покосился на шестерых разведчиков, которым жесткие тюремные нары с клочком пожухлой соломы под головой были более привычны, чем пуховые подушки с необъятными матрасами, а в памяти уже всплыл разговор с генералом Карпухиным.

В тот вечер его привезли в особняк, в котором располагался штаб начальника войск по охране тыла фронта генерал-майора Карпухина, и самолично Карпухин распорядился, чтобы в его кабинет принесли три стакана чая покрепче с конфетами и печеньем. Третьим человеком, который присутствовал при этом разговоре, был старший лейтенант Тукалин, который время от времени вставлял короткие поправки в то, о чем говорил Карпухин.

Тот человек, который заваривал чай для генерала, понимал в этом деле толк. Бокша уже хотел было поинтересоваться, в каком лаге этот спец по чаям тянул свой срок, однако вовремя прикусил язык, сообразив, что негоже столь по-хамски пользоваться доверительным отношением хозяина кабинета – этак можно и доверие к себе потерять. А когда Карпухин окончательно ввел его в курс дела, обозначив сверхзадачу предстоящей операции, он забыл и про чай с купеческой пенкой, и про шоколадные конфеты с печеньем. Пожалуй, только в этот момент он осознал окончательно, на что конкретно подписался, подключив к этому уже проверенно-перепроверенную братву. И если признаться честно, как признается сопливый первоходок на ознакомительном разговоре с лагерным кумом, ему тогда стало немного не по себе, однако отрабатывать задним ходом было уже поздно.

Судя по всему, об этом его состоянии догадался и сам Карпухин. Стрельнул по его глазам каким-то пронзительным взглядом и, отхлебнув глоток уже остывшего чая, спросил:

– Понимаешь всю важность этой операции?

Ему бы тогда сказать бодренько: «Так точно, товарищ генерал, всё понимаю и всё осознаю», – но он лишь молча кивнул головой.

– Это хорошо, что понимаешь, – думая о чем-то своем, произнес Карпухин, – очень хорошо. Но не менее важно, чтобы всё это понимали и остальные члены твоей группы. Кстати, ее состав уже продуман?

– Так точно!

– И я надеюсь…

– Во всем остальном можете даже не сомневаться, – заверил он Карпухина. – Люди более чем надежные, и я могу любому из них доверить свою жизнь.

– Разведгруппа? – уточнил Карпухин.

– Так точно! Мы с сорок четвертого вместе, и только двое влились в сорок пятом.

– И что, за этих двоих тоже ручаешься головой?

– Ручаюсь!

Бокша вспомнил, как по его лицу вновь прошелся изучающе-пронзительный взгляд генерала. Даже бывший лагерный кум – не к ночи будь помянут, – умевший выжимать из зэков всё, что только можно выжать, не мог бы похвастаться подобным взглядом.

– Что ж, в таком случае вот тебе карандаш с бумагой. Напиши весь список с полной выкладкой как по прошлой жизни, так и по настоящей. Кто, как и что почем, но главное – полный психологический портрет и наиболее сильные стороны.

Когда список, едва уместившийся на трех листах бумаги, был готов, Карпухин дважды перечитал его, подчеркивая отдельные места карандашом, и передал список Тукалину. Спросил, вскинув глаза на вспотевшего от непривычного труда Бокшу:

– И ты ручаешься за каждого из них как за самого себя?

И опять он ответил не по уставу:

– Да!

– Где сейчас эти люди?

– Трое – на линии фронта, при разведроте, а еще трое долечиваются в том же госпитале, где и я лежу. – И пояснил, заметив недоуменный взгляд генерала: – Последнее задание мы выполнили полностью, с языком домой возвращались, как вдруг немчура всполошилась. Нас тогда минометным шквалом накрыло и…

– Надеюсь, никто не погиб?

– Бог уберег, хотя того фашиста собой прикрывали. Но четверых все-таки зацепило.

– Сильно? – с сочувствием в голосе спросил Карпухин.

– Кого как, но, похоже, легким испугом отделались. Сейчас все идут на выписку.

– Значит, уже завтра утром ты мог бы переговорить с ними? – вставил свое слово Тукалин.

– Зачем же завтра? Можно и сегодня вечером.

Тукалин вскинул глаза на Карпухина, однако тот, видимо, посчитал за лучшее не торопиться.

– Спешка в этом деле только навредить может, – негромко произнес он. – Главное, чтобы эти люди по-настоящему прочувствовали всю важность возлагаемого на них задания и не пошли бы на попятную в самый ответственный момент.

– А вот это исключено, товарищ генерал!

– Хорошо бы, – вздохнул Карпухин. – Но поверь мне, Андрей. За войну пришлось повидать столько трусости, предательства и подлости от совершенно надежных, казалось бы, людей, что… – и он даже сморщился брезгливо, махнув при этом рукой. – Да что там говорить, и сам, поди, знаешь, какие фортели порой выбрасывают даже те, кого ты считал своим другом. Как сказал какой-то философ, слаб человек, и не будем судить его за это.

Андрей знал это, на своей шкуре испытал подлость, трусость и предательство верного, казалось бы, друга, который замочил пивной кружкой французского матроса во время драки, а отвечать по полной программе пришлось ему, боцману с сухогруза «Новороссийск» Андрею Бокше.

Скользнув по лицу Бокши прощупывающим взглядом, словно он еще и еще раз пытался перепровериться относительно надежности предложенной Тукалиным кандидатуры бывшего зэка, Карпухин наконец все-таки принял какое-то свое решение, вздохнул и уже совершенно иным тоном произнес:

– Всё, решено! Теперь что касается тех троих, которые остались в части. Завтра же они будут отозваны в Ужгород, причину найдет старший лейтенант Тукалин, и ты, Андрей, сможешь с каждым из них переговорить лично. Но предупреждаю, никакой давиловки на психику. Главное, чтобы все твои люди осознали всю важность возложенной на них задачи. Естественно, без разглашения деталей предстоящей операции. Ты меня понимаешь?

– Да.

– В таком случае переходим к конкретике. Вопросы будут?

– Да, конечно. Хотелось бы знать, как мы будем доставлены в обозначенное место и что нас ждет в этом лесу? Я имею в виду оружие, харч и… и какие-нибудь вшивники придется подыскать?

– Вшивники – это, насколько я догадываюсь, гражданская одежонка, – хмыкнул Карпухин.

– Так точно! Одежонка, – поправился Бокша. – Простите, товарищ генерал, до сих пор от блатняка отделаться не могу. Я же в «Сиблаге» зонд топтал с такой братвой, что не заскучаешь, ну и сами понимаете…

– Только не кайся и не вздумай переходить на лексику профессуры с кафедры русского языка и литературы. Кстати, об этом же предупредишь и своих орлов. Надеюсь, понимаешь меня?

– Так точно!

– Хорошо. Теперь что касается твоего вопроса относительно оружия, харча и прочего. Всё это вам придется добывать самим, вплоть до вшивников, как ты говоришь, и документов, с которыми вас не арестовал бы первый же патруль.

Припоминая этот момент разговора, Бокша вновь словно почувствовал на своем лице испытующий взгляд генерала, который между тем продолжал:

– Постараюсь объяснить, почему это всё столь важно, хотя, казалось бы, чего проще обеспечить вас всех надежными документами, тем же харчем и оружием. Твоя группа, Андрей, должна будет совершить более чем дерзкий побег из местной тюрьмы, слух о котором должен будет облететь весь город, и уже пробираясь в Мукачево, должны будете всем необходимым обеспечить себя сами.

– То есть и харчем, и…

– Совершенно верно, – подтвердил Карпухин. – И харчем, и оружием, и документами, и, как ты выражаешься, вшивниками. Далее остановитесь в обозначенном районе, подыскав под жилье уцелевшие партизанские схроны. И необходимо все это для того, чтобы у нашего с тобой противника сложилась стопроцентная уверенность в том, что ваша группа – это действительно банда штрафников из уголовников, которые из-за страха попасть под трибунал решились на побег. А противник у нас с тобой более чем осторожный. И он семь раз перепроверится, прежде чем решится на что-то.

Он верил и не верил услышанному.

– Выходит, вы что же… – на всякий случай уточнил он, – вы даете нам полную свободу действий, и нам за это…

– Срока не добавят, – засмеялся молчавший до этого Тукалин, но тут же внес необходимые коррективы: – Однако, Андрюха, особо не зарывайся сам, да и ребят своих предупреди, чтобы помнили: они разведгруппа спецназначения, а не бандиты с большой дороги, и чтобы черту не переходили.

– То есть чтобы не было мокрухи?

– Это само собой. Ну а когда осядете в Мукачево… Короче говоря, решать все свои вопросы и действовать надо будет по обстановке. Но действовать так, чтобы и не зарываться особо, и в то же время чтобы слухи о банде уголовников из штрафников-дезертиров заставляли мукачевцев да, пожалуй, и крестьян из ближайших сел запираться ночами на более крепкие запоры.

Тукалин замолчал, но ему требовалось подтверждение его правоты, и он вопросительно уставился на генерала. Тот утвердительно кивнул головой и тут же спросил как бы между прочим:

– Судя по всему, и Андрею уже есть что сказать. А еще лучше было бы помозговать над его предложениями. Слушаю тебя.

Да, у него уже было свое мнение относительно внедрения в жизнь небольшого закарпатского городка, но из-за ответственности момента он немного стушевался и, откашлявшись, произнес не очень-то уверенно:

– Предложения, товарищ генерал, конечно, есть, но в первую очередь мне надо знать, кто из авторитетных воров держит сейчас этот город вместе с округой, кто в шестерках ходит, кто – в пристяжных, и, естественно, неплохо было бы знать полный расклад по масти.

– Масть – это… если только мне не изменяет память, воровская специальность?

– Так точно, товарищ генерал, специальность вора. А пристяжные – это ближайшее окружение того же пахана или авторитетного вора.

Восстанавливая в памяти этот момент, Бокша даже поежился невольно, вспомнив пристальный взгляд генерала, словно застывший на его лице. О чем тогда думал генерал Карпухин, Андрей Бокша не знал и только мог предполагать, что генерал уже одобрил тот вариант «игры», которую Боцман попытается навязать мукачевским ворам. Он принимал выдвинутые Боцманом условия, и подтверждением тому был утвердительный кивок головой.

– Да, конечно, пожалуй, только так, – пробормотал он и перевел взгляд на застывшего в ожидании Тукалина. – Чего молчишь, будто девица на выданье? Запрягай своих оперов, и чтобы вся конкретика по мукачевской малине лежала на моем столе! Срок… Впрочем, со сроками определяйся сам. Главное сейчас – до логического конца отработать разработку «причинного дезертирства» и дать людям возможность хотя бы осмотреться в мукачевских лесах.

Лежа на нарах и закрыв глаза, Андрей думал о том, что на данный момент в затхлой камере ужгородской тюрьмы еще пока что мается на нарах в ожидании приговора старший разведгруппы Андрей Бокша, который буквально через несколько часов должен будет нацепить на себя давно, казалось бы, сгнившую шкуру авторитетного зэка по кличке Боцман, как, впрочем, и остальная братва, подписавшаяся на эту операцию. И чем еще всё это закончится…

Впрочем, о плохом думать не хотелось, хотя они весьма и весьма постарались, чтобы их повязал усиленный наряд военной комендатуры и бросил на прогнившие нары этой тюрьмы.

Ивана Минина, Антона Жильцова и удачливого карточного шулера Виталия Мосейчука, которого в Одессе звали просто Мося, из госпиталя выписали в тот же день, что и его, Андрея Бокшу. Об их выписке уже знали Серега Торопчин, Халмуратов и Володька Юрасов, откомандированные в распоряжение генерала Карпухина и соответственно подготовившиеся к встрече.

…Пьяная драка в пивной, по ходу которой подогретые самогонкой местные мужики схватились за ножи, закончилась хоть и без трупов, но большой кровью. С разбитыми в кровь мордами и слегка поцарапанные ихними же ножами, мужики вышибали окна и двери, вылетая из пивной. Кто-то из прохожих бросился искать спасения в военной комендатуре. Когда на пороге пивной, где уже не было ни одной целой скамейки, застыл с автоматами наизготовку усиленный наряд, драка уже была закончена, а Володька Юрасов, еще до зоны имевший кличку Пикадор, требовал у хозяина заведения «еще семь кружек пива и бутыль сливянки с собой».

Доставленные без пива и самогонки в местную тюрьму, камеры которой были поровну поделены между гражданским населением и военными, они попробовали было качать свои права, упирая на то, что драку затеяли местные парни, «видать, из недобитых националистов», они же вытащили и ножи, которые обернулись против них самих, однако угрюмый энкавэдэшный следователь только сплюнул сквозь зубы, слушая их полупьяный лепет, и с той же угрюмостью в голосе произнес витиевато заранее отработанную фразу:

– На данный момент вы – представители победоносной Советской армии, которая освободила из-под фашистского ига родной украинский народ, который с любовью и надеждой смотрит на своих освободителей. И когда такие отбросы общества, как вы, затевают в пивной кровавую драку, убивая ни в чем не повинных людей, и об этом побоище уже завтра будет знать весь город…

– Слушай ты, козел недоделанный, – подал голос Иван Минин, – я действительно тот самый медвежатник, которого на зоне Крестом величали, но вину свою перед Родиной я на фронте кровью искупил, и ты, крыса тыловая, еще смеешь называть нас отбросами общества!..

Однако следователь даже не отреагировал на его слова, и только глаза вспыхнули недобрым светом.

– И те из колеблющихся, – продолжал он, – кто еще не до конца осознал все величие Советской власти, но готов был перейти в наш лагерь, уже завтра, как только узнает о тех бесчинствах, которые вытворяют солдаты армии-освободительницы, перейдет в стан наших врагов. И за ту «услугу», которую вы оказали Советской армии и всему советскому народу…

Он замолчал, прошелся откровенно злобным взглядом по лицам задержанных и уже неожиданно резким фальцетом добавил:

– Расстрелять вас мало! На плацу. Прилюдно. Но ничего, другим в науку будет.

Вскинул глаза на стоявший у двери конвой из двух автоматчиков и негромко приказал:

– Увести! Держать в отдельной камере!

* * *

Теперь они ждали приговора военного трибунала. И никто из них даже не сомневался в том, что это будет показательно-воспитательный приговор с полным сроком для «прочистки мозгов».

* * *

Судя по всему, было уже за полночь, когда наконец-то угомонились в соседней камере снятые с поездов мешочники и мелкое ворьё, заполонившее Ужгород. Мысленно перекрестившись и попросив Божью Матерь помолиться за него в трудную минуту, Андрей по-кошачьи бесшумно спрыгнул с нар, тронул за плечо сладко похрапывающего Минина.

– Подъем, Иван! Вставай!

– Да, щас, конечно, – по-детски продирая слипающиеся глаза, забормотал Минин, силком отрывая от нар всклокоченную голову и с трудом удерживаясь в вертикальном положении. Наконец-то его глаза обрели осмысленное выражение, и он невольно поморщился, оглаживая широченной, как лопата-стахановка, ладонью все еще зудящую рану. – Что, уже?

– Уже, Ваня, уже, – хмыкнул Андрей, расталкивая Жильцова с Торопчиным, которые умудрялись спать на посту даже с открытыми глазами, дабы не засек проверяющий.

Когда и эти двое заставили себя подняться с нар, вся группа уже была на ногах и выжидающе смотрела на своего командира. У каждого из них было по побегу, а то и по два с зоны, оттого, видимо, предстоящий рывок из этой тюрьмы-развалюхи им казался забавной детской шалостью.

– Эх, пивка бы щас холодненького, – с задушевными нотками в голосе и сладко потягиваясь, произнес Пикадор. – А еще бы лучшее – остограммиться стаканом самогона. Хороший у этих куркулей самогон, аж слезу пробивает.

– Ага, – поддержал Юрасова Антон Жильцов. – Пивка бы кружечку, с пенкой на два пальца, да подлакировать самогоночкой. Полжизни бы, кажись, отдал.

– Погодь маленько, – пробурчал Рафик Халмуратов, более известный среди гоп-стопников довоенной Казани как Рафик Шайтан, – будет тебе дудка, будет и свисток.

– Не накаркай! – прицыкнул на него Крест, истово верящий во все народные приметы и правильно понявший бурчливое ворчание Халмуратова. – Не каркай – дороги не будет.

– Всё, тишина! – успокоил неопохмеленную братву Бокша. – Начинаю звать конвой, ну а далее всё по плану.

И он шагнул к двери, едва державшейся на проржавевших петлях. Стукнул кулаком раз, другой – прислушался, надеясь услышать шаги автоматчика из конвойной роты, на которого была возложена роль коридорного.

Тишина. И только из камеры напротив послышался насмешливый басок:

– Барабань, барабань, служивый, прямо-таки щас они тебя и выпустят.

– Ага, – поддержал его кто-то. – Выпустят. По стенке расстрельной и обратно.

– Видать, порядки здесь такие, – пробурчал Торопчин. – Люди знают, что говорят.

Однако Бокша даже не обратил на это ворчание внимания, уже со злостью забарабанив в дверь. Ему помог Крест, и когда, казалось, она уже должна была сорваться с петель, в дальнем конце коридора послышались гулкие, тяжелые шаги, затем трехэтажный мат озлобленного человека, которого ни за что ни про что вырвали из сладкого сна, и наконец:

– Чего молотишь, гнида?! Или пулю в брюхо захотел?

– Открой, с-с-сучара рваная! – взвился Андрей. – У нас человек помирает! Сердце схватило. Едва дышит.

– Щас… открою… – заржал за дверью коридорный. – Подохнет, так мне же спасибо скажут. На одного гада меньше будет.

Он уже был наслышан о решении следака передать всех семерых штрафников в руки военного трибунала и теперь измывался над ними как только мог.

– Открой, сука паскудная! – продолжал ломиться в дверь Бокша. – Козел недоделанный! Или хочешь, чтобы мы тебя раком поставили да опустили, как петушка засранного?

На какую-то секунду-другую Андрей перестал барабанить в дверь, и было слышно, с каким надрывным хрипом дышит коридорный.

– Что-о-о?! – неожиданно завопил он. – Опустить меня? Как петушка засранного?..

И уже завопил на весь коридор:

– Стаднюк, Павлов, Нефедов! Ко мне!

По бетонному полу тюремного коридора раздался цокающий топот кирзовых сапог с железными набойками, а коридорный уже гремел связкой ключей, матерясь в бога и мать и приговаривая:

– Щас я тебя, тварь уголовная, опущу… Сам опушу! И будешь ты у меня кукарекать по зонам, если, конечно, пулю в лоб не схлопочешь. Сам… сам буду с тебя штаны сдирать.

– Вот же крыса паскудная! – уже из последних сил сдерживал себя Крест, но лишний голос сейчас был ни к чему, и Бокша приказал ему молчать:

– Ша, Ваня, ша! Щас будем работать.

И повернулся лицом к ощетинившейся братве, которая даже слушать не могла подобное.

– Приготовиться! Но раньше моей команды ни звука, ни пука.

– Спокойно, командир. Всё будет тип-топ.

Прислушался.

Павлов, Стаднюк и Нефедов уже стояли у самой двери и горячечным шепотом пытались что-то доказать коридорному, который, судя по всему, был старшим по званию, однако он продолжал бряцать ключами, чтобы вломиться в камеру.

Наконец нашел-таки нужный ключ и сунул его в замочную скважину.

Затаив дыхание, Бокша показал глазами Кресту, чтобы тот встал по другую сторону двери.

Почти неразличимый в полутемном пространстве камеры, сжатой двумя рядами двухъярусных деревянных нар, Минин почти вжался в стену, и в этот момент дверь распахнулась и на пороге застыла коренастая фигура с автоматом в руках и старшинскими погонами на плечах.

В двух шагах от него, на фоне едва мерцающей слабосильной лампочки стояла троица конвойных, также ощетинившихся автоматами.

На поясе у каждого по штык-ножу.

«Как и положено быть», – с какой-то безрассудной отрешенностью подумал Андрей и отступил на два шага в глубь камеры, но даже оттуда чувствовал на себе прожигающий взгляд взбешенного до самой задницы старшины. Судя по его реакции, он за всю свою службу не слышал по отношению к себе ничего подобного. И действительно, сказать тому же вертухаю или пастуху[2]2
  Пастух – в данном случае охранник, надзиратель.


[Закрыть], что какой-то баклажан помидорыч[3]3
  Баклажан помидорыч – заключенный-фраер.


[Закрыть] поставит его раком…

Подобные всплески на зоне не поощрялись, и расплачиваться за них приходилось по полной программе. И умудренный лагерным опытом Боцман никогда бы не позволил себе подобного в лагере, но сейчас, когда требовались неординарные действия и надо было любыми способами вывести из себя охрану, он переступил неписаный закон.

Побагровевший от унижения, старшина положил палец на спусковой крючок и, продолжая сверлить его взбешенными глазами, каким-то свистящим шепотом выдавил из себя:

– Так это ты, гнида лагерная, петух обосранный, грозился раком меня поставить?

Бокша молчал, не отводя глаз с пальца на спусковом крючке автомата, а старшина, видимо, чувствуя всю свою власть над оборзевшим уркой и в то же время свое бессилие, вдруг заорал истошно, вскинув поудобнее автомат.

– А ну выходь, гнида поганая! Щас я тебя, помоечник, раком ставить буду.

Невольно скрежетнув зубами от тех оскорблений, которые сыпались на него из коридора, Андрей вдруг почувствовал, как что-то жаркое ударило в голову, и он, чтобы только не наломать дров, отступил еще на шаг в глубь камеры.

Сухощавый, при росте метр семьдесят восемь, он не смотрелся в глазах коренастого старшины, обученного к тому необходимым приемам заламывания рук, и окончательно озверевший старшина, который мог растерять весь свой авторитет в глазах конвойного взвода, купился на это, как щенок-первоходок на «пряник» прожженного до мозга костей лагерного кума.

– Выходь, говорю! – вновь приказал он, однако словно окаменевший беспредельщик продолжал стоять немым болваном посреди камеры, и старшина в надежде на помощь трех истуканов, которые могли стать свидетелями его позора, перебросил автомат за спину и шагнул в полутемную камеру.

Нефедов, Стаднюк и Павлов с автоматами наизготовку заслонили собой дверной проем.

Стаднюк шагнул следом за старшиной.

– Щас я тебя, вошь лагер…

Тяжеленный кулак Креста опустился на его голову, и старшина только квакнул, словно подкошенный рухнув на пол. И в ту же секунду, не дав ему опомниться, на Стаднюка бросился Пикадор. Двинул его кулаком под дых, и ударом ребра ладони по шее завалил его на пол.

Перехватив выпавший из рук Стаднюка автомат, Бокша ткнул стволом в живот охранника. Второго охранника взял на себя Крест, свернув ему ударом кулака челюсть.

– Ну что, пустить его в распыл или нехай небо коптит? – громко, так, чтобы было слышно по всему коридору, и в то же время ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Андрей.

– Не хватало еще из-за этого дерьма грех на душу брать, – отозвался Шайтан. – Пускай живет. Только кляп потуже в его глотку забить надо будет.

– Повезло тебе на этот раз, – ухмыльнулся Андрей и стволом автомата показал на камеру. – К нарам! Быстро! Да автомат… автомат не забудь оставить.

– Да, конешно, щас, – залепетал уже распростившийся с жизнью молоденький охранник и, сунув в руки Бокши автомат, юркнул в темноту камеры, где уже лежали, связанные собственными ремнями, его товарищи.

Сняв с поясов кинжалы, а заодно прихватив и документы, Бокша и помогавший ему Волк заперли за собой дверь камеры, забряцав связкой ключей, и в этот момент словно взорвались человеческими криками две камеры напротив.

– Ребятки! – истошным криком вопил какой-то мужик. – Солдатушки! Чего же это вы, освободители хреновы? Сами дёру даёте, а нам горемышным, что же, за всех вас отвечать придется?

И как довесок к сказанному – веский аргумент:

– Они же, тюремщики, не будут смотреть, кто кого повязал, да матку-правду шукать, они же сразу всем нам по соплям надают да годика по три закатают.

– Братушки!..

Кивнув Волку, чтобы открывал все камеры подряд, Андрей в какой-то момент усомнился было в правильности своих действий, но тут же успокоил себя. Случись подобное до войны, добравшиеся до тюремных ключей зэки обязательно пооткрывали бы все камеры, чтобы тем самым сбить со следа погоню.

А коридор уже наполнялся гулом голосов, кто-то из мешочников пытался целовать руки Кресту, за что тут же схлопотал по шее. Народ ждал, когда же им откроют обитую железом дверь, за которой начиналась воля, однако еще оставалась одна камера, замок которой не желал поддаваться ключу. Однако Волку все-таки удалось провернуть ключ в замочной скважине, но, к его великому удивлению, камера встретила своих освободителей напряженным молчанием.