Текст книги "Вокруг «иранской идиомы»"

Юрий Каграманов
Вокруг «иранской идиомы»

ВОКРУГ «ИРАНСКОЙ ИДИОМЫ»

Юрий Каграманов, культуролог

«Что скажет нам, наконец, великая Персия Кира?» – вопрошал в XIX в. Константин Леонтьев. В эпоху, когда в Европе ничего уже не ждали от Востока в культурном и цивилизационном смысле, Леонтьев верил, что Персия еще скажет свое «новое слово». А связал он ее с именем Кира, наверное, потому, что при этом царе Персия достигла наивысшего военного могущества. И еще потому, что Кир Великий был грозою тогдашней Европы, т.е. Греции; а Леонтьев, пропитанный высокой европейской культурой, современную ему Европу, измельчавшую и опошлившую себя (так ему, по крайней мере, казалось), не жаловал. Должно было пройти столетие и наступить год 1979-й по христианскому календарю, чтобы Персия, которая теперь называет себя Ираном, действительно сказала свое «новое слово». Только это уже не была Персия Кира, напротив, это была Персия, восставшая против Кира и символически, и фактически – против его наследника на «павлиньем троне». Исторический парадокс: шахиншах Мохаммед Реза Пехлеви, избравший курс на модернизацию страны и ее последовательную секуляризацию (то и другое всячески приветствовалось его верным союзником – Соединенными Штатами), в то же время взял себе за образец «классического» деспота – Кира Великого. Дошло до того, что в канун 1977 г. он принял решение об отказе от традиционного мусульманского календаря («Хиджры») и переходе на новый, ведущий отсчет лет «от воцарения Кира». Так новый год стал для иранцев годом 2535-м.

А затем последовал, так сказать, ответный парадокс: демократическая революция в Иране совершилась под зеленым знаменем ислама. Уже в преддверии ее парижский журнал «Le Nouvel Observateur» писал, что назревает «большой скандал»: в отличие от прошлых революций, когда по одну сторону баррикад оказывались те, кто вдохновлялся, так или иначе, идеями Просвещения, а по другую – защитники «тронов и алтарей», в Иране деспотический режим опирается на рационалистическую философию, а его противники, наоборот, вдохновляются религиозной верой. У этой революции был свой «Ленин в Цюрихе»: аятолла Хомейни в Париже. Жители улицы Нофль-Ле-Шато знали в лицо этого импозантного старца, который постоянно ходил в библиотеку (где, говорят, прочел всего Платона), но еще чаще, конечно, в близлежащую мечеть. При каких обстоятельствах Хомейни вернулся в Тегеран и что за этим последовало, хорошо известно. Революция в Иране явилась большим и очень неприятным сюрпризом для Запада, равно как и для СССР, а для мусульманского мира стала потрясением, придавшим ему новые силы в его противостоянии с Западом. По своей значимости год 1979-й вряд ли уступает 1739 и 1917 годам – таково было мнение многих историков.

Подтверждается ли оно сегодня? Как-никак, три десятка лет минуло: время подвести некоторые итоги. Это попытались сделать авторы сборника «Тридцать лет исламской революции в Иране», вышедшего под эгидой Иранского культурного центра в Москве. Из 26 авторов примерно половина – иранцы, остальные – россияне. Сразу скажу, что тема заслуживает более разностороннего и глубокого освещения, чем то, что мы находим в сборнике, но и то, что есть, представляет интерес. Особенно если учесть скудость информации, доходящей до нас из Ирана. Наш первый посол в Тегеране Грибоедов писал, что в Европе мало интересуются тем, что происходит в Персии (сам он, похоже, был явно недостаточно знаком с этой страной, но зато читал в подлиннике великих персидских поэтов и даже сам пробовал писать стихи на фарси). Как ни странно, но и сегодня нельзя сказать, чтобы положение в этом смысле радикально изменилось.

Говорят, «непонятное притягивает, непонятое отталкивает». «Непонятная» революция 1979 г. вызвала взрыв интереса на Западе, хотя с самого начала было неясно, «с чем это кушать». И коль скоро последний вопрос так и не был решен, интерес постепенно угас. Его могли бы еще подогреть какие-то новые драматические события в Иране; их, кстати, напряженно ждали все противники аятоллы Хомейни. Но так и не дождались. Если вспомнить, сколько всего произошло за 30 лет во Франции после 1789 г. и в России после 1917 г., придется констатировать, что новый режим в Иране, после первых двух–трех лет «утряски», продемонстрировал высокую степень устойчивости. В этом отношении Иран скорее повторяет путь Соединенных Штатов, которые с момента достижения независимости и до гражданской войны 1861 г. никаких серьезных внутренних потрясений не знали.

По заключению одного из авторов сборника Л. Авдеевой, «духовному наследию имама Хомейни и идеалам исламской революции… суждена долгая жизнь». Похоже, что это так. Однако мировой замах революции удался лишь отчасти. Хомейни ведь мыслил ее не как иранскую, а как всемирную – по крайней мере, в масштабах мусульманского мира. И первое время даже в официальных документах Иран именовался не иначе, как «Всемирное государство». Но революция как таковая не вышла за пределы иранских границ. В определенный момент сам Хомейни вынужден был это признать, заявив, что надо мыслить не только категориями религии, но и категориями государства. «Экспорту революции» до некоторой степени помешало и то обстоятельство, что она была совершена шиитами (в 1979 г. составлявшими около 15 % всех мусульман; с тех пор процент этот несколько вырос), от которых суннитское большинство всегда отмежевывалось.

Тем не менее влияние иранской революции на мусульманский мир было огромным. Оно ощущалось и на территории СССР, где большинство мусульман – сунниты. Вот что пишет, например, У. Идрисов, учившийся в те годы в одном из среднеазиатских медресе: «Все, что с 1979 г. разворачивалось на глазах у всего мира в Иране, разрушало марксистскую картину мира. Вот почему эта тема практически замалчивалась в широкой прессе, вот почему от нее старались оградить прежде всего мусульман и особенно мусульманскую молодежь. Но – я вновь вспоминаю Бухару и Ташкент тех лет – достаточно было одного слова одного из наших духовных наставников, чтобы сформировать у нас совершенно иное отношение. “Ребята, – сказал нам один из учителей. – Пришел великий алим (наставник). Считайте, что он явился как обновитель веры, приход которого обещал нам Пророк Мухаммед (да благословит его Аллах и приветствует) каждые 100 лет. Да, он великий имам, – и не важно, что шиит, а не суннит. Значит, он оказался крепче и преданнее Богу и на такой высоте, какая сейчас суннитам не по силам”. И эти слова запали мне в душу. И позднее я сам убедился в их правоте».

Из того, что я сейчас процитировал, вытекает, между прочим, следующее: знать и понимать Иран важно не только потому, что на сегодня это, бесспорно, самая передовая (и самая интересная) из стран мусульманского мира, но и затем, чтобы правильно выстроить отношения с мусульманской частью нашего общества. Сколь это для нас важно, вряд ли стоит лишний раз повторять.

Что удалось во внутренней жизни Ирана? Прежде всего оказалась жизнеспособной политическая модель, выстроенная Великим аятоллой, – своеобразное сочетание демократических институтов с теократией. Заметим, что изначально Хомейни не помышлял о том, чтобы поставить во главе государства духовное лицо; тем более что против этого возражала определенная часть шиитского духовенства. К идее теократии, как он позднее писал, его привела «сила вещей». Согласно конституции Ирана, верховную власть в стране осуществляет рахбар – духовное лицо, которого не выбирает народ, а выдвигает из своей среды высшее духовенство. Когда на Западе указывают на недемократический характер этой процедуры, в Иране отвечают, что идея велаете факих (власть теологов) была признана народом и даже чуть ли не подсказана им. Все остальные институты государства не отличаются сколько-нибудь существенно от западных и функционируют примерно в том же порядке. И парламентские выборы поочередно приводят к власти то «консерваторов», то «реформаторов» (до 2005 г., когда президентом стал М. Ахмадинежад, этот пост в продолжение восьми лет занимал «реформатор» С. Хатами – кстати, духовное лицо, в отличие от мирянина Ахмадинежада), причем рахбар в период выборов никогда не становится на ту или другую сторону. Вообще, он редко вмешивается в дела управления и при этом всегда консультируется с другими факихами (теологами), входящими в состав Наблюдательного совета, при нем состоящего. Вот такая система: ее, наверное, можно назвать «мягкой теократией». «Время показало, – пишет А.Федорова, – что попытка создать уникальную юридическую систему, которая бы действовала в двух совершенно разных политических пространствах: демократическом и теократическом, не провалилась, как прогнозировали многие западные аналитики, а привела к созданию вполне жизнеспособного государ-ства, которое в состоянии адаптироваться к современным условиям». Положим, уникальной такую систему можно считать только для современного мира. Западу она знакома по опыту прошлых веков: назову хотя бы Англию при Кромвеле и пуританские поселения в Северной Америке. Поэтому некоторые историки предлагают рассматривать ее как «нормальное» явление в рамках собственно иранской истории (или истории мусульманского мира в целом): мусульмане ведь по своему календарю живут еще только в XIV в. Но это может быть верно только отчасти: диахрония, иначе говоря, логика собственного развития, здесь резко перерезывается мировой синхронией. Иран живет по мировому времени, и его теократия есть также или даже главным образом ответ на различные вызовы, исходящие извне.

А для современного мира она действительно необычна и заслуживает большего внимания, чем то, какое ей обычно уделяется; надо следить за тем, как она функционирует, критически, но без предвзятости. И не открещиваться от нее ярлыком «иранской идиомы». Пути и перепутья христианского, условно говоря, и мусульманского миров еще будут неведомо как пересекаться. И вот что здесь важно подчеркнуть (и что, как мне кажется, не нашло достаточного отражения на страницах сборника). Стабильность, которую демонстрирует Иран на протяжении минувших десятилетий, вовсе не означает, что он превратился в некую застывшую и монолитную структуру. Неизменными остаются рамки, которые были поставлены революцией 1979 г.: страна должна оставаться верной исламу. Но в этих рамках иранское общество проявило динамизм, небывалый для мусульманской страны. Французский иранист Тьерри Ковиль, в симпатиях к исламу не замеченный, но достаточно объективный, пишет: «Свершившееся после революции поглощение политической системы религиозной сферой и навязывание обществу исламской морали побудило некоторых наблюдателей прийти к заключению, что новый иранский режим является воплощением обскурантизма. На самом деле оказалось, что революция явилась стимулом модернизации иранского общества». Притом модернизации настолько интенсивной, что уже в недалеком времени, по мнению Ковиля, Иран станет «совершенно другой страной».

Выходит, что именно возвращение ислама на подобающее ему место сообщило иранскому обществу динамизм. Но этот динамизм, по моему впечатлению, как раз «укорачивает» традиционную притязательность ислама, изначально «наложившего руку на все сферы жизни, не посягая при этом на возвращенное ему место. (Нет ли здесь некоторого приближения к христианству с его принципиальным разделением «Божьего» и «кесарева»?) Главную идею резолюции 1979 г. можно, наверное, сформулировать так: «Сначала ислам, а потом все остальное». Но инициаторы революции понимали, что именно «все остальное», т.е. весь круг земных задач, представляет для них наибольшую сложность. Недаром своей целью они поставили не только «возвращение веры», но и создание «новой исламской цивилизации». Неизбежным стал частичный отход от шариата, что подспудно допускается в шиизме (об этом см. ниже). Взять, например, экономическую сферу. Совершенно невозможно разобраться в хитросплетениях современней экономики исходя из требований шариата. Между тем никакой специально исламской экономической теории создано не было; были только те, что пришли с Запада, в частности марксизм. Маркс и прежде владел некоторыми умами в Иране, а с началом революции заявили о себе поборники «исламского социализма»; их, кстати, приветствовали многие левые на Западе, а Мишель Фуко в феврале 1979 г. даже помчался в Тегеран, чтобы воочию увидеть тамошний вариант «свободы на баррикадах», и только обилие мулл на всех перекрестках охладило его энтузиазм. Но как раз присутствие мулл удержало новорожденную республику от социалистических экспериментов. В то же время руководящие факихи отказались от некоторых догм шариата, таких как запрещение ссудного процента. В экономической сфере возобладали прагматики, двигавшиеся вперед ощупью и пришедшие примерно к тому же, что существует сегодня в большинстве стран мира – к рыночной экономике, в той или иной степени контролируемой государством. В соответствии с требованиями ислама большое внимание уделяется социальной сфере, но нечто подобное мы видим, например, в Скандинавских странах.

Сложнее обстоит дело с нравственностью. Великий аятолла объявил главной целью революции построение «добродетельного общества» с опорой, естественно, на шариат. Но шариат явно архаичен в некоторых своих частях, что новой властью было принято во внимание. Были законодательно отменены некоторые жестокие наказания, такие как отрубание рук у воров и побивание камнями неверных жен. Вроде бы в соответствии с шариатом жены, равно как и девы, изменились внешне: обязательным стало ношение головных платков и длинных юбок (хиджабы, закрывающие все тело и оставляющие открытым только лицо, носят по желанию). Но вряд ли они от этого что-то потеряли, тем более что модницы научились носить платки с особой элегантностью и не пренебрегают макияжем. А главное, женщины, многие из которых сами активно поучаствовали в революции, добились такой степени равенства с мужчинами, какой не было даже во времена секуляризованной вроде бы монархии. Достаточно сказать, что они составляют почти половину учащихся вузов, что значительна их доля в средних звеньях различных ветвей власти (в верхних звеньях, правда, их почти нет), в научном мире и т.д. Вместе с тем между мужчинами и женщинами всюду сохраняется дистанция, непривычная для евро-американского мира, но я совсем не уверен, что это плохо. А на «женской» теме я задержался потому, что на Западе к ней приковано особое внимание. В чем-то шариат архаичен, а в чем-то вечен – как и закон Божий в христианстве (тот и другой происходят «от Моисея»). Но жить «по шариату» трудно, а в масштабе общества – практически невозможно. Почему это так, можно найти объяснение в самом Коране: «А человек взывает ко злу так же, как он взывает к добру; ведь человек тороплив». Великий аятолла, конечно, не мог этого не знать, и если он поставил целью построение «добродетельного общества», то потому, что хотел задать высоту, которой общество не может достичь, но к которой оно должно все-таки стремиться. И нельзя сказать, чтобы он просчитался. В городах Ирана и сегодня немало тех, кого можно назвать, вослед Лескову, «людьми нестрогой жизни» – бандитов, наркоманов, проституток и т.д., но вся эта публика жмется по разным темным углам, ощущая себя по-настоящему (а не только формально-юридически) отверженной обществом. Ибо поставленная революцией цель, как пишет иранский автор сборника М. Хашаматзаде, – «создание благоприятной среды для развития моральных ценностей, основанных на вере и богобоязненности, и для борьбы с любыми проявлениями порочности и испорченности» – в значительной мере была все-таки реализована.

Атмосферу иранской жизни наилучшим образом передает иранское кино; важно при этом не только то, что оно передает, но и как передает. Один западный критик высказался по этому поводу следующим образом: «В настоящее время иранские фильмы (речь идет, конечно, о лучших из них) относятся к числу самых сердечных, трогательных, поэтических и зрелищных фильмов, какие есть в мире; говорю о тех, что я повидал за посление десять лет». Разделяю эту оценку, судя по фильмам (правду говоря, не столь уж многочисленным), которые я повидал за те же десять лет. Даже если смотреть на дело с чисто эстетической точки зрения, иранское кино заслуживает самых высоких похвал; некоторые видные деятели западного кинематографа, такие как Петер Ханеке или Вернер Херцог, даже называют его «лучшим в мире». Стало распространенным, хотя бы в кругу знатоков, сравнивать его с итальянским неореализмом, а наиболее значительных режиссеров «новой волны» (80–90-е годы), каковы А. Кьяростани, М. Махмалбаф, Д. Мехрджуи, ставить рядом с Де Сика и Росселини. К сожалению, посмотреть иранские фильмы у нас, как и на Западе, не так просто – это относится и к тем из них, что были премированы на самых престижных международных кинофестивалях. В США так даже прямо бойкотируют иранские фильмы, исходя из политических соображений.

Но приведенная выше характеристика иранского кино будет неполной, если не сказать, какое место занимает в нем, как и вообще в иранской культуре, героический эпос. Исторической основой для него послужила, во-первых, борьба с деспотией шаха и, во-вторых, война с Ираком, начавшаяся в 1980 г. (Саддам Хусейн напал на Иран, воспользовавшись тем, что армия шаха фактически распалась) и затянувшаяся на восемь лет. Кстати говоря, война эта остается у нас малоизвестной, хотя она интересна тем, что стороны придерживались прямо противоположных взглядов на способы достижения победы в современной войне. Хомейни утверждал, что во всех войнах победу одерживает тот, кто не боится умереть, Саддам – что теперь все решает новейшее оружие. Спор так и не был решен: ни гекатомбы, принесенные Ираном на полях сражений, ни многократное превосходство Ирака в новейших вооружениях (его дружно поставляли Ираку США и СССР) не позволили ни той, ни другой стороне одержать победу, что вынудило противников вернуться к довоенному статус-кво. (Мне, однако, решение вопроса представляется очевидным: в современной войне победу одерживает тот, кто владеет новейшим оружием и в то же время не боится умереть.) Но жертвенность и героизм, проявленные сотнями тысяч иранских мужчин на войне, во многом определили моральный тонус нации. Культ героев-шахидов всячески поддерживается государством, что сходно с тем, как поддерживался в СССР культ героев войны в десятилетия, последовавшие за 1945 г.

Прошу не путать с шахидами-террористами. Подлинный шахид является таковым на поле боя, а не на руинах мирных городов. Только голос шайтана наущающего может убедить несчастных, вставших на путь террора, что убийство ни в чем не повинных людей обеспечит им место в раю. В этой связи кстати вспомнить сказанное имамом Хомейни: «Любая дорога может привести в ад». Дорога шахида среди прочих. Культ героев-шахидов стал частью «оборонного сознания», сделавшегося константой иранской жизни. Все 30 лет своего существования Исламская Республика Иран враждует с США, для которых эта страна – средоточие всего антиамериканского, что есть в мире. Насколько оправдан такой взгляд? Ответ на этот вопрос зависит от того, в каком плане его рассматривать. В религиозно-культурном плане Иран выступает бастионом умного сопротивления Америке, предполагающего до-статочно хорошее знакомство с американской, вообще западной культурой и, более того, частичное приятие западных ценностей. А вот в политическом плане взаимная вражда США и Ирана в значительной мере объясняется более или менее случайным сцеплением обстоятельств. Для сравнения: Саудовская Аравия в религиозно-культурном плане демонстрирует слепое сопротивление Америке и полное отвержение западных ценностей (исключая некоторые навыки, связанные с техноэкономической сферой). И при этом саудовцы традиционно ходят у американцев в друзьях.

Беда в том, что американцы очень мало знают и плохо понимают, что произошло и происходит в Иране (исключение составляют некоторые востоковеды, но к ним редко кто прислушивается). «Страна Оз с минаретами» – эта характеристика журналиста Николаса Хоффмана еще относится к числу наиболее «благосклонных». Обычно же в американской прессе в адрес Ирана идет сплошной бламаж, как некогда выражались франкоязычные русские (словцо, производное от blamer – хулить). В Европе эта страна находит все-таки большее понимание. Что сегодня – и уже в продолжение ряда лет – выступает у американцев на первый план, коль скоро речь заходит об Иране? Конечно, бомба. Действительно, Иран, судя по всему, исподволь выковывает собственное ядерное оружие. Трудно приветствовать этот факт (если это факт): распространение по всему миру ядерного оружия ничего хорошего ему, миру то есть, не сулит. Увы, никто еще не придумал, что с этим делать. Когда руководители того или иного государства спрашивают: «Если оно, ядерное оружие, есть у других, почему бы и нам его не заиметь?» – ответить им не так-то просто. Вместе с тем не стоит преувеличивать реальную ценность этого типа оружия с военно-технической точки зрения. Уже в ранний период «холодной войны» оно превратилось в wasting assets, как говорят американцы; в вольном переводе – «дорогостоящие игрушки». Они годятся на то, чтобы грозить ими неприятелю, но не на то, чтобы применять их на деле.

Действительно страшную опасность ядерное оружие может представить лишь в том случае, если попадет в руки каких-нибудь безумцев. Многие в Вашингтоне считают, что это как раз случай Ирана, оказавшегося вo власти «сумасшедших мулл». На самом деле внешняя политика, которую проводят седобородые аятоллы, является, по мнению знающих свое дело экспертов, вполне трезвой и взвешенной. Примечательно, что в Ираке и Афганистане, двух сопредельных с Ираном странах, где американцы ведут войну, иранцы на деле выступают не только как противники их, но и как союзники; и, пожалуй, даже чаще как союзники. У тех и других здесь общие враги: «Аль-Каида», талибы, наркоторговцы. Не говорю уже о том, что иранцы «про себя» благодарны Америке, порешившей Саддама Хусейна – их злейшего Врага. Что касается угроз М. Ахмадинежада в адрес Израиля (уже сейчас имеющего в своем арсенале, как считают эксперты, до 200 ядерных бомб), то это чистая риторика, игра на «арабскую улицу», чьи симпатии Иран, претендующий на лидерство в мусульманском мире, стремится завоевать. У иранцев нет «органической» враждебности к Израилю, какая есть у арабов. В самом Иране евреи-иудаисты, в отличие от арабских стран, пользуются всеми гражданскими и вероисповедными правами и даже имеют одно место в парламенте, что примерно соответствует их доле в населении страны.

Другой конек американцев – подавление оппозиции в Иране. Западные СМИ, например, с большой охотой показывали, как жестко разгоняют в Тегеране оппозиционеров, недовольных результатами последних президентских выборов. При этом как-то затемняется тот факт, что проигравший на выборах Мир-Хусейн Мусави – сподвижник аятоллы Хомейни, остающийся верным всем его заветам. Он лишь намеревался проводить более гибкую, менее конфронтационную по отношению к Западу политику (примерно ту же, какую проводил предшественник Ахмадинежада на посту президента С. Хатами, остававшийся в этой должности с 1997 по 2005 г.). Жаль, конечно, что он проиграл. Но объективные наблюдатели не ставят итоги выборов под сомнение. А сцены жесткого разгона чем-либо недовольных демонстрантов можно наблюдать и во вполне демократических странах.

В Иране нет однопартийной системы, характерной для тоталитарных режимов. Здесь существуют разные партии, как и разные направления общественной мысли – есть шииты-традиционалисты и шииты-новаторы, прагматики-технократы и исламские левые и т.д. Они постоянно ведут между собою дискуссии, в которых нет запретных тем; единственное исключение: нельзя подвергать сомнению «принципы 1979 года». То есть это реальный плюрализм, многоголосие – хотя бы и в определенных (но достаточно широких) рамках, – которое позволяет иранскому обществу лучше понять себя и является источником того динамизма, о котором было сказано выше. Замечу, наконец, что иранцы, со своей стороны, несравненно лучше знакомы с Америкой, чем американцы с Ираном. Они, т.е. иранцы, смотрят американские фильмы – те, что прошли цензурный фильтр (не проходят фильмы, в которых есть сцены насилия и секса), школьники читают «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна», а в вузах штудируют Фолкнера. И они лучше подготовлены к «столкновению цивилизаций» – если понимать этот ставший расхожим термин не (или не только) в смысле отторжения чужого, но скорее как творческую «встречу»: когда столкновение высекает искру, обе цивилизации освещающую новым светом.

Что является существенным, священным для шиитского Ирана и вообще для шиитов? Это идея жертвы и жертвенности. О значимости ее в рамках ислама впервые сказал великий французский ориенталист Луи Массиньон (1883–1943). Он был арабистом, вследствие чего Иран оставался на периферии его внимания. Центральной фигурой своих исследований он сделал аль-Халладжа (858–932 гг. по христианскому календарю), который был суфием, а не шиитом (вообще настоящее «открытие» шиизма, до поры до времени как бы «заслоненного» вездесущим суннизмом, состоялось в Европе в более позднее время), но корни суфизма – в шиитском эзотеризме. Аль-Халладжа казнили в Багдаде за ересь, что в истории ислама не такая уж большая редкость; исключительным здесь было другое: аль-Халладж сам добивался того, что получил. Он искал мистического единения с Богом, для чего, как он считал, должен был претерпеть позорную смерть (его повесили). Массиньон писал: аль-Халладж «явно примерял себя к образу Христа», что трудно оспорить. Однажды он даже заявил себя сторонником «религии креста», но это уже было скорее юродством – аль-Халладж считал Христа пророком, а значит, оставался в рамках ислама. А вот у шиитов аль-Халладж встретил понимание. Потому что их «фундаментальная интуиция» как раз и состоит в добровольном мученичестве. «Отправной точкой» шиизма стал поступок четвертого из «праведных халифов» Али (признаваемого за такового также и суннитами): вступив в спор с правителем Сирии Муавией, он, хотя был отважным воином и имел за собою верное ему войско, подчинился решению третейского суда, который, не разобравшись в деле, осудил его на смерть. Иконический образ Али рисует его молящимся на крыше своего дома в ночь перед казнью, при рождающейся луне. Сын Али Хусейн на свой лад продолжил дело отца, пойдя по пути героического мученичества – выступил на верную смерть с 72 воинами против целой армии, высланной против него новым халифом Язидом, сыном того же Муавии; его отрубленную голову принесли Язиду, который хлестал ее кнутом, сколько у него было сил. Иранский философ Али Шариати писал, что религиозная драма, протагонистами которой стали два этих страстотерпца, Али и Хусейн, является для шиитов «сердцем истории».

Религиозная глубина, сохраняющаяся в иранском народе, накладывает отпечаток на все то, что является несвященным, земным и что живет по своим законам, но нуждается в соотнесенности с существенным-священным. И она придает культуре соответ-ствующий настрой и необходимую меру серьезности; для сравнения: на Западе (а вслед за ним и в России) среди тех, кто изначально призван «сеять разумное, доброе, вечное», наиболее «продвинутая» часть глядится сегодня этаким Гуинпленом, который смеется даже тогда, когда ему этого не хочется. Не следует, однако, думать, что суровый ислам гасит многоцветье, отличающее сколько-нибудь развитую культуру. В иных краях что-то подобное действительно происходит, но не в Иране. Арийскому племени, в доисторические времена населившему Иранское нагорье, всегда было близко чувство красоты, которое оно постаралось пронести в ислам. Здесь в Средние века родилось искусство певцов-менестрелей, позднее проникшее в арабскую Испанию, откуда им «заразились» также и европейцы. Здесь, вопреки запретам ислама на изображение человека, вспорхнули «персидские миниатюры. Здесь расцвела классическая поэзия – высшее достижение иранского гения, не имеющее себе равных в мусульманском мире».

Как уже было сказано, революция 1979 г. прокламировала не только возвращение назад – к основам ислама, но и движение вперед – к «новой исламской цивилизации». Упоминавшийся выше Али Шариати (который, подобно нашим «веховцам», проделал путь «от марксизма к идеализму», а затем обратился к исламу), один из тех, кто готовил революцию идейно, писал, что целью должно стать построение «метанаучной цивилизации». Это означает, что науке должно быть указано ее место» – ступенькой ниже той, что она занимает сейчас. За последние столетия, в особенности же за последние десятилетия, наука (точнее, естественные науки) радикально изменила жизнь человека и в то же время обнаружила полную свою беспомощность в мировоззренческом плане. В результате люди, которые давно уже обращаются ко всевозможным суевериям, знакомым еще со времен античности, перестав доверять «нормальным» научным объяснениям, ищут других – «паранормальных», увлекаются дурной мистикой…

Проект «новой исламской цивилизации» уделяет первостепенное внимание школе. Вероятно, Иран – единственная страна, на чьем знамени начертано «Воспитание, а не экономика». «Ключи к будущему держат в своих руках учителя», – сказал имам Хомейни. Хотя, как легко догадаться, дисциплиной № 1 в школах всех ступеней считается богословие, другие дисциплины, включая естественные и точные, не остаются в небрежении (а на международных олимпиадах по математике, к примеру, иранские школьники нередко занимают первые места). Западные наблюдатели, разнюхивающие, где Иран может прятать бомбу (ядерное оружие), обычно не догадываются, что гораздо более мощную бомбу, хоть и замедленного действия, может представлять собою иранская школа. Еще Пантагрюэль у Рабле заметил, что путь войны короток, а путь школьника долог, но в конце его школьника ждет приз несравненно больший. Что здесь особенно замечательно, так это забота о культурной преемственности. Школьники, например, в обязательном порядке заучивают наизусть десятки страниц из произведений поэтов классической эпохи (а это в основном XII–XIV вв.). Знают ли наши школьники так же хорошо своих классиков – поэтов несравненно более близкого XIX в.? А сочинение стихов и публичное чтение (пение) их так же распространены в Иране, как в СССР полвека назад. Еще одним примером культурной преемственности является музыка. Это та сфера, где нынче особенно сильны мировые поветрия. Между тем музыка наиболее тесным образом связана с душою народа (или поколения, или отдельно взятого исполнителя и слушателя). В музыке отсутствует смысловая кристаллизация, которая достигается на уровне понятий, но именно это делает ее таинственно необманчивой; она не может быть доведена до ума, потому что неразложима, но только так она способна передать некое основное чувство. Персия всегда выделялась среди соседей своей музыкальностью. Здесь же впервые, насколько я знаю, была осмыслена роль музыки в рамках ислама.