Текст книги "Россия молодая"

– Догадались? – смеясь, спросил Петр.

– Веселого-то немного! – ответил Апраксин.

– Голова, государь, пухнет, ей-ей! – вмешался Иевлев. – Книги надобны, да много, типографии, дабы печатные книги были!..

– Куранты надо! – из своего угла сказал Патрик Гордон. – Каждый день.

– Какие еще куранты? – сердито спросил Меншиков.

– Большой бумага. Большой бумага…

– Большая! – поправил Апраксин.

– Большая, – согласился Гордон. – Вот! – Он показал руками, какая должна быть бумага. – И на нем различные новости. Например, король дал аудиенцию послу, или принцу, или министру иностранного двора. Военное сражение. Или, например, в Москве имелась гроза и буря. И пожар…

Меншиков сплюнул, сказал:

– Тьфу, еще накликаешь!

– Куранты – суть ведомости! – догадался Апраксин. – Дело доброе…

– Что ж! – сказал Петр. – Верно, дело доброе…

С трубкой в зубах он ходил по трапезной, говорил утешающе:

– Будет, с прошествием времени все будет. А что многотрудно нам, то как иначе? Аз грешный – много ли знаю? Вот Хилков нынче листы рассказывал, что отыскал в Соловецкой обители. Слушал я, слушал, со всем вниманием. И нынче те листы читать буду. Лоцию беломорскую кому читать, как не нам? Ох работы нам, други мои, ох дел, и не перечесть, сколь много. Одно и утешение – не стары еще, а, господа совет?

– Да не так уж и молоды, – ответил самый молодой – Яким Воронин: ему в воскресенье стукнул двадцать один год. – Не ребятишки уж, государь…

– Поди-ка, огня подай, старче! – велел Петр, усмехнувшись, и, раскурив трубку от уголька, велел всем спать.

Когда выходили из трапезной, Хилков негромко попросил:

– Государь, Петр Алексеевич, не вели мне за море ехать с посольством, бью челом, оставь книгу замысленную написать. То жизнь мне – сия книга…

Петр остановился на ветру, нахмурился:

– «Ядро»?

– Так, Петр Алексеевич…

Царь еще более нахмурился, брови его совсем сошлись над переносицей, заговорил поучительно:

– Апраксин Федор Матвеевич – моряк отменный, море ему более жизни дорого, однако ж мы поставили его воеводою в Архангельске. И справляется, несет службу примерно. Якимка Воронин в прошлые времена бит бывал нами нещадно – в вотчину просился, однако ж стал мореходом…

Хилков молчал, опустив голову.

– Меншиков Александр Данилович слезами, бывало, плачет, от дела отбивается, что-де темен. Однако работает, справляется. Гисторию писать – добро задумал, а кто в Швецию поедет? Нам послы с головами надобны, а не квашня, не бабы, не мякина…

Андрей Яковлевич еще ниже опустил голову. Петр сказал мягче:

– Там и писать свою гисторию будешь. Кому и ехать, как не тебе? Знаешь старопрежние времена, голова не глупа, честь России не посрамишь. Да еще и ехать-то не завтра, до отъезда много успеешь…

Хилков поклонился, пошел к себе.

– Ну? – спросил Сильвестр Петрович.

– Ехать! – сказал Хилков.

– Ну и добро! – лежа на лавке, отозвался Апраксин. – Кем ехать-то?

Андрей Яковлевич сказал со вздохом:

– Резидентом, а на поверку – послом!

– Ты? Послом?

– Послом! – кивнул Хилков.

– Да тебе сколько годов-то?

– Двадцать три.

Апраксин засмеялся.

– Ну, дела! Посол в двадцать три года. Велика тебе честь, Андрей Яковлевич…

Хилков разделся, еще раз вздохнул, лег на свою лавку. По-прежнему свистел морской ветер, выл в трубе, шатал стены келии. Сильвестр Петрович, сидя за столом, быстро писал:

«Свет мой, радость очей моих, голубонька Машенька. Сей лист пишу тебе из обители, поименованной – Пертоминская. Ты бы нас в сии поры не признала – работаем без отдыху и, грех вымолвить, без молитвы. Солью морской изрядно поизъедены, лики наши облупились, руки саднит. Об тебе, голубонька моя, думаю денно и нощно. Государь наш, Петр Алексеевич, в добром здравии, многое доброе будет в недальние дни его соизволением на Руси поделано, а люди здесь еще получше, чем я тебе и Родиону Кирилловичу рассказывал. Покуда все еще шутим, да и дело меж шутками делаем. Охота у государя нашего к морю превеликая, да и мы не те ныне, что на Переяславле-Залесском в допрежние времена играли. Свет мой, Машенька! Горько мое житьишко без тебя, сударушка добрая. И что за участь с молодою женою нисколько не видеться, да, знать, на роду мне так написано. Когда мы все к Москве вернемся – того не знаю. Огорчать тебя, душечка, не хочу, но может статься, что мне повелят быть в городе Архангельском при корабельном строении в помощь Федору Матвеевичу. Тогда и ты ко мне прибудешь, надеюсь на сие непрестанно. Кланяюсь я низко тебе, лапушке моей, и еще дядюшке Родиону Кирилловичу, сохрани его Господь в добром здравии. Скажи ему, Машенька-сударушка, что здешней обители монаси так обленились на тихом своем житии, что в церкву – и в ту не ходят, а говорят богомольцам: “Вы идите, молитесь, мы же сами не пойдем, наше дело позвонить, а за нас, за праведных, ангелы на небеси молятся…” За то государь много над ними смеялся, а потом маненько игумна постращал, что-де за сие тунеядство повелит монасей забрать в стрельцы…»

Сильвестр Петрович дописал, запечатал письмо перстнем, лег на лавку – соснуть хоть часок: царь Петр Алексеевич посулил разбудить скоро.

Но соснуть не удалось вовсе.

За стеною, где до́лжно было опочивать Меншикову, грохнула дверь, раздался бешеный голос Петра:

– Ты что же, песий сын, творишь? Ты что…

Было слышно, как Александр Данилович свалился с лавки, как куда-то поволок его Петр, как Меншиков причитал над самим собою:

– Ой, пропала головушка, ой, виноват, ой, Петр Алексеевич, милостивец, все отдам, все, в поясе оно у меня…

Раздалось несколько частых ударов, по кельям пронесся вопль Меншикова. Апраксин сел на скамье, прислушался, спросил быстрым шепотом:

– Данилыча?

– Его, – ответил Иевлев.

– Так я и давеча думал, – со вздохом сказал Апраксин. – Мы сюда пошли, а его во дворе игумен дожидался. Он к нему возьми и юркни…

Сильвестр Петрович болезненно поморщился. Хилков тоже проснулся и спрашивал, что случилось. Меншиков выл, но чувствовалось, что делает он это не столько от боли, сколько бережась дальнейшего. Петр хрипло крикнул за стеною:

– Моим царевым именем? На государевы нужды? Тать денной, да как ты смеешь?

Опять посыпались удары, Меншиков взвизгнул, послышались шаги Петра, царь ушел. Иевлев хотел было пойти к Александру Данилычу, но тот, плача и сморкаясь, вошел сам.

– Ну откудова он сведал? – спросил Меншиков. – Откудова? С проклятущим сим игумном мы вдвоем только и были…

– Водички попей! – сказал Апраксин.

– Иди ты с водичкой-то! И денег всего ничего взял, монастырь вшивый, что у них есть, а он сведал…

– Отобрал? – не в силах не улыбаться спросил Апраксин.

– А то мне оставил. И с поясом вместе отобрал…

Меншиков сел, стал щупать себя – целы ли ребра. Ребра были целы. Тогда он сказал с угрозой:

– Мое от меня не уйдет. В Архангельске разочтемся. Умен больно. Пояс-то мой!

И ушел спать, хлопнув дверью, словно Иевлев, Апраксин и Хилков были в чем-то виноваты.

7. Дышит море

Весь день и всю следующую ночь в монастыре пировали по случаю чудесного избавления от гибели в морской пучине. Монахи палили из пушки, таскали в трапезную ставленные монастырские меда, жареную треску на деревянных блюдах, моченные в уксусе молоки. С яхты было видно, как царь со своими приближенными пошел смотреть монастырскую солеварню, как вернулся и, взяв в руки топор, принялся обтесывать бревна для креста, как монахи и свитские водрузили крест на скале…

– Ишь каков мужик непоседлив, царь-от! – сказал дед Федор. – Все ему надо знать, всюду сам пойдет. Давеча с монахами завелся – как-де треску солят, да как-де ее ловят, да как-де сало топят…

Антип смотрел на берег хмуро, с похмелья болела голова, было обидно, что ночью Рябов вывел его из монастырской трапезной.

– Без всякого без почтения! – попенял он кормщика. – Я было уж и простил тебя, непутевого, а ты меня – за загривок. Я помню, я хоть и хмельной был, да помню…

Семисадов принес с берега от монахов меда и трески, матросы на яхте сели ужинать. За едою Антип объявил рыбакам:

– Простил я Ваньку-то! Не для него, клятого, для Тайки. Чего мыкаться по чужим-то дворам? Негоже. Не тот у меня достаток, чтобы на них не хватило. Ну, работать будет Ванька-то, не посидит сложа лапища. Я стар уже, годы мои преклонные, наработался. И кости болят от погоды. Как сырость али взводень разыграется – смертушка. Лежать стану на печи, а Ванька пусть хозяйствует. Людей нанимать, покрутчиков, на тряску в лодье сходить, посмотреть, как на меня народишко работает, рыбку на ярмарке продать…

– Ты об чем толкуешь, батюшка? – спросил Рябов.

– Об тебе и толкую. Будешь при моем хозяйстве. Денег, слава богу, скопил, не нищий человек, не побирушка тесть у тебя. Наймешь покрутчиков, рыбку у них примешь, про-дашь ее…

Рябов усмехнулся, обветренное лицо его стало недобрым.

– Я-то?

– Вестимо, ты!

– Уволь, батюшка.

– Велика честь, что ли? Недостоин? – осклабился Антип. – Совесть в тебе не дозволяет! Уводом увел девку, а я простил? Так, что ли?

Рыбаки-матросы царевой яхты молчали, поглядывали то на Антипа, то на Рябова.

– Уволь, батюшка, – опять сказал Рябов. – Не пойду я к тебе в приказчики.

Антип поморгал, не понимая.

– Не пойду, и весь мой сказ! – громче, круто произнес Рябов. – Не надобно мне ни чести твоей, ни прощения от тебя. Не был я никогда и не буду живоглотом, за лодьи да за снасти, что рыбацким потом достались, еще три шкуры драть. Сам я себе хозяин, сам себе и покрутчик…

Антип встал на ноги, сжал кулак, заругался черными словами. Семисадов и дед Федор повисли у него на плечах, оттерли подальше от Рябова. Тот стоял спокойно, потом не торопясь повернулся, сошел на берег. Антип кричал ему вслед бранные слова, кормщик не оборачивался.

– Я-то – живоглот? – спрашивал Антип в ярости. – Я? А? Я ему прощение, а он мне что? Ну тать, ну шиш, ну лапотник, попомнишь…

Рыбаки молчали, переглядывались, пересмеивались. К вечеру Антип совсем расходился, топал на рыбаков ногами, кричал, что скрутит всех в бараний рог, что никто не смеет ему перечить: он самим царем обласкан и теперь в такую силу взойдет, что все только ахнут. Дед Федор попытался было его укротить, он пнул старика сапогом. Тогда Семисадов сказал со вздохом:

– Иди, Антип, ляжь, отдохни. Напился пьян и шумишь. А ты перед Иваном-то Савватеевичем мелочь мелкая… Иди, иди, а то я и рассердиться могу…

В сумерки дед Федор, Семисадов, Рябов собрались в мозглой, холодной царевой каюте, зажгли свечу, стали разглядывать оставленные испанцем дель Роблесом морские карты и чертежи. Рябов, неумело держа в пальцах гусиное перо, обмакнул его в чернильницу, подумал, провел жирную черту там, где должен был быть по-настоящему Летний берег.

– Ишь ты какой смелый! – сказал дед Федор.

– Хожено здесь перехожено! – ответил Рябов и, высунув кончик языка, старательно подправил было черту, но с пера вдруг густо капнули чернила и растеклись по карте.

Дед Федор засмеялся, засмеялся и Семисадов, Рябов с досадой швырнул перо в сторону. Дед Федор потянул к себе другую карту – Беломорское горло, стал рассказывать, что, сколь ни бывал там, ни единого разу не видел в горле сплошного льда, и без ветра тоже там не случалось. Семисадов заспорил, дед Федор обиделся:

– Молод еще мне перечить. Экой отыскался!

Сверху по палубе раздались шаги, кто-то быстро спускался в каюту. Рыбаки обернулись – Иевлев, веселый, ясноглазый, стоял в дверях. Медленно подошел к столу, сел, поглядел на карты, компас, пытливо всмотрелся в глаза Рябова…

– Словно и впрямь мореходы ученые. Об чем разговор?

– Мало ли, – сказал Рябов. – Отоспались, вот и чешем языки.

Иевлев отворил сундук в царевой каюте, достал обернутую в тряпицу книгу, что взял Рябов у вдовы деда Мокия.

– Кому занадобилось? – спросил кормщик.

– Государь требует.

Рябов усмехнулся, разгладил бороду:

– Приглянулось Петру Алексеевичу морюшко наше. Дышит ему…

– Это как – дышит? – спросил Иевлев.

– А так, Сильвестр Петрович, дышит, манит, зовет, значит. Выходи, дескать, морского дела старатель, пора, мол, стоскуешься без меня…

Лицо кормщика стало серьезным, почти суровым.

– Слышь? – сказал он Иевлеву. – Разгулялось нонче…

Сквозь однообразное поскрипывание – борт яхты терся о сваи причала – Сильвестр Петрович ясно услышал мощный грохот волн.

– Слышь?

Сильвестр Петрович кивнул.

– Ругаешься на него, как застигнет тебя в пути бурей, мучаешься с ним, а манит, распроклятое! – вновь заговорил Рябов. – Одному человеку хоть бы что! Послушает да пойдет. А другому – ох, не уйти от него. Вот и на тебя я гляжу – манит и тебя, а? Верно?

Он засмеялся раскатисто:

– Трудно вам будет, ребята, обвыкать. С малолетства-то куда легче, а когда в возраст войдешь – труднее. Мы, здешние, все – с малолетства, а вы мужики – ишь вымахали, а в море впервой хаживаете.

– Привыкнут! – сказал дед Федор. – Я одного знал – годов двадцать ему было, только впервой море увидал, с Вологды он, вологодский. Ничего, и посейчас плавает… Конечно, не больно ладный мореход, наживщиком ходит, дальше не пошел. Недурен, а робок…

Сильвестр Петрович улыбался, слушал молча. Потом, полистав книгу, сказал задумчиво:

– Деды ваши плавали, отцы плавали, сами вы всю жизнь в море. Есть у вас от дедов и прадедов великая книга морского хождения. Надобно нам, братцы, собрать вместе все, что наплавано, начерчено, записано российскими морскими пахарями. Запишем вместе в книгу, будет у нас все, что понадобится для морского хождения в сих водах…

– Учить нас будешь, что ли? – спросил дед Федор.

– Учить? – удивился Иевлев, задумчиво покачал головою: – Нет, дедуля, не мне вас учить. Знаю мало, а что знаю, то покуда девать мне некуда. Узнаю поболе – может, оно и сгодится вам, а нынче не мне вас учить, а вам меня. Нет и не может быть морехода истинного без опыта всего, что знаете вы. Для того буду учиться у вас искусству вашему и вам, может, сгожусь. Возьмете в ученики?

– В зуйки? – широко улыбнулся Рябов. – Что ж, дединька? Возьмем?

– Давай возьмем! – добродушно согласился дед Федор. – Только ты уж, Сильвестр Петрович, не погневайся, коли маненько и попадет когда. У нас запросто: торок ударит, толковать некогда, в сердцах – и по уху, и по чему попало бьем, горячим, значит, чтобы побойчее справлялся…

– Не погневаюсь!

На палубе постояли, послушали море. Дед Федор, назидательно подняв корявый палец, говорил:

– Не стоит оно без перемены-то, а живет, не мертвое оно, как, допустим, камень али бревно, а живое, вроде как мы, человеки. Оттого и говорят, как про человека, – дышит, дескать. Мы – люди, человечки божьи – живем скоро, поспешаем, дышим часто, оттого и короток наш век. А море-то вечное, и дышит оно редко. Вон грудь-то морская, богатырская, куда глаз ни кинь – море-морюшко. И когда начинает грудь морская вздох свой, мы говорим – прибывает вода. Так, Иван Савватеевич?

Рябов молча кивнул. Лицо его в сумраке белой ночи казалось грустным…

– Поднимается лоно морское, – говорил дед Федор, – дышит и реки наполняет вздохами своими. Наполнив же реки, морюшко словно бы отдыхает. Тогда мы говорим: «Задумалось Белое, задумалось, отдыхает…» И, отдохнув, дрогнет море наше…

– Сие есть приливы и отливы, – сказал Иевлев. – Об том ведаю. Дважды в сутки бывают они, две полые воды и две малые, так ли?.. Ну, пойду я, пора, Петр Алексеевич книгу ждет…

Он пошел к скрипящим сходням, обернулся, сказал:

– Об многом еще потолкуем, господа мореходы…

– Потолковать можно! – ответил Рябов. – Отчего не потолковать. Стариков на досуге собрать надобно, они многое поведают: и то расскажут, как во льдах плавать надобно, и то, каковы приливы и отливы в горле, и о воронке с кошками… Коли и взаправду манит вас море, господа корабельщики, коли верно, что дышит вам оно, будет делу большая польза от стариков наших…

Иевлев ушел в монастырь, на шканцах появился дель Роблес, позвал русских играть с ним в кости.

– Я-то не пойду! – сказал Рябов Семисадову. – Поиграл с ним давеча, хватит, дорогая игра…

И вышел на берег – пройтись. Дед Федор шагал рядом, охал, что-де ноют ноги. Потом со вздохом пожаловался:

– А на матерой-то земле не усидеть, Ванюха. На печку бы пора, да нет: дышит оно, море, манит…

Глава девятая

Можно бы и песню спеть, да чтобы кого по уху не задеть.

Поговорка

1. На шанцах в караульной будке

Майор Джеймс более Крыковым не интересовался – знал: бывшему поручику из капралов не подняться. А капрала и замечать не для чего. Капрал ближе к солдату, нежели к офицеру…

У Афанасия Петровича под началом было всего трое таможенников да караульная будка на шанцах, на Двинском устье, – охранять город от неожиданного нападения воровских воинских людей. Никто в Архангельске воровских воинских людей не опасался, но так было заведено исстари: шанцы, на шанцах будка, при будке таможенники, над ними капрал.

Время летело незаметно. Караульщики – каждый промышлял своим ремеслом: один – Сергуньков, малый тихий и кроткий, – столярничал, поделки его забирала старуха мать, продавала в городе на рынке; другой – Алексей, постарше, – искусно плел сети для рыбаков, продавал, тем и кормил огромную семью; третий – Евдоким Прокопьев, холмогорский косторез и великий искусник делать всякую мелкую работу, – ни единой минуты не мог сидеть без дела, и что ни делал – все ему удавалось: то начнет резать ножом деревянную посуду, полюбуется, покачает головой, отправит продать, на вырученные деньги купит дорогой заморской проволоки, начнет ту проволоку ковать, – рассказывает: видел-де сольвычегодскую цепочку из замков, хочу, мол, попробовать, может, задастся самому построить, чтобы было не хуже. Построит цепочку дивной красоты, покачает головой:

– Косо построил. К земле тянет. Взлета в ей нет!

– Какой такой взлет тебе еще понадобился?

– А такой, что сольвычегодские мужики имеют. У них покрасивее…

Про цепочку забудет, начнет расписывать ложе для кремневого ружья, пряжку, свистульки глиняные. И то не понравится, подумает, подумает – за финифть и филигрань примется, а там – обратно к дереву, глядишь, режет солонку-утицу.

– Что, Евдоким Аксенович, в обрат пошел? – спросит, бывало, Афанасий Петрович.

– Да, вишь ты, надумал вот иного узора. Как на ложе его ставил, на ружейное, то и придумал, а туда он мал, здесь в самый раз будет…

Иногда пели втроем. Четвертый караулил на вышке – доглядывал, не видать ли корабля. Заводил, сделав страдающее лицо, Прокопьев, вторил непременно Сергуньков. Без Сергунькова песня не заваривалась. На двинском просторе, на устье, вскрикивали чайки, посвистывал морской ветер, свободно, широко, иногда с угрозою, летела песня. Если на баре появлялся корабль, караульщик на вышке бил в било, кричал в говорную трубу:

– Парус вижу, господин капрал!

Крыков взбегал наверх – на галерею, брал подзорную трубу, всматривался:

– Один. Флаг нидерландский – Соединенных штатов. Торговать идет в прибыток господину майору.

Опять пели песню, занимаясь каждый своим делом.

Афанасий Петрович все прилежнее и настойчивее резал по кости. Теперь у него был весь потребный настоящему искуснику инструмент, были запасы моржовой кости, были краски – расцвечивать кость, было чем ее отбеливать. Работа утешала его, с долотцем и шильцами в руках он мурлыкал песни, веселел, взгляд его прояснялся, точно бы забывалась тяжкая обида.

Глядя, как режет капрал Крыков, Евдоким Аксенович вздыхал:

– Подарил тебя Создатель талантом, да негоже делаешь, Афанасий Петрович. Бесей-чертей тешишь. Злые твои чучела. Вырезал бы складень, на нем угодники в гору тихонечко, легонечко шествуют, на горе во всем великолепии божественное сияние…

– Сияние? – посмеивался Крыков.

– Сияние, Афанасий Петрович…

– Что же оно тебе там засияло?

Прокопьев молчал.

– Сам-то ты, Евдоким Аксенович, того не делаешь, – говорил Крыков, – ну и меня не учи. Я, брат, ученый нынче, повидал твои сияния…

Все же однажды решил выточить угодника: точил-точил, зевал-зевал, угодник не получался. Бороденка вроде бы у деда Федора, никакого благолепия нет, рубашка посконная…

– Ты бы его, Афанасий Петрович, приодел поблагообразнее, – посоветовал Прокопьев, – власяницу, на головочку куколь монаший – будет схимник, постник, подвижник…

Крыков засмеялся, сказал весело:

– Как в сказке сказывается про кота Евстафия: кому скоромно, а нам на здоровье, молвил кот Евстафий, постригшись в монахи, да приняв схиму, да съев в придачу мышку…

Угодник не получился. Крыков переточил его на рыбака, поморского дединьку. Дединька удался, да так, что таможенники только причмокивали и головами качали. После рыбака стал точить дрягиля – двинского грузчика. Когда дело подходило к концу, пришли на караулку гостевать Молчан, Ватажников да Ефим Гриднев. Из свежей рыбы, что днем наловил Евдоким Аксенович, наварили доброй ухи, по рукам пошел полштоф зелена вина.

После ушицы Прокопьев завел:

 
                                      А и горе, горе-гореваньице! А и в горе жить, не кручинну быть, А и лыком горе подпоясалось, Мочалами ноги изопутаны…
 

Пламя костра в серых сумерках ночи странно высвечивало бородатые лица Молчана, Ватажникова, Гриднева, бросало бегущие отсветы на поющего Прокопьева, на задумчивого Сергунькова. И такими сильными, такими могучими показались вдруг Афанасию Петровичу эти люди, что он подумал: «Войну с ними воевать бок о бок – не пропадешь! Нет, не пропадешь!»

Пели долго, потом, попозже, Ефим рассказал:

– Люди так сказывают, что дьяк Гусев – не видеть ему бела света – новое дело надумал: брать с рыбарей повесельные не так, как ранее, а иначе. Как рыбарь с моря вынется да к берегу подойдет, брать с него пошлину привальную али пристанную. Как в море идти, так платить ему с посудины – отвальную али рыбную. А повесельные – как были, так им и быть…

Сергуньков охнул, покачал головой.

– Да разве ж мир даст?

– Мир – он по прозванию только что мир! – разбивая палкой головни в костре, молвил Молчан. – Мир! Токи делить тетеревиные да пожни – они мир! А когда с них шкуру драть зачнут, какой они мир…

– Но, но! – строго сказал Прокопьев. – Ты нашего Беломорья не знаешь толком. У нас мир – дело большое. Как в складники сложатся – поди возьми их, ну-тка! Спокон веков пни вместе корчуют, из одной мисы щи хлебают – по сколько семей? Оно, брат, не так-то просто! Народишко ухватистый, даром что лишнее не болтает…

– Разные у вас тут люди! – сказал Ефим.

– Какие такие разные?

– А такие, что со всячиной. Ходили мы давеча к ярмарке бечевой суда тянуть – кого только нет. Со всей Руси крещеной народ. И гулящих не только нас было: вольных много насчитал я, которых на торную дорогу разбойничать, зипуна добывать горе-гореваньице бросило. А более всего беглые – с пашен, от труда боярского, непосильного.

Говорили обо всем – о непомерных тяготах податей, о новом строении кораблей, о том, как будут туда сгонять людишек из окрестных селений, а может, погонят и издалека. По городу ползли слухи один другого тревожнее. Кузнец где-то вызнал, что ждут из-за моря иноземцами построенный корабль, таких кораблей будет множество, матросам на тех кораблях будет приказано переходить в поганую веру, молиться деревянным болванам, скоблить ножами рыла…

– Врет твой Кузнец! – резко сказал Крыков Молчану. – Брешет невесть чего, а вы и уши развесили…

Прокопьев подложил в костер еще дровишек, подождал, пока хворост схватило пламя, и сказал, глядя на языки огня:

– Корабли большие строить – дело доброе. Чего тут яриться-то? Я сколь годов на шанцах провел, все, бывало, думаешь: и мореходы наши – поморцы смелые, и лодьи наши крепкие, легкие на ходу, и бывают в дальних землишках, а кораблями небогаты мы. К нам идут под своими флагами – и бременцы, и англичане, и еще голландцы разные, берут товар наш как похотят, а мы к ним торговать не ходим. Нет, братцы, корабли – дело стоящее. Только вот туго нам будет, как погонят на верфи, оно верно… Да что об том гадать…

И завел песню:

 
За горою за высокою
Плачет тут девка,
Плачет тут красная,
Русская полонянка…
 

Допели про полонянку. Крыков заговорил, размышляя:

– Враки несет Кузнец твой, враки. Разве ж военные корабли дело не дельное? Были бы у нас тут корабли да фрегаты с пушками, с кулевринами, с абордажными командами, иначе бы жили. Негоцианты да иноземцы, что тайно товары возят, куда бы потише стали. С медведем дружись, да за топор держись, знаю я их, дьяволов, – ходят, высматривают, вынюхивают: для чего пошлину платить, когда нас голыми руками взять можно. Сами про полонянку поете, а своей выгоды не видите…

– Да леший с ними, с кораблями! – усмехнулся Молчан. – Нам что так, что эдак голову в петлю. Чего об чужом думать…

Толкнул Ватажникова в бок, что-то ему шепнул. Ватажников потянулся, так что захрустели суставы, спросил:

– Надобно ли?

– Ничего, – подбодрил Ефим Гриднев. – Они ребята свои, пусть послушают…

Ватажников повел плечами, негромко, осторожно, с оглядкою начал:

 
Ай да во городе Казани
Казаки-други гуляли,
Выбирали атамана
Они – Разина Степана…
 

Крыков поднял голову, беспокойно посмотрел на Молчана. Тот оглаживал бороду, глаза его поблескивали при свете костра. Прокопьев слушал, зажав руками голову, вздыхал, потом на половине сам подхватил песню. Подхватил и Сергуньков. «Знают, – подумал Крыков. – Скажи на милость – знают! А ведь покуда я поручиком был – не слышал. Или не ведал, что они знают?»