Текст книги "Координаты неизвестны"

Он достал зажигалку и подал условный сигнал. На родном берегу должны были его ждать каждую ночь. Там непрерывно наблюдали за определенными местами вражеской стороны. Однако ответного сигнала не последовало. Генерал стоял молча, очевидно, надеясь, что переправиться на тот берег им не удастся. Он даже счел нужным сказать, что плавать не умеет. Евгений в свою очередь дал понять генералу, что и назад для него пути нет. Пленный снова запричитал, моля о пощаде.

– Молчать! – зашипел Алексеев.

Время от времени он подавал условные сигналы. Но никто не отвечал. Евгения охватило беспокойство: «Неужели наши отступили?» Решив сделать плот, он достал нож и стал срезать ветви прибрежных ив. Пот с него лился градом, но он продолжал с остервенением работать. Генерал со связанными его же портупеей руками стоял рядом.

Может быть, и не так уж долго Евгений ждал ответных сигналов, но после всего пережитого минуты поистине казались часами. Неужели напрасны были все терзания минувшего дня?

На востоке уже забрезжила заря, небо окрашивалось голубоватым цветом. Евгений снова подал сигнал, и снова противоположный берег не отвечал.

Но что это? На реке появилось темное пятно. Оно медленно приближалось, и Алексеев наконец убедился, что это была знакомая резиновая лодка. Он торопливо полез за зажигалкой. В кармане ее не оказалось. Вероятно, выпала. Тогда, забыв обо всем, он крикнул:

– Сюда! Сюда!

С лодки едва слышно донеслось:

– Десять!

– Шесть!.. – Это был отзыв на пароль. – Сюда, сюда!.. Скорей!

– О косподи! – запричитал генерал. – Теперь фсе коншено… Коншено ф самом начале такой попедоносной фойны!..

Лодка причалила. Два бойца, сидевшие в ней, развернули ее носом вперед. Пленного усадили на дно.

Все произошло мгновенно, но, когда лодка уже была на середине реки, ее заметили. Раздались одиночные выстрелы, в небе вспыхнули ракеты, и сразу ударили пулеметы. Огненные линии трассирующих пуль прорезали темноту, вокруг стали рваться мины. Евгений накинул на пленного спасательный круг. «Только бы мой “миленький” не утонул у самого берега!» – подумал он. Но тут «заговорил» родной берег. Ударили орудия, послышалась знакомая дробь «максимов»…

Стрельба еще не затихла, а Евгений, бойцы и пленный уже шагали к штабу. Из-за Прута слышался рев самолетов. Бомбардировщики с крестами и трехцветными кругами на плоскостях со свистом пикировали на передний край нашей обороны; другая волна самолетов бомбила близлежащие к границе деревни. Уже рассветало, и теперь было видно, как один наш тупоносенький истребитель вступил в неравный бой с бомбардировщиками.

В предрассветной мгле все отчетливо видели, как наш летчик выбросился из горящего самолета. И вдруг вынырнули из-за облаков немецкие истребители и стали обстреливать длинными очередями покачивавшегося на парашюте летчика.

– Вот варвары, а?! Смотрите, смотрите, что делают! – гневно закричал один из бойцов.

Бомбежка еще не прекратилась, когда примчался знакомый пикап. В нем, конечно, был Студенцов. Он первый встретил Евгения и расцеловал его. По пути в город Евгений рассказал обо всем, что произошло за минувшие сутки.

– А ведь если бы не ваш пистолет, Михаил Игнатьевич, мне бы конец!..

Слушая Евгения, Студенцов невольно подумал: «Что бы произошло, если бы я не успел приехать на заставу и в последнюю минуту не дал ему свой пистолет?»

В дверь кабинета постучали. Вошел Смилянный. Он уже слышал, что из-за Прута доставлен пленный генерал. Увидев Алексеева, он обрадовался:

– Что я говорил? Помните, товарищ начальник? Ручаюсь головой! Молодец Мировский – генерала зацапал! Вот это находка!.. Но где же он? Я его что-то…

Смилянный осекся, заметив, что лица собравшихся не выражают восторга.

Студенцов пристально смотрел на начхоза:

– «Находка», говорите? Головой ручаетесь?.. Вот и будете отвечать, – сказал он, бросив укоризненный взгляд на Гундорова.

…Под вечер Студенцов и Алексеев стояли у открытого настежь окна кабинета и смотрели, как конвоиры усаживали генерала в пикап.

– Что ж, Женя, – положив руку на плечо Алексеева, мягко и в то же время серьезно сказал Студенцов, – не знаю, долго ли нам придется работать вместе. Сам понимаешь, война… Но для начала – хорошо! Разведчик, где бы ни находился, в какой бы обстановке ни оказывался, какие бы неожиданности его ни подстерегали, всегда и везде должен найти выход из положения…

И знай, что даже этот «единственный» выход из положения в действительности всегда имеет еще два-три «запасных» выхода…

Ангел над бездной

Шла третья неделя войны.

Заседание Государственного Комитета Обороны давно закончилось. Последний задержавшийся в кабинете генсека ВКП(б), нарком внутренних дел Берия, выдержав паузу после затянувшегося разговора, тоже собрался уходить. День клонился к вечеру, что означало наступление перерыва на обед.

Берия уже стоял с папкой в руке, когда Сталин вышел из-за стола и в некоторой задумчивости медленно направился к двери. Однако, сделав несколько шагов, остановился, не торопясь повернул голову в сторону Берии и как бы между прочим спросил:

– Где тот эсер, который уложил начальника жандармского управления Могилева?

Память наркома мгновенно подсказала исполнителя акции, но он не был уверен в том, кого именно имеет в виду генсек. Ошибиться очень не хотелось.

Сталин искоса скользнул взглядом по озабоченному лицу Берии и, недовольный недогадливостью соратника, нехотя пояснил:

– В Париже возился с бандой Кутепова. Потом неплохо помогал немецким фашистам вывозить сырье из Норвегии.

– Серебрянский? – выпалил Берия, довольный, что память не подвела, но продолжать на всякий случай не стал. Все-таки разговор шел о человеке, находящемся в тюрьме.

Он хорошо знал своего хозяина. И не ошибся: Сталин спрашивал о том, что ему самому было хорошо известно. В то же время с иронией сказал, что Серебрянский «помогал фашистам», или что-то другое имел в виду? Определить сразу было непросто. Немецкие суда, загруженные в Нарвике никелевой и цинковой рудой, редко достигали порта назначения. Причину он тоже знал.

Сталин спросил:

– Чем он занимается?

У Берии перехватило дыхание. Несколько сдавленным голосом он ответил:

– В камере смертников дожидается приведения приговора.

– Что за чушь! Есть у вас голова на плечах?

Берия невольно подумал: «Пока есть» – и объяснил, что отдал распоряжение воздержаться от исполнения приговора суда.

Оборвав его, Сталин неожиданно участливо поинтересовался:

– Как он себя чувствует?

– Ничего, здоров.

– Это очень хорошо.

Явно удовлетворенный ответом, Сталин решительно шагнул к выходу. Стало ясно: именно это, последнее, интересовало его.

Берия поспешил открыть перед Сталиным первую дверь, затем, изловчившись, вторую и посторонился, давая хозяину первому выйти из кабинета.

В приемной, проходя мимо поднявшегося из-за стола начальника канцелярии, генсек на ходу бросил:

– Желаю приятного аппетита.

Из этих слов явствовало, что он пошел обедать. Следовательно, другие могут заняться тем же.

Берия поторопился к выходу. Садясь в поджидавший у подъезда длинный «Линкольн» с брезентовым верхом, он обратился к стоявшему навытяжку адъютанту:

– Поднимитесь в секретариат товарища Сталина и скажите, что там, где я сидел у длинного стола, остался мой большой желтый конверт. Заберите и тут же доставьте мне в наркомат.

Водителю он отрывисто бросил:

– В наркомат!

По интонации тот понял, что прежнее намерение наркома изменилось. Однако, трогаясь, он с сочувствием, характерным для слуг больших начальников, которым очень редко позволялось подать реплику, заметил:

– Опять нарушаете режим питания, Лаврентий Павлович. Оттого потом изжога.

Берия пропустил мимо ушей слова шофера. Тот почти тут же очень деликатным, сожалеющим, как бы исходящим из самого сердца голосом тихо повторил:

– Извините, пожалуйста… но, может, сначала вам пообедать?

– Нет, – резко отреагировал нарком. – Сначала в наркомат!

Он помолчал, затем, как бы в ответ на заботу водителя, соизволил поделиться своими мыслями:

– Неблагополучно на фронте.

Шофер не упустил случая поддержать разговор, который обычно не велся; а тут, словно сам с собой рассуждая, с горечью и удивлением заметил, выезжая из Спасских ворот Кремля:

– Чтобы наши просто так отступали? Не иначе здесь измена!

Он не знал, отчего на фронте наши отступают, зато хорошо знал, в каком учреждении служит, как истолковывают там неблагополучные явления и как реагирует на них сам нарком. А шофер, разумеется, хотел служить именно в этом ведомстве, а не там, где сейчас отступают.

– Всего хватает… Больше, конечно, головотяпство. И паникерство.

– Этих паникеров я бы на месте расстреливал! Они хуже фашистов, честное слово.

Водитель старался угодить, попасть «в струю». Но Берия не замечал стараний шофера и, видимо, отвечая своим мыслям, задумчиво произнес:

– Всех не перестреляешь, – и почему-то вздохнул, словно сожалел об отсутствии такой возможности, а быть может, на самом деле говорил искренне.

Машина неслась на большой скорости по узкой улице Куйбышева.

Москву было не узнать: многие здания перекрашены в маскировочные цвета, создающие причудливую серо-зеленую чересполосицу, стекла окон обклеены крест-накрест бумажными полосками. В глаза бросались покрывавшие торцы некоторых домов лозунги: «Все для фронта!», «Все для победы!», «Разобьем фашистского зверя!».

Изменились и люди: они стали как-то собраннее, строже, немногословнее. Личные планы, заботы, волнения – все теперь было связано с войной и полностью подчинено только ей. На улицах – лишь спешащие по делам.

Повернув к исполосованному черно-зелено-серыми мазками Политехническому музею, водитель подал длинный и вслед два очень коротких сигнала. Бошевский гудок был услышан не только вздрогнувшими прохожими и топтавшимися подле арок музея молодыми людьми службы наружного наблюдения за трассой, но и регулировщиками уличного движения, уже заметавшимися на площади Дзержинского.

Выехав на площадь, водитель резко сбавил ход: со стороны бывшей Мясницкой, переименованной в улицу Кирова, один за другим двигались к Охотному Ряду три огромных, как дирижабли, матово-голубых аэростата противовоздушного заграждения. Дело шло к ночи. Придерживаемые девушками в красноармейской форме, аэростаты замерли вместе с испуганно застывшими регулировщиками, поднявшими жезлы.

Тяжелый «Линкольн» с гончей на радиаторе подкатил к темно-серому, разукрашенному под зебру старинному зданию, некогда принадлежавшему Его Императорского Величества Страховому обществу Российской империи.

Дежурный первого подъезда настежь раскрыл перед вышедшим из машины наркомом дверь с зеркальными стеклами, всегда завешенными темно-зелеными в сборочку занавесками. Проходя через приемную, Берия на ходу бросил секретарю:

– Баштакова с делом Серебрянского срочно ко мне!

Секретарь тут же набрал по внутреннему телефону нужный номер, чтобы передать распоряжение наркома начальнику Первого спецотдела Баштакову, но того не оказалось на месте.

В высшем звене аппарата Народного комиссариата внутренних дел уже знали об уходе Сталина на перерыв; стало быть, уехал и нарком. Можно и о себе подумать. Как правило, Берия уезжал обедать немного позже Сталина и примерно за четверть часа до его возвращения уже находился у себя в кабинете, заканчивая бдение после полуночи, а зачастую и намного позже.

Такому порядку следовал весь руководящий состав наркомата и присоединенного к нему недавно Наркомата государственной безопасности. Впрочем, подобного правила придерживались не только здесь, но и практически во всех партийных и советских органах, в государственных учреждениях и ведомствах. Этот никем формально не установленный, но незыблемый распорядок утвердился и за пределами столицы и неукоснительно соблюдался ответственными работниками всех союзных и автономных республик, краев, областей, наркоматов и крупных предприятий.

Исключение составляли лишь отдаленные районы, где была большая разница во времени с Москвой. Но в кабинетах, имевших особые телефоны ВЧ («кремлевка»), в поздние вечерние, а то и ночные часы специальные дежурные были готовы тотчас же ответить на московский звонок.

С началом военных действий все без исключения партийные, советские, хозяйственные и прочие крупные предприятия перешли на круглосуточное дежурство, а руководители – на казарменное положение. Об отклонении от этого правила не могло быть и речи.

Секретариат наркома бросился на поиски Баштакова. А так как при казарменном положении, на котором с первого дня войны находился весь оперативный состав НКВД, Баштаков мог уйти лишь в столовую, то там его и разыскали.

Через считаные минуты, с трудом переводя дыхание, он появился в секретариате главы ведомства. И почти тут же предстал перед наркомом с делом Серебрянского, как ему было велено.

Не удостоив подчиненного взглядом, Берия спросил:

– Его настроение?

– Депрессивное, Лаврентий Павлович, – спокойно ответил Баштаков и усмехнулся, показывая, что иного, дескать, в его положении быть не может.

Хотел добавить, что тот психологически надломлен, но передумал.

– Знает, что Германия напала на нас?

– Полагаю, догадывается, – ответил Баштаков.

– На основании чего?

– Воздушные тревоги, Лаврентий Павлович. Пальба зениток, грохот взрывов.

Нарком спрашивал быстро, нетерпеливо. Баштаков, напротив, тянул слова, обдумывал ответ.

– Садитесь, – кивнул Берия на стул и принялся листать дело.

Баштаков осторожно присел на край стула, стоявшего у самого стола наркома. Садиться поудобнее, поглубже не стал. И не потому, что не решался даже на малую вольность в присутствии высокого руководителя, а потому, что в этом случае его ноги болтались бы на добрый вершок от пола. Стало быть, по меньшей мере несолидно. Удобная поза к тому же может вызвать недовольство начальства, да и расслабляет, а здесь постоянно надо оставаться начеку. Это Баштаков давно усвоил и всегда придерживался данного правила. Что касается ощущения общей атмосферы и настроения наркома, то в этом он был отменным специалистом.

Начальник грозного спецотдела НКВД майор государственной безопасности, стало быть, генерал-майор Леонид Фокеевич Баштаков был очень маленького роста. Его сапоги были тридцать восьмого размера. Не будь на нем коверкотовой гимнастерки с ромбом в петлице, блестевших черным лаком голенищ начальственных сапог, трудно было бы поверить, что он занимает столь высокий пост.

Русский народ не отличался особой рослостью. Века тяжелого, порой непосильного труда и скудная пища не могли не сказаться на росте людей. Может быть, поэтому в стране всегда с уважением и даже почтением относились к статным, высоким, солидным. Для успешной карьеры в России рост и фигура всегда имели немаловажное значение. И потому исключение из правила зачастую вызывало удивление.

Учитывая развитие событий на фронте, Баштаков быстро связал вызов к наркому с его интересом к прошлой деятельности Серебрянского, с которой он был достаточно хорошо знаком.

Баштаков прекрасно понимал также, что, не окажись страна в столь тяжелом положении, вряд ли кто-либо поинтересовался бы участью верой и правдой служившего режиму разведчика-чекиста, как и освобождаемых в последнее время из тюрем и лагерей военачальников. Правда, далеко не всех. И не всегда достойных.

Невзирая на начавшуюся войну, только на днях был приведен в исполнение смертный приговор над многими еще недавно прославленными военными высокого ранга из числа ранее арестованных, включая генералов и маршалов. Один из уничтоженных был и вовсе дважды Героем Советского Союза, получившим высочайшую награду в числе первых трех человек в СССР. Это был командующий Военно-воздушными силами РККА Яков Смушкевич. (Какие подвиги надо было совершить, чтобы заслужить звание Героя, а уж дважды!.. Ведь более высокого звания в стране не существовало!)

Искать логику в зигзагах политики высокого руководства было занятием непродуктивным и небезопасным, и Баштаков никогда не пытался этим заниматься.

Берия оторвал взгляд от дела, посмотрел на Баштакова, спросил:

– Состояние его какое?

– Теперь, думаю, пойдет на лад. Очухается.

– А вы хитрец, Баштаков! Когда речь заходит о какой-то там сошке, так вы порой долдоните, будто он святой. А тут – чекист старой гвардии, и ни слова в его защиту. Это как понимать?

Баштаков не был так прост, чтобы не найти нужного ответа на столь пустяковый вопрос, хотя почувствовал себя неуютно.

– Не хитрю я, Лаврентий Павлович, – ответил он спокойно и по привычке слегка хихикнул. – Иногда действительно заступаюсь, когда в деле непорядок и вам может быть тот или иной осужденный недостаточно известен. И ваше недавнее решение о возможной замене Серебрянскому высшей меры на срок заключения основано, я уверен, на знании личности и степени его вины. Что мне тут говорить? Да еще заступаться!

– Сказали ему о намеченном решении смягчить приговор?

– В тот же день передал. Как приказали, Лаврентий Павлович.

– А он?

– Ничего не ответил. Слегка пожал плечом. Мог не поверить. Кто знает, что у него на душе?

Баштаков умышленно умолчал о том, что вслед за действительно молчаливой реакцией, которую можно было расценить как психологический шок, Серебрянский заявил, что предпочитает высшую меру тюремному заключению. Баштаков считал, что, скажи он об этом, Берия в гневе еще неизвестно как поступит. А Серебрянский был ему симпатичен. Разумеется, прежде всего результатами агентурной работы, налаженной чуть ли не во всем мире. Но этим он ни с кем не делился и вслух об этом не рассуждал. Поэтому теперь попытался повернуть разговор в другую сторону:

– Полагаю, не очень поверил.

– Жаль, – разочарованно протянул Берия. – Я думал, он оценит такой поворот дела.

– Нет, почему же? Оценил. Еще бы! – поторопился успокоить наркома Баштаков. – Просто натерпелся и… видимо, засомневался.

Берия перестал листать дело и, вскинув голову, устремил пронзительный взгляд на начспецотдела.

– Хорошо. С него сняты все обвинения.

– С Серебрянского? – удивился Баштаков.

– А о ком мы, по-вашему, говорим? – хмуро отреагировал Берия. – В течение ближайшего часа надо будет поднять дело наверх. Направим бумагу на его восстановление во всех правах. То же и в отношении жены.

– Теперь совсем обрадуется. Хотя вначале может усомниться…

– А вы все-таки хитрец, Баштаков, – насупился Берия. – Если он во всем сомневается, как же тогда мог оценить замену меры наказания?

– Вы правильно подметили, Лаврентий Павлович. Тут есть, конечно, противоречие. Но его ведь тоже можно понять. Не считал себя жильцом на этом свете, и вдруг…

Берия, однако, уже думал о чем-то другом. И, очевидно, с этими мыслями были связаны брошенные в сердцах слова:

– Почему-то всех надо понять, только нас никто не хочет понимать!.. А вы знаете, что германские войска прорвались к столице Украины?

Баштаков поджал тоненькие губы, склонил голову набок, удивленно приподнял гладкие, будто нарисованные, брови и с ноткой недоумения спросил:

– Десант выбросили?

– Какой, к черту, десант! Наши очередной номер выкинули, – резко возразил Берия. – Житомир сдали.

Баштаков поморщился, как от зубной боли. Но что-то, видимо, вспомнив, неожиданно улыбнулся своим мыслям.

Берию, естественно, удивила эта, явно не к месту, улыбка начальника Первого спецотдела. Невольно вспомнился случай, когда в бытность его службы на Кавказе поступил материал на одну женщину, которая, придя домой вся в слезах, поведала семилетнему сыну, что умер Ленин. Мальчишка тоже было взгрустнул, но неожиданно, осененный радостной мыслью, воскликнул счастливым голосом: «Вот хорошо! Завтра не пойдем в школу!»

Тогда еще за подобные высказывания родителей не лишали жизни, но все же отреагировать пришлось. Теперь Берия почему-то вспомнил об этом, но тут же и забыл. Глаза за стеклами пенсне пытливо смотрели на Баштакова. Тот, поняв свою оплошность, поторопился внести ясность:

– Очень своевременно, Лаврентий Павлович, вы отдали приказ о срочной эвакуации из мест заключенных. Как в воду глядели! Иначе сейчас было бы худо.

Баштаков был опытным аппаратчиком. Знал, что эта сторона вопроса крайне беспокоила главу ведомства и, значит, напоминание о дальновидности, несомненно, обрадует его. Он не ошибся. Берии понравились слова подчиненного: «В корень смотрит начспецотдела. Молодец!»

– Если и дальше положение будет складываться подобным образом, – быстро проговорил Берия, – вам придется выехать в Куйбышев и на месте завершить со всеми по пятьдесят восьмой… Без всяких скидок и проволочек. Оперативно! Мы не имеем права рисковать такой публикой.

– Понял вас, Лаврентий Павлович, – с готовностью, но с плохо скрытой тревогой в голосе ответил Баштаков. Судорожно глотнув, он уловил, что за работа предстоит: – Все будет исполнено, но…

Берия вмиг насторожился: что еще за «но»?

– Почему не договариваете? Я слушаю, Баштаков!

– Хотел сказать, что все это было бы желательно как-то заранее оформить.

– Что оформить? – недружелюбно спросил Берия и отодвинул в сторону дело.

– Решение соответствующее, – покраснев, быстро ответил, как бы в оправдание своей заминки, Баштаков. – Чтобы, как вы сказали, действовать оперативно и чтобы, как говорится, все прошло без сучка и задоринки.

Берия встрепенулся, поджал губы:

– Не понимаю. При чем тут «сучок» и какая может быть «задоринка»? Что вы имеете в виду?

Баштаков дернул узенькими плечами:

– Это я так, на всякий случай, Лаврентий Павлович. Чтобы как-то узаконить мероприятие.

Лицо наркома побагровело, глаза еще больше вылупились, блеснули за стеклами.

– Слушай, Баштаков, – намеренно тихо и медленно, переходя на «ты», проговорил нарком уже другим тоном. – Понимаешь, что мелешь? Я тебе говорю: фашисты на подступах к Киеву! Рвутся к Смоленску. Могут ринуться и на Москву. А ты о чем долдонишь? Или на тебя подействовало продвижение немцев? На всякий случай хочешь им угодить?

– Извините меня, пожалуйста, Лаврентий Павлович! – нервно откашливаясь, взмолился Баштаков. – С пятьдесят восьмой одних только вывезенных из Западной Украины и Белоруссии, не считая прибалтийских, наберется приличное число. С тысячу, наверное! Это кроме тех, кто еще находится в пути.

– И что? Пусть их будет хоть миллион! – тихо, на вид спокойно произнес Берия. – Твое какое дело? Ты кто, чтобы совать нос в решение этих вопросов?

Баштаков уловил в интонации наркома затишье перед бурей и тут же пошел на попятную. Уж кто-кто, а он-то понимал, как легко могут на нем отыграться, не дожидаясь очередной кампании, демонстрирующей справедливость высшего руководства.

– Я все понял, Лаврентий Павлович! Спасибо за разъяснение. Вы совершенно правы. Извините, пожалуйста… Если разрешите, Лаврентий Павлович, я позволю себе только напомнить, что эти заключенные уже получили сроки… Вот почему считаю своим долгом отметить… – Он снова в нерешительности запнулся. – Перерешать, как говорится, заново, да на всю катушку? И без соответствующего на то постановления, Лаврентий Пав…

– Погоди! – слегка повысив голос, оборвал его Берия. – Какое еще «постановление» тебе нужно?

– ЦК, Лаврентий Павлович…

– Какого… ЦК?!

Баштаков съежился. Казалось, стал еще меньше ростом, еще более щуплым, едва заметным. Растерянно произнес, как само собой разумеющееся:

– Нашей партии, Лаврентий Павлович… ЦК ВКП(б).

– А я тебе – не ЦК ВКП(б)?

– Что вы, Лаврентий Павлович?! Вы – выше, Лаврентий Павлович… – сконфуженно, теряясь в догадках, Баштаков изо всех сил старался как-то выйти из положения, которое уже, кажется, сулило то, о чем и подумать страшно. Поэтому он еще более заискивающе продолжал: – Безусловно! Я только хотел, Лаврентий Пав…

– Ты прекрати долдонить: «Лаврентий Палыч», «Лаврентий Палыч…»

Берию задело за живое. И не столько сама постановка вопроса, сколько тот факт, что какой-то ничтожный начальник из собственного ведомства не признает безграничности его власти. Он тихо произнес:

– Ты отвечай: кто я?

Баштаков оторвался от края стула, выпрямился, но при этом невольно втянул голову в плечи. Берии показалось, что начспецотдела встал на колени. Он приподнялся в кресле, бросил на него взгляд.

У Баштакова дрогнул голос:

– Дорогой Лаврентий Павлович! Вы член Политбюро! Вы наш нарком, Лаврентий Павлович! Вы самый близкий и самый… Вы наш бог!

Берия оборвал Баштакова:

– Не твой. Понял? Я сталинский народный комиссар над всеми народными и антинародными комиссарами!.. Это ты заруби себе на носу!

– Так точно! – выпалил Баштаков с некоторым облегчением. – Это знают все. Вся страна! Весь…

Берия уже наклонился к Баштакову, словно намеревался поведать ему нечто сокровенное. Еле слышно сказал:

– Уходи отсюда, пока тебя самого не отправил туда, – и он ткнул в потолок пальцем, – раньше всех.

Начспецотдела сорвался с места, точно пушинка, уносимая ураганом. Подкашивались ноги. На беду, у самого выхода подвела мастика, которой накануне до зеркального блеска натерли паркет: он поскользнулся и распластался на съехавшем вместе с ним ковре. Впопыхах вскочил, с трудом открыл сначала первую, затем вторую высоченные тяжелые двери и, не обращая внимания на присутствовавших в приемной, быстро прошмыгнул мимо.

Естественно, никто из свидетелей этой сцены не шелохнулся и не только ни с кем не переглянулся, но и глазом не повел. На некоторое время все замерли.

Установилась зловещая тишина. Здесь привыкли ко многому и потому действовали по старому, известному принципу: «Ничего не видел, ничего не слышал и тем более ничего не знаю». Вместе с тем каждый понимал, что если, не приведи нечистая, потребуют говорить, то любой расскажет не только то, что видел, но и то, чего не видел, чего не слышал и чего вообще никогда не мог себе представить даже во сне.

Баштаков понимал, чем для него может кончиться этот разговор. Он-то знал, что следует в подобных случаях.

Однако шло время, и ничего, как ни странно, в жизни начспецотдела Леонида Фокеевича Баштакова не изменилось: по-прежнему «Интернационалом» рано утром начиналась и в полночь прекращалась радиотрансляция.

В Куйбышев он не поехал. Вроде бы никто другой тоже. Он бы наверняка знал об этом. И вообще ни слова больше не слышал о тех, кого нужно ликвидировать. Будто и речь о них не шла! Для начспецотдела это было невероятной загадкой: «Выходит, за всем стоит сам Главный бог? – не переставал он терзаться в догадках. – А этот, значит, от дикого страха перед ним хотел перестраховаться?»

Безрадостные мысли ни днем ни ночью не покидали Баштакова. Без конца всплывали различные эпизоды, отдельные разговоры. Перед глазами стояли те же удручающие сценки, лица. Попытки успокоиться и не придавать этому большого значения не имели успеха. Он видел наркома, слышал его слова.

Он круглосуточно пребывал в ожидании «итога». Мучила бессонница, одолевали ночные кошмары, почти полностью пропал аппетит, исчезло желание общаться с сослуживцами, видеть близких. Опротивела и сама жизнь. Уже стало чудиться, будто он отстранен от должности и лишь ожидает исполнения окончательного приговора.

Баштаков занимал высокое положение в иерархии самого грозного наркомата огромной страны. Был удовлетворен своим положением, хотя порой чувствовал себя неуютно. Между тем некоторые его поступки явно отличались от поступков сослуживцев.

В наркомате сотрудники за глаза называли Баштакова «высший начальничек». Прозвище выражало не столько ироническое отношение к его росту, сколько то, что в ведении Первого спецотдела находились «дела», по которым следовала только высшая мера. Расстрел. Дела поступали сюда после вынесения приговора для его исполнения. Поэтому считалось, что от «высшего начальничка» ничего не зависит. Но это было не совсем так.

Разумеется, для Баштакова решение Военной коллегии Верховного суда, трибунала или «тройки» было незыблемым. Как для упавшей с облака капли дождя невозможен возврат, так и здесь исключалась отмена приговора. Однако крохотная лазейка все же иногда появлялась.

Начальник Первого спецотдела не имел права заменять высшую меру наказания или переносить срок приведения приговора в исполнение. Не допускалось даже внесение самого незначительного изменения в процесс экзекуции. Малейшее нарушение и даже отклонение от установленной процедуры влекло за собой аналогичную меру наказания в отношении виновника.

Все было регламентировано предельно четко, отработано до мелочей. Но, поразительное дело, при желании можно было все же что-то изменить в этой чудовищной машине насилия. Баштаков порой отыскивал для этого разные поводы, находил щель. Иногда ссылался на неправильное оформление дела, иногда на несоблюдение какого-то пункта или параграфа… Но, конечно, это бывало крайне редко.

Чтобы приостановить исполнение приговора, а это случалось, он обязан был в течение двадцати четырех часов представить прокуратуре обоснованный протест. Такое право ему предоставляло соответствующее предписание. Пользоваться им Баштаков решался лишь в случае, если осужденный не являлся известной «в верхах» личностью.

Бывали случаи, когда его претензии к оформлению документации заканчивались пересмотром всего дела. И потом оно больше не возвращалось в спецотдел. Естественно, Баштаков все это время находился в напряженном состоянии.

В прокуратуре по-разному относились к редким демаршам Баштакова. Дело не в том, конечно, что мало кто горел желанием игнорировать мнение Первого спецотдела НКВД. Дело в другом. Прокуратура осуществляла надзор за ходом следствия и вынесением приговора. Так было принято считать.

В главном здании НКВД на Лубянке прокуратуре была отведена небольшая часть этажа. Люди там были тоже разные, в том числе и нормальные, которым не по душе был поточный конвейер приговоров. Они, конечно, не рисковали говорить об этом, но если Баштаков опротестовывал то или иное дело, были рады. Все зависело от того, к кому попадет протест.

Это с одной стороны. С другой, любая придирка Баштакова, имевшая логическое обоснование (надо иметь в виду абсолютную условность этого понятия, ибо за редкими, а точнее, редчайшими исключениями о какой логике могла идти речь при полной подчас надуманности дел?!), бросала тень на работу следственного аппарата, на прокуратуру.

Защищая честь мундира, там «дооформляли» завернутое им дело, насколько это было в их силах. Справедливо полагали при этом, что после подобной косметики комар носа не подточит… если, разумеется, жизнь кому-то не слишком надоела. Здесь уже Баштаков и не пытался упрямиться.

Бывали редкие случаи, когда протест спецотдела попадал к мужественным и порядочным людям. Они пользовались уникальной, предоставленной им службой Баштакова возможностью, и невинный, ранее осужденный к смерти, рождался заново. Естественно, он не знал, кому обязан жизнью.