Текст книги "Тот, кто придет за тобой"

– Что со мной? – думал Гай, глядя на битву с высоты башни, – все валится из рук. Может, я болен или понемногу схожу с ума?

В это время на улицах послышалось радостное рычание легионеров, и враг дрогнул. Позади варваров поднялся большущий столб дыма, в отдалении за ними слышались женские визги и рев когорты Муниция. Иудеи, решив, что их обошли, потеряли себя, свою стойкость, веру, надежду и, поддавшись панике задних, словно бараны бросились бежать, оставляя на поле боя оружие и раненых.

Гай спустился вниз и бегом направился к первой манипуле. Солдаты ушли далеко вперед, враг бросил позиции и рассеялся по городу. С трудом догнав центуриона, легат приказал войскам двигаться к центральной площади, путь на которую был почти свободен.

Центральная площадь горела и была усеяна трупами. Животы у многих были взрезаны, отрубленные головы тут и там перекатывались под ногами солдат. В основном здесь резали женщин. Многие убитые мужчины были без оружия. Здесь поработали сирийцы Муниция. Жестокость этих солдат к иудеям была какой-то маниакальной. Практически один народ, веками жили рядом, а вот, поди ж ты…

Гай снова почувствовал дурноту и зашел в какой-то дом. Преторианцы попытались отстранить его и зайти первыми, но он велел им оставаться снаружи, и, прислонившись к темной вонючей лестнице в глубине хибары, начал блевать, откровенно, изо всех сил, даже радостно, освобождаясь от чугунной тяжести в желудке. Когда он повернулся, чтоб выйти, он вновь почувствовал резкий запах крови с площади, и его вновь вырвало, неумолимо и наизнанку.

Глава 6. Стыд

Подходя к группе ларьков, стоящих углом на перекрестке, потолкавшись у первого киоска и разглядев, что там ничего нужного нет, Павел зашел за угол. Разглядывая убогую витрину киоска и, выбирая сигареты и воду, он вдруг ощутил какое-то движение сзади и обернулся. Никого не было. Паша глянул вниз и увидел мальчика лет девяти. Сердце его дрогнуло.

Это был младший сын Демина – Илюшка. Мальчик не узнал его и сосредоточенно считал мелочь в кулаке. Мелочи было не ахти – видимо на жвачку или какой-нибудь чупа-чупс. Да…! Вот это случай!

Сазонов, как и многие оперативники, был фаталист. Он всегда верил в случай, этот великий подарок судьбы, это божественное чудо, этот узелок, переход на переплетенных тропках и дорогах, совершенно не имеющих друг к другу никакого отношения и находящихся в разных плоскостях.

Русские люди, это тебе не немцы какие-нибудь! Они, испорченные востоком, всегда верят в чудо. В то, что все образуется, (зпт не нужна) как-то само собой, и откуда-то будет подана рука, крючочек, соломинка, зацепившись за которые можно вытянуть ситуацию из ее заведомой безвыходности. И, что самое смешное, это пусть не всегда, но происходит. И не с одним Сазоновым. Ребята-следаки из его отдела это очень хорошо знают и материалистами являются только снаружи. Есть Бог, есть!

– Илюха, привет, – Павел опустил руку на тонкое детское плечико.

Мальчишка вздрогнул от неожиданности и внимательно посмотрел снизу вверх. Делово, по-демински, шмыгнул носом и, узнав его, заулыбался.

– Здравствуй, дядь Паш. Вы к папе приехали?

– Да, не совсем. Но мне его очень надо увидеть. Ты на перемене или как?

– Папа на работе. А у нас урока не будет, учительница заболела.

Мгновенно пришло решение. Выход. Лазейка. Узкая, ненадежная, дрожащая от слабости, лесенка. Ну, рискуй, Павлуша! Но не зря же к нему явился этот ребенок, этот ангел во плоти, чистый, незамутненный, легкий ангел. Это был знак свыше и надо было попытаться спасти всех: Женьку, его семью и себя, наконец. Себя. Да, это было, наверное, главным – спасти себя от предательства и стыда. Сазонов присел на корточки и, держа малыша за плечо, внимательно посмотрел ему в глаза.

– Илюшка, слушай меня внимательно. Папе грозят большие неприятности. Ты сейчас, прямо сейчас, не мешкая ни минуты, побежишь к отцу на работу. Врывайся в кабинет, как хочешь, реви, кричи. Надо срочно! Скажешь ему, только тихонько на ушко, понял меня, на ушко, что я приехал в город вместе с Братцем Кроликом на операцию…

Тут насупившийся Илюшка, выпучил глаза, прыснул и затрясся от смеха.

Павел, поняв, что сморозил полную чушь, засмеялся сам, но времени уже не было, и он тряхнул Илюху.

– Не обращай внимания. Это кличка. Папа знает кто это. Скажи, что мы приехали из-за него. Только, Илюша, – никому, кроме него, никому! Это приказ!

– И маме?

– Никаких мам. Это мужское дело. Только одному отцу. Если не передашь – ему будет очень плохо. Повтори…

Смышленый прокурорский отпрыск Илюша, протараторил сообщение, Пашка тиснул мальчику ладошку, шлепнул его слегка под зад и мальчик побежал. Глядя ему вслед, Павел быстро протянул в ларек деньги, взял сигареты и широко пошел к машине.

– Ну чего, где ваши-то? – Паша с озабоченным видом, раскрыл пачку красного "LM" – сигарет весьма популярных среди ментов – и прикурил, отворачиваясь от Самохина, чтобы хоть немного скрыть свое возбуждение.

Паша сам был психолог хоть куда, годы, проведенные среди вечно притворяющихся, лгущих, изворачивающихся людей не проходят даром. Наблюдаешь, учишься, перестаешь удивляться, как бы каменеешь внутри, знаешь точно, где сказать, где молчать, и когда приходит черед самому лгать и изворачиваться – применяешь переработанное и накопленное перед своими начальниками, перед их стукачами, коих в конторе пруд пруди, да и с жульем очень помогает, а уж с честными людьми, особенно с жертвами-"терпилами" – и подавно.

Терпила – это такой фрукт, – бывает пострашней любого бандюка. Замучит жалобами, собственными расследованиями, домыслами, замордует глупыми версиями, а потом снюхается с адвокатом жулика, денег с него срубит и начинает откаты делать: "Вы меня не так поняли, да не это хотел сказать. Я его уже простил…" Это – враг, одним портит отчетность по раскрываемости, другим – нервы в процессе.

Сазонов прислонился к стоящему рядом с машиной дереву и курил, а Игорь Самохин, перегнувшись через окно "Нивы" презрительно и лениво оглядывал городок. Обшарпанные стены какого-то двухэтажного строения (почему-то он решил, что это баня) зияли узкими горизонтальными окошками-бойницами. Кое-где были выбиты стекла, стены были выщерблены глубокими впадинами, штукатурка осыпалась и лежала грязными пыльными кучами около парапета, смешанная с мусором: бумажками, обрывками упаковок, пластиковыми бутылками и банками из-под пива.

Из-за угла бани подпрыгивающей походкой по направлению к киоскам, качаясь, вышел очень поддатый очкастый мужичок в когда-то белой бейсболке с надписью "Nice", в грязной фуфайке, камуфляжных штанах и, почему-то, мятых, старых валенках с галошами. Валенки ли, хромота ли, мешали пьяному идти прямо, и его то и дело сносило в сторону от тропки на траву.

Добрая земля не хотела пускать его к ларьку. Она звала его в пробившуюся, апрельскую травку, отдохнуть, полежать, проспаться. Ей казалось, что мужику хватит, но русский человек, особенно человек из глубинки, привык землей руководить сам. – Кто она такая? Захочу, распашу здесь все! Загажу! Порубаю! Я хозяин тут, никшните все! Наконец дядька, не доходя десятка метров до киоска, неуклюже припав на колено, свалился в траву и затих. Сазонов с Самохиным негромко и грустно рассмеялись.

Эх, Расе-ея…

Паша посмотрел на часы. Время текло томительно. Вдали показалась Газель сопровождения. Всего минут десять как Илюха побежал к Демину. Вдруг не успеет, вдруг задержит его что, на ворон засмотрится, домой решит заскочить? Да мало ли что! Сердце снова заколотилось, струна в теле стала натягиваться и позванивать. Наступало время "Ч".

Переговорив с операми, Самохин уселся за руль, и машины тронулись в центр, к площади Карла Маркса, для небольшой рекогносцировки и начала работы. Времени было 15-20. Машина сопровождения была оборудована прослушивающей и записывающей аппаратурой. Подогнать ее следовало как можно ближе к зданию прокуратуры, где на втором этаже, прокурор района Евгений Демин, готовился к своему грехопадению.

Парни из Газели вышли и разошлись незаметно, кто – куда. Машина заехала во двор, граничащий с жилым домом и, аккуратно припарковавшись около кустов, встала вплотную к зданию как раз под окна деминского кабинета. Самохин и Сазонов вышли из "Нивы" и дворами прошли к оперативной Газели, залезли в салон, где радиотехник уже накручивал свои ручки какой-то, весьма несовременного вида, коробки, еще со старинными стрелками индикаторов звука и большими пластмассовыми наушниками, и вопросительно глянули на него. Техник неопределенно мотнул головой и включил звук.

Что-то запищало, зафонило, потом из динамика стали доноситься какие-то хрипы, скрежет и звуки. Наверное, шуршали бумаги, двигались ящики стола. Несмотря на допотопность радиоящика, слышимость была очень даже неплохой.

Пашка отчетливо слышал голос Демина: "Ну и чего? И это все, что ты наработала?" Потом оправдывающийся молодой женский голосок пропищал: "Евгений Юрьич! Я ездила к нему в деревню два раза. На своих двоих. Он не хочет со мной разговаривать. Что мне его задерживать, что ли?" В ответ резкое: "Задерживай! Иначе все прахом пойдет". Разговор, по-видимому, шел со следователем о каком-то деле, о свидетеле. Рутина, работа, обычная жизнь без подвигов, без героев, без сантиментов.

– Интересно, был Илюха у отца или нет? – злость на неясность ситуации и на то, что сейчас может произойти, несмотря ни на что, буквально свербила в животе Павла. Ему страшно захотелось курить, но выйти из машины было уже нельзя, а "братцы-кролики" почти всем составом не курили, берегли здоровье, спортсмены ( блин!), и просить их об этом было нестерпимо.

Оставалось ждать. Следователь тупо уставился на свою руку. Медленно, двигаясь по кругу большого циферблата красавца "Tissot", отсчитывала секунды красная стрелочка. Время придвигалось к назначенному – к шестнадцати часам московского времени. Самохин по рации запросил слышимость и дислокацию групп захвата. Спросил про понятых. Все было на мази. Люди ждали отмашки, красной ракеты и третьего свистка…

Они это делали не раз, тренировались в спецшколах, на учениях, знали теорию и практику назубок. Машина работала, как часы. За что Сазонов уважал эту братию – за организованность и порядок, за четкое исполнение приказов, за военный (в хорошем смысле!) дух этой вечной конторы. Не рассуждать, а исполнять! Менты так не умели. Хоть их РУБОПом назови, хоть СОБРом, но все было не так. Эти могли поспорить, попререкаться, сделать по-своему, забыть самое важное, промахнуться при стрельбе, сломать челюсть при задержании. Да хрен его знает, что они могли! Никогда нельзя было быть уверенным, что все пройдет как надо.

Может, дело в том, что ментовка – сборище индивидуалов, каждый сам себе профессор, а тут масса – солдаты. Приказали брата – будет вам брат, маму – будет мама, Родине виднее. Не рассуждающие исполнители. Роботы. Они и думают как-то не так, неправильно, рационально, может, слишком глобально, презирая остальных. Паша, анархист в душе, часто думал, что если бы завтра наш президент, воспитанник Дзержинского и Андропова, захотел бы вернуть тридцать седьмой год, он это сделал бы без труда. Все у него для этого есть – особенно эти его верные бойцы.

– Восток, я третий! Прием!

– На приеме! – Самохин спокойно говорил в микрофон, – как дела?

– Два верблюда, два верблюда. Заходят.

– Понял, занимайте места.

В динамике отчетливо послышался стук в дверь, затем голос Демина: "Заходите!"

– Вай, Евгений Юревич, как дела дорогой?

– Здравствуйте, Али, здравствуйте, Насиб! Проходите, присаживайтесь. Может, чайку?

Загремели стулья, народ чинно рассаживался для длинной душевной беседы. Голоса с акцентом, но по-русски говорят неплохо. Видно есть кое-какое образование у людей, в Москве все ж живут. Уважаемые бабаи в галстуках, поди, представители диаспоры, ворье с разными бумажками блатными. В зиндан бы их обоих, да на парашу вонючую…

– Евгений Юрьевич, про наше дело. Я вчера подходил к начальнику милиции. Он говорит, как прокурор скажет, так и будет. Ты пойми, Вагит этот, он не бандит какой-нибудь. Просто случайно попался. Мальчишка. Мать его женщина совсем старая, больная просила меня: "Помоги Али, помоги – он же совсем несчастный. Как я без него? Выручи, да". Я обещал старой женщине, что Вагита отпустят. Он же ни в чем не виноват. Ну, ты же сам понимаешь. Подбросили ему наркотик, подбросили. Менты, какие жестокие люди! Видят мальчик, черный: на тебе, Вагит, чек с герычем! Зачем ему чек? Мама его – женщина уважаемая, в Москве четыре магазина имеет. Отец его, брат мой двоюродный, о Аллах, ушел давно от нас! Мальчик самый младший …, – голос Али, родственника арестованного, был довольно наглым, привыкшим к тому, что ему отказа не будет и все дело лишь в размере денег, которые и решат любое дело. Уверенный голос. Паша даже был уверен, что этот голос может говорить вообще без акцента. Голос пахана, бандюка московского… Он посмотрел на Самохина, тот понял его и слегка кивнул.

– Как я понимаю тебя, дорогой. Ох уж эти дети! Горе матери, слезы родственников, опозорил род благородных людей! – в голосе Демина, явно послышались нотки сарказма,

– Ты мне, Али, вот чего скажи. А чего этот мальчик ваш, двадцати девяти лет от роду, заметь, приехал к нам в нашу Тьмутаракань? Чего ж ему в Москве у мамы-то не сиделось. Деньги приехал зарабатывать? Так где ж он их тут заработать-то хотел?

– Дарагой, Евгений Юрьевич!, – голос стал кривляться, появился характерный акцент, – Мальчик к дэвушке приезжал. Они в Москве познакомились. Туда – суда, понимаешь, хател. Сказал, дэвушка красивая, вах! Не мог устоять. Я здесь второй день – какие у вас девушки в городе. Пэрсики, хурма!

– А кто она?

– Не знаю где живет. Вагит говорил Луба зовут. Хароший дэвушка. Паженятся, на свадьбу приезжай, дети будут, сына Евгений Юрьевич назовем.

– Ага, правильно. Во-во, Евгением Юрьевичем и назовите.

– Отпусти, дарагой, залог дадим!

– Сколько залога?

– Десят тысяч.

– Чего?

– Ну не рублей же… Десять тысяч долларов, прямо сейчас, прямо тебе. Куда хочешь потрать. В кассу отдашь или еще как, деньги всегда пригодятся, – зашуршала бумага.

– А вы к судье сходили? Жалобу подавали?

– Был, гаварит – только ты можешь решит, только ты. Захочешь – будет сидеть, захочешь – выпустишь. Она сказал: очень уважаемый человек прокурор. Все может. Все его уважают. Деньги вазьми, дарагой, залог десять тысяч долларов, потом если хочешь в кассу внесешь. Мы люди темные – не понимаем как это залог, что это залог? Я вот тут денги оставлю? – послышалось шуршание бумаги и в голосе стали появляться нотки раздражения.

– Подожди, Али, со своими денежками.

Послышался голос второго, по-видимому, адвоката, этот был практически без акцента. Энтузиазма и напора в этом голосе не было:

– Я подходил к Светлане Моисеевне, но она сказала, что санкцию уже дала, разъяснила, что срок обжалования истек. Повторно решать она сможет, только если срок будет продлеваться. А следствие-то только началось. Так что, говорит, все вопросы к вам. Родственники готовы гарантировать, что Вагит будет жить в Москве по своему адресу и приедет когда надо. Можно решить вопрос о поручительстве, можно о залоге. Как скажете – так и будет. Вот его положительные характеристики.

В это время в кабинете раздался женский голос секретарши:

– Евгений Юрьевич, Вас Морозов из области к телефону. А у меня аппарат не переключается. Как умер.

– Подождите, господа хорошие, – прокурор пошел в приемную.

Сейчас же в кабинете послышался прежний шорох, чувствовалось, что шевелят какие-то бумаги. "Деньги под бумаги прячут, суки!" – ожгло Сазонова. Через три минуты вернулся Демин.

– Ну как решили, дарагой? Памаги матери. Ведь ты сам отец, и у тебя дети есть. С ними тоже все может случиться, – решил дожать ситуацию Али.

Да, перебрал наглый. Этого говорить ему никак не следовало. Женю испугать было очень сложно. Пашка это знал. Не трус был Демин, не трус. Он посмотрел на Самохина. Тот сидел с каменным лицом, понимая, чем сейчас все закончится и его так блестяще подготовленная операция стоит на грани провала из-за тупости московских уголовных азерботов, презирающих и не умеющих разговаривать с уважаемыми людьми из провинции. Пашка понял, что все будет хорошо.

Был Илюха у папки, не был – не важно. Ему даже расхотелось пить, курить и живот отпустило. Демин победит, а виноват в сорванной операции будет сам Али. Коз-зел!!!

Снова Пашка посмотрел на Самохина, на его почерневшее лицо, игравшие желваки, сжатые руки, и тут его окончательно пробило. Али, этот пиздали, стукнул в контору. Сторговались. Он прокурора спровоцирует по заданному сценарию, а эти ему родственничка отдадут. Нужен процент выявленных фактов коррупции. – Будет. Кто такой Демин? Пусто место. Винтик системы. Но звучит красиво – прокурор. А тронь политика блатного или деятеля жопастого – дерьма не оберешься. Ну, а "братца Кролика" – "верного солдата революции" подписали к исполнению, и сейчас ему было стыдно. За себя, за контору, за свою излишнюю гибкоспинность. А еще, наверное, за плохо проведенную репетицию с Али. Ну, это профессиональное…

И Масляный, крыса церковная, в деле – это понятно. Он смотрел, не отрываясь, на Игоря и знал все. И Игорь знал, что он знает. Бог мой, какая грязища! Как всегда.

Голоса, тем не менее, продолжали мерно журчать в динамиках.

– Это ты Али хорошо о детях вспомнил. Дети, они, знаешь, цветы жизни. Мы их растим, хотим, чтоб они жили в хороших городах и поселках, где не пьют, не курят и не колются. Мы наших детей любим, Али. И если всякая мразь – московская приблатненная, – будет к нам сюда приезжать и героином наших детей поганить, мы эту мразь будем карать по всей строгости пока еще действующего закона. Может, это у вас там закона и нет, а у нас в Лопатине есть! Ты у меня в гостях. По-моему жить придется. Расскажу тебе самое интересное. После вчерашнего разговора нашего, решил я сам все перепроверить. Допросил его тщательно, молодость вспомнил. Паренек твой – наркодилером оказался, приезжал сюда к знакомым вашим землякам, кочует он по области, места сбыта герыча ищет. Сеть свою у нас он уже сдал. Мы им по "чеку" в карман и в зиндан. А ты, Али, его пахан и кликуха твоя "Бизон", четыре отсидки, авторитет. Сейчас возглавляешь азербайджанскую бригаду в Подмосковье. Делец, но скурвившийся. Слышал я – языком болтать любишь в чужие уши. Тук, да тук! Вагит этот – твой племянник, это он про тебя мне сегодня расплакался. Извини, в отношении тебя, дарагой, нет у меня сейчас ничего. Но поверь мне, мы с Вагитом очень хорошо работать будем, он паренек слабый, любит чистые рубашки и лакированные туфли, мыться любит и ногти полирует. А в нашем Мухосранске только вши, клопы и говняная параша, и воды здесь горячей нет и не было никогда. А заткнется, я его в петушатник по ошибке на полчасика определю. Пусть потом в общей жопу холодной водой полирует. Может тогда он и про тебя что вспомнит. Всего хорошего. Свободны оба…

Потом послышался громкий "шлеп-п!" со знакомым шуршанием. Что-то – по-видимому, запрятанные Али на столе под бумагами денежки – характерно полетело на пол.

– Баксы свои поганые не забудь!

– Нехороший ты человек, Евгений Юрьевич, злой. Не любишь людей, не хочешь понять. Много горя за свою злость к тебе придет.

– Может, поугрожаешь мне, Бизон? Я смотрю – борзый ты. Не желаешь клопов Лопатинских понюхать, суток пятнадцать? А то Светлана Моисеевна, любит вашего брата, это у нее – наследственное.

Дверь резко хлопнула и в кабинете наступила тишина, невыносимая тишина, слышно было, как на руке у радиотехника тикают часы.

Потом удар по столу кулаком, и еще долго в динамиках слышался хриплый голос Демина, кричавший им – Пашке и Братцу Кролику, а не кому-нибудь другому: "Суки!!! Суки!!! Суки!!! Уроды, бляди, скоты!"

Глава 7. Это горькое слово – победа

Вот и все! Свинцовая усталость навалилась на Гая внезапно, подобно тому, как падает вдруг на спину унылого осла в конце его изнурительной дороги, еще один огромный мешок зерна. Сопровождаемый своими телохранителями – рослыми преторианцами, – он брел по уже начинающим гореть вечерним улицам, по которым сновали, как курицы, испуганные всклокоченные женщины, прячущиеся от пьяных римских легионеров, уже распотрошивших обозные арбы побежденных.

Отовсюду слышались бабьи визги, пьяный солдатский гогот, ржание лошадей и треск взламываемых дверей, и падающих под напором огня крыш. День стремительно шел на убыль, сумерки опускались на мокрые от крови мостовые. Всюду, куда ни кинь взгляд, валялись трупы людей и животных, разбитые повозки и сундуки, какое-то тряпье, овощи, солома, посуда, палки, камни, опрокинутые корзины… Разор!.. Разграбление, обещанное легатом своим солдатам перед боем, началось…

Победа! Это горькое слово – победа. Пробыв на передовой все время пока шло сражение, и увидев смерть сотен врагов, ощутив, наконец, конец этой длинной и нудной операции, Гай был по-прежнему не в духе, как был не в духе всю эту карательную палестинскую кампанию.

Уже писцы отписали реляции для Веспасиана об одержанной победе, уже яростно трубили в честь ее медные горны буккинаторов, уже толпы плененных иудеев формировались в серые и безликие своей покорностью безжалостной судьбе колонны рабов – все равно Гай не мог, как ни заставлял себя, радоваться победе.

Он пытался улыбаться солдатам, радостно вскидывавших руки со сжатым кулаком при его появлении и восторженно кричащих ему славу, но сердце его было пустым. Только приобретенная с годами офицерства привычка не подавать виду, что тебе плохо, и ты устал, тащила его в места, где его хотели видеть, заслужившие похвалу командующего, ветераны. Генерал был обязан их поздравить с победой, и он поздравлял их, но не чувствовал в своем опустошенном и усталом сердце ничего, кроме боли и страха за содеянное им зло.

Оно, это зло, было почти живым. Казалось, злобствующее страдание садилось к нему на голову и твердило на непонятном ему языке слова, смысл которых он почему-то чувствовал. Это были одни и те же слова: "Убийца, убийца!". Он не мог понять, почему это обыкновенное и, в общем-то, обычное слово так гложет его, ведь он всегда был убийцей, он знал это давно, еще после первого заколотого копьем молодого фриза в Северной Германии.

Ведь он никогда не испытывал угрызений совести от убийства, даже тогда, когда его конная манипула буквально вырезала всю женскую обитель жриц-друидок, случайно найденную разведчиками в германских дебрях под городишком со смешным названием Гамбис.

Около сорока женщин-жриц его солдаты жестоко изнасиловали и убили, всех до одной, не пощадив даже маленьких послушниц. Он и сам тогда трахнул пару баб. Ему, молодому и бесшабашному, разгоряченному стычкой с охраной обители, мокрому от крови и пота, было хорошо.

Мужское солдатское естество после боя всегда требовало разрядки – теплое и гладкое женское тело давало ее, но что сама баба чувствовала при этом и скольким еще солдатам она после него достанется, ему было все равно… Насилуя женщину после боя, протыкая ее своим естественным, данным ему самими богами оружием, стискивая до крови железными ручищами ее нежные оголенные ягодицы, он как будто взлетал в голубое небо.

Бьющая через край, нерастраченная до конца, энергия убийства, энергия зверя-хищника, поднималась яростной сладкой волной из глубин подсознания. Она освобождала зачумленную голову от всего: от раскаянья, от страха, от глубинной душевной боли и обрушивалась вниз, так долго ожидаемой, вселенской пустотой. Так почему же теперь после двадцати лет крови и страданий, он вдруг стал чувствовать чужую боль и даже раскаиваться в содеянном?

Ведь он был солдат, он исполнял приказ и исполнял его хорошо. В этой восточной кампании его легиону, всего с четырьмя конными алами сирийских вспомогательных войск, противостояло в общей массе более сорока тысяч, неплохо, в общем-то, вооруженных и исполненных духа, мятежников, не знавших, правда, одной римской науки – науки побеждать. Он сохранил легион в бесчисленных битвах и мелких стычках, ни разу не попросив помощи у наместника. Ну, может быть, сегодняшняя, последняя, самая страшная битва принесла еще сотню-другую римских голов своего урожая. Хотя, потерь было меньше – он знал.

Уже опустилась ночь, когда легат вышел из города и, шатаясь от усталости, ввалился в свой генеральский шатер. Он бессильно вытянул ноги, и голова его упала на грудь. В шатер вбежал его верный слуга, вольноотпущенник Неарх, уроженец острова Крит, остававшийся его личным рабом, несмотря на то, что уже пять лет назад Гай даровал ему свободу, и стал деловито стягивать с усталого натруженного тела своего важного генерала жесткие доспехи и пропотевшую длинную пурпурную рубаху.

Когда тело Гая было освобождено от железных боевых оков, слуга, бережно приподняв хозяина за плечи, повел его в примыкающую к жилому шатру палатку, где стояла огромная деревянная лохань полная горячей воды. Где эта хозяйственная душа раздобыла ее в этом зачуханом краю – оставалось загадкой, как оставались загадками другие вечные "приобретения" Неарха, умевшего создать уют в любой, даже самой безвыходной ситуации вечной походной жизни.

Не выразив своего удивления по поводу импровизированной ванны, Реций взобрался на нее и буквально плюхнулся в обжигающую воду, подняв огромные брызги воды.

– Прости, Неарх, – Гай заворочался в бочке, – ах, хорошо-то как, брат мой!

– Хозяин, зачем вы не щадите себя? Зачем вы опять полезли в драку? – нудил как всегда раб, – вот проткнет Вас когда-нибудь копьем какой-нибудь варвар. Что будет делать Неарх?

– Неарх, братец, не ной и не каркай, как ворон. Помру – пойдешь слугой к Либералису.

– Упаси меня боги! Нет, я уж лучше вслед за вами.

– Ладно тебе, позови-ка ты его ко мне, – Реций и сейчас, сидя в блаженстве горячей воды, не терял чувства ответственности за своих солдат и хотел, чтобы все деяния, пусть даже преступления, совершаемые сейчас в городе, отданному на поругание, разграбления и убийства, были под контролем его командиров.

– Марк уже здесь, он ждет, мой господин.

– Давай, скорее зови его сюда!

В шатер вошел старший центурион Марк Либералис. Лицо его было черно и грязно, руки были по локоть в бурых разводах крови. Ясно, что Марк устал не меньше своего командира. Он руководил правым, южным крылом легиона, и так же, как и Гай, не выходил из битвы весь день, отвлекаясь лишь для отдания приказов о перегруппировках войск. Неарх, почему-то боявшийся жесткого, холодноглазого центуриона, предусмотрительно вышел, оставив их одних.

– Ну, как там, Марк? – легат взглянул в голубые бесстрастные глаза своего заместителя.

– Как обычно, командир, – солдаты празднуют победу. Они люди грубые, простые – празднуют, как умеют и благодарят тебя за твой подарок. Я думаю, многие из них в этот вечер станут богаче. Грабить тут есть чего, в отличие от прежних городов.

– Пусть грабят, ничего. Они устали от войны за эти полгода. Пусть выйдет из них злоба.

– Ты мое мнение знаешь, Гай. Я не люблю, когда солдат пьянствует и забывает про дисциплину. После сегодняшней ночи мне придется гонять их неделю, чтобы привести в чувство.

– Наплевать, они заслужили. Потери подсчитал?

– Семьдесят два человека убитых. Сто сорок раненых. Уже готовят погребальные костры. Враг потерял все. Убитыми тысяч пять не меньше. Пленных воинов солдаты держат в сухом овраге. Их тоже будет около тысячи. Манипула Метония захватила этого вождя Агриппу – он ранен, но не слишком серьезно. Я велел посадить его в сухой колодец под стражу, пусть ждет своей участи.

– Мир праху наших солдат, пусть Юпитер позаботится об их душах, – Гай механически произнес эту не значащую ничего фразу, и было видно, что Марк понимает его безбожие, потому что тот и сам был безбожником и не верил ни в какую загробную жизнь и ни в какие человеческие души. Римские солдаты вообще были фаталисты, предпочитавшие игру со смертью всем иным верованиям. Чему быть – того не миновать, заговоренных людей не бывает – все когда-нибудь прокатятся в последней лодке Харона. Только кто-то поплывет раньше, а кто-то позже – какая разница? Умри ты сегодня, а я – завтра!

– Что делать с пленными? Как всегда?

– Конечно. Не мы с тобой придумали эти правила. Наместник предупредил, чтобы я не церемонился. Не сегодня-завтра – на Иерусалим, а тылы надо оставлять зачищенными. Я думаю, двести крестов будет в самый раз. Остальных пленных заколоть. Агриппу я назавтра допрошу.

– Я приставлю к нему пару солдат, пусть сделают его сговорчивее. В городе начались пожары, Гай, их уже не остановить, – Марк задумчиво оглядывал Геброн в смотровую щель шатра, – я думаю, выгорит он самостоятельно. Нам ничего не придется поджигать.

– Пусть твои соберут всех местных мужчин там, баб помоложе с их отродьем и сформируют из них колонну. Этих не бить, продадим в Кесарии, как трофеи. Пусть радуются нашему благодеянию, ибо город этот все равно умрет, и все они так или иначе бы сдохли.

Гай выбрался из своей остывающей бочки и стал насухо вытираться огромным полотенцем. Его поджарое смуглое тело, перевитое жесткими рельефными мышцами, было испещрено отметинами от многочисленных ран так органично, что казалось искусно изваянным каким-то неведомым скульптором-баталистом и представляло собой типаж имперского легионера. Лицо с прямым носом и резким подбородком можно было бы назвать типичным лицом римлянина, если бы не римские зеленые глаза и высокие восточные скулы. Темные, диссонировавшие с русыми волосами, брови изгибались и придавали лицу слегка вопросительное выражение, увеличивавшееся слева, потому, что левую бровь рвал пополам глубокий двадцатилетний шрам от германского меча.

После ванны легат почувствовал себя гораздо лучше.

– Спасибо, Марк! Можешь идти, я сегодня страшно устал. Отдохни и ты, друг…

Либералис кивнул и направился к выходу. В палатку немедленно зашел, а, вернее, втек добродушный Неарх.

– Господин, прикажете привести Вашу пленницу?

– Постой, какую еще пленницу? – тут до Реция дошло, что сегодня он взял на щит красивую местную девку, вытащив ее из-под телеги на площади. Этот "подвиг" уже вовсю обсасывали мужики, передавая его из уст в уста, прилепляя к реальным событиям выдумки и, единодушно отдавая должное легату, в его умелом пленении красотки и, самое главное, его хорошем вкусе.

О бабенке уже ходили слухи, сопровождавшиеся причмокиванием, производимым солдатскими мокрыми, пьяными губами. Сам же Гай, хоть убей, не мог вспомнить ни лица девчонки, ни подробностей захвата этой рабыни. Немного помедлив и задумчиво взвесив собственные силы, он выдохнул: "Валяй, тащи ее сюда…Только в порядок, что ли, приведи."