Текст книги "Координаты неизвестны"

То, что генерал-майору госбезопасности Леониду Фокеевичу Баштакову подобные демарши, при всей их редкости, сходили с рук, удивляло его коллег. Некоторые считали, что и без этих «особенностей» несения службы его долгое пребывание на столь специфическом посту имеет какие-то таинственные веские причины. Кстати, многие сотрудники НКВД стремились при встрече с Баштаковым пройти незамеченными. Но были и более дальновидные. Эти старательно заискивали перед ним, словно ощущали себя потенциальными подопечными Первого спецотдела. Их можно было понять. Пути Господни неисповедимы…

Ему отдавали должное – общителен, прост, хитер.

Главным, что помогало Баштакову держаться на плаву, было то обстоятельство, что ему не завидовали. Ни положению, ни профессии, ни обязанностям, ни высокому званию, которого он добился усердием, проявляя его в каждом поручаемом ему деле. В этом ряду, бесспорно, имела значение и внешность – малорослый, узкоплечий, худощавый, в общем, неказистый – ему и впрямь не позавидуешь.

Сам Баштаков по натуре не был завистлив, любил повторять, что зависть – это пропасть, заполненная кровью. Уж он-то знал, где кроются причины обрушивающихся на человека бед.

Польститься на занимаемое им положение могли лишь люди определенного сорта – склонные к садизму, к власти над людьми как источнику наслаждения, мстительные, ограниченные.

Однако подобные типы не могли составить конкуренцию Баштакову. Он устраивал высшее начальство по многим причинам – знал свои обязанности и умело исполнял их, был всегда уравновешен, вежлив, корректен, отличался четкостью и скрупулезностью. И даже то, что время от времени он опротестовывал отдельные дела, воспринималось как положительный фактор. Тем более что его позиция, как правило, одерживала верх. Кроме того, начспецотдела был трезвенник. Это качество особенно ценилось. (Однако порой, когда нервы не выдерживали и он готов был лезть на стенку, под утро выходного дня позволял себе опрокинуть почти стакан «белой головки». Из любимого граненого графинчика.)

Понятно, что Баштаков имел дело с весьма специфической сферой бытия, о которой не только к ночи, но и светлым днем нормальные люди старались не думать.

Здесь были свои особые правила. Например, одежда, личные вещи казненного подлежали сожжению. Во избежание наживы. Зловещий произвол соседствовал с заботой о нравственных нормах. А по сути, конечно, с заботой о том, чтобы информация о совершенных в подвалах акциях не пробивалась наверх, к людям.

Но все равно до начспецотдела порой доходила информация о нарушениях на «вещевой» почве. Так, однажды кто-то из родных погибшего узнал на ком-то свитер, принадлежавший «врагу народа». След привел к исполнителю акта, то бишь палачу, продавшему «трофей». Баштаков принял самые суровые меры к нарушителю общепринятого порядка. Провинившегося тоже казнили.

Дотошность Баштакова в исполнении инструкций изжила эту раздражавшую начальство практику. И была зачислена в актив начальника спецотдела.

Баштаков редко появлялся на улице в форме. Если такое все же случалось, то он не без удовлетворения наблюдал, как прохожие, увидев ромб в петлице на гимнастерке, изумлялись и, обернувшись, некоторое время смотрели ему вслед. А те, кто знал толк в значении нашивок, обнаружив на рукаве чекистскую эмблему, сразу втягивали голову в плечи и старались быстрее разминуться с ним. Такая опасливость посторонних портила ему настроение, угнетала, заставляла основательно призадуматься.

Глубокой ночью, а чаще под утро, когда Баштаков возвращался домой на Большую Калужскую улицу, где жил с рослой, полноватой супругой и миловидной дочерью, дворники в белых фартуках встречали его неизменным глубоким поклоном.

Жильцы дома поначалу любопытствовали и специально уже где-то поближе к полудню, когда Баштаков обычно уезжал на службу, прогуливались около дома, чтобы убедиться в правоте соседей, утверждавших, что за малорослым квартиросъемщиком приезжает шикарный семиместный «ЗиС-101». Убедившись в правоте слухов, старались избегать с ним встреч. От греха подальше.

Баштаков любил поэзию, мог прочесть отрывок из «Фауста», особенно любил в литературных беседах сравнивать Пушкина и Лермонтова, предпочитая второго первому, был в курсе и современных новинок, критически относился к конъюнктурным произведениям, обожал балет, коллекционировал пластинки, в основном симфоническую музыку. С отличием окончил Менделеевский институт, сразу был рекомендован в аспирантуру, гордился темой будущей диссертации, но партком института рекомендовал его на работу в ОГПУ. По всем данным он подходил: и по происхождению, и по трудолюбию, и по добросовестности, и прежде всего по тому, что был кандидатом в члены ВКП(б).

Он неплохо играл в шахматы и всегда радовался победе. Проигрывать, как и все, не любил, но умел сохранять при этом невозмутимый вид, удачно острил и даже иногда посмеивался. Эти достоинства особенно ценили в семье – жена, женщина добрая и сговорчивая, заботилась о нем, как о малом ребенке, но в отличие от супруга была азартным игроком на бегах… Едва в ее руки попадали деньги, она тотчас же отправлялась на ипподром, где, конечно, за редким исключением, просаживала зарплату мужа. Он дулся и терпел. До скандалов не доходило. Относился с сочувствием, считал увлечение жены недугом. Дочь соглашалась с мнением отца, любила его и гордилась им. Наверняка не знала, чем именно он занят на службе.

Жизнь приучила его не доверять людям – в слишком мрачном виде они представали перед ним. Жалость давно покинула его душу, притупилась, а мерзости, которые он обнаруживал в поведении не только палачей, но и порой их жертв, не внушали к ним ни любви, ни уважения, ни сострадания. Но не ко всем одинаково. Частенько кому-то из жертв сочувствовал.

Естественно, каждый воспринимает окружающее сквозь призму собственной судьбы. Баштаков не был исключением. В одном он был твердо уверен: ничего просто так с неба не падает, и зависть, наговоры, мстительность тоже имеют под собой причину. Поэтому глядеть надо в оба. «Вот при коммунизме, – говорил он частенько, – наверное, будет иначе».

– А пока надо ухо держать востро и язык прикусить зубами, – советовал он своим близким, улыбаясь. – Это и спокойнее, и безопаснее.

Начспецотдела обожал собак, хотя дома их иметь не хотел, аргументируя это противоречие тем, что животное со временем неизбежно становится членом семьи, за которого так же переживаешь, как за близкого человека. А это он считал непозволительной роскошью. Переживаний ему хватало на службе.

Его сочувствие к собакам, особенно к бездомным, покалеченным, замечали лишь жена, дочь да дворники домоуправления. В редко выпадавшие на его долю выходные дни он с раннего утра уходил в Нескучный сад, что располагался через дорогу, прихватывал с собой сверток с костями или другими припасами и, зная овраг, где собираются бездомные, всеми гонимые четвероногие, кормил их. Получал от этого удовольствие.

Что им руководило в этих прогулках, трудно сказать. Может быть, обычная сентиментальность, которая нередко свойственна людям, не испытывающим в то же время жалости к своим собратьям. А может быть, таким образом он как бы искупал свою неискупимую вину перед людьми?..

Деятельность спецотдела не занимала мысли тех, чьи дела направлялись туда как в заключительную инстанцию. Но получилось так, что судьбы некоторых резко изменились на этом завершающем и казавшемся безысходным этапе. Они и предположить не могли, что именно здесь, возможно, будет приостановлено движение к пропасти. И если такое случалось, то сам факт – непостижимый с точки зрения логики действия запущенного механизма – сохранялся в памяти человека на всю оставшуюся жизнь.

Будучи для спасенных невидимкой, Баштаков знал наперечет всех действующих лиц этих пересмотров. Они были для него словно лучи света в темном, длинном тоннеле, движение по которому было особенно тягостным, мучительным из-за творившегося там зла.

Конечно, через отдел проходили и дела заброшенных из-за рубежа лазутчиков, диверсантов, шпионов, террористов, убийц. Отъявленных врагов у Советов было более чем достаточно, и они не сидели сложа руки. Но на фоне многих сотен тысяч, а быть может, и большего числа людей, за которыми не было никакой вины, процент этой «законной» категории был незначителен.

Баштаков отличал людей подчас с первого взгляда. Но помалкивал. И все же иногда он умудрялся вникнуть, затем вмешаться в дела, не столько входившие в его непосредственные служебные обязанности, сколько выходившие за их пределы.

Как правило, он присутствовал при исполнении приговора. Тем паче когда высшая мера применялась к группе осужденных.

В приемной народного комиссара внутренних дел уже находился заместитель начальника Первого управления НКГБ СССР, бывшего ИНО, старший майор госбезопасности Павел Анатольевич Судоплатов.

Ладно сидевшая на нем хорошо отглаженная белоснежная чесучовая гимнастерка с вышитой золотом на рукаве эмблемой ЧК и поблескивавшие по два с каждой стороны рубиновых ромба на васильковых петлицах придавали ему внушительный вид. Судоплатов и без того выглядел не столько старше своих 36 лет, сколько солиднее. Среднего роста, плечистый. Представительный, умевший себя держать как среди своих, так и среди незнакомых.

Два ордена Красного Знамени, один из которых первого образца, выделявшийся большим размером, второй, уже современный, и орден Красной Звезды, красовавшийся на нагрудном кармашке значок «Почетный чекист ВЧК-ОГПУ» свидетельствовали о значительных заслугах, что и вовсе придавало ему если не грозный, то во всяком случае серьезный вид.

Сидя на мягком, обтянутом бежевой лайкой диване, Судоплатов пытался угадать причину вызова к наркому. Ожидание не было долгим. Как только начальник спецотдела Баштаков прошмыгнул через приемную, будто за ним кто-то гнался, последовало приглашение к наркому Берии, заменившему казненного Ежова.

Всякое бывало здесь. И сознание теряли, и инфаркты получали, и на носилках выносили или просто выволакивали. Но скоростного бега еще не было.

В кабинет наркома прошел секретарь. И тут же вернулся:

– Товарищ Судоплатов! Проходите.

Едва ответив на приветствие вошедшего, Берия с ходу, показывая рукой на кресло у столика, примыкавшего к его письменному, спросил:

– У меня дело Серебрянского. Чем занималась Особая группа – знаете. Знаете и то, что произошло с ее бывшим руководителем… Серебрянским. Были знакомы?

– Визуально, – ответил Судоплатов, обдумывая, с чем связан заданный вопрос и что следует сказать по этому поводу. – Когда я вернулся в последний раз из-за кордона и докладывал о проделанной работе комиссии ЦК, в ее состав из трех человек входил и старший майор Серебрянский. Из ряда вопросов, заданных им, чувствовалась компетентность. Разумеется, я ответил. Это все, что могу сказать. Других встреч или разговоров у нас не было. Через некоторое время до меня дошел слух, что он арестован… Но должен отметить, товарищ нарком, наслышан о его деятельности с самой лучшей стороны…

– Превосходно! Но это хорошее было преступно приостановлено. Причину не будем выяснять. Она известна. Меня интересует Серебрянский сегодня!

Судоплатов быстро сориентировался:

– Прошу прощения, товарищ нарком. Но осужден…

– Да. К высшей мере. Но мы постарались заменить ее сроком, – как бы мимоходом бросил Берия, упомянув лишь намеком о своем участии. – Те, кто занимался этим делом, наплели черт знает что! Нагромоздили, насочинили столько, что концы с концами не сходятся. Настоящий произвол!

Подвоха в разговоре Судоплатов пока не чувствовал. Впрочем, мелькнула мысль: разговор клонится к тому, что Серебрянский понадобился. В то же время гневный всплеск наркома по поводу произвола вроде бы тоже нельзя принимать за чистую монету. В его искренность, конечно, мог поверить разве что наивный.

Некоторое время Берия молча смотрел на Судоплатова, словно хотел угадать его тайные мысли. Коротко заметил, что с Хозяином освобождение Серебрянского согласовано.

– По его личной инициативе! – скороговоркой произнес нарком. – Ваше мнение: можно возобновить деятельность Особой группы в ее прежнем объеме? В состоянии она будет восстановить положение на прежних участках? Как вы полагаете, есть ли для этого реальные возможности? Если таковые имеются, каковы перспективы?

– Затрудняюсь сразу ответить на ваши вполне логичные вопросы, – поспешил ответить Судоплатов. – Могу лишь отметить, что Серебрянский был серьезным специалистом и, судя по отзывам, прекрасным агентурщиком. За плечами у него солидный опыт закордонной работы. Насколько мне известно, деятельность его людей всегда отличалась результативностью. Мне косвенно довелось участвовать в одной операции, разработанной Серебрянским. Меня поразило предвидение самых неожиданных ситуаций, которые, казалось, невозможно было предугадать.

Нарком проинформировал Судоплатова об освобождении Серебрянского и назначении его заместителем начальника созданного 4-го управления разведки и диверсии.

– Могу я заключить из ваших слов, что он сумеет восстановить положение?

– Не берусь ручаться. В то же время полагаю, что, видимо, сумеет. Разумеется, успех будет зависеть и от состава группы. Насколько мне известно, некоторые его бывшие работники разделили судьбу руководителя.

Судоплатов не стал развивать эту мысль. Знал, что Серебрянский и люди его подразделения находились в прямом подчинении самого генсека ВКП(б), а выход на него осуществлялся через Ежова. Знал это и Берия. Поэтому Судоплатов не рисковал касаться щекотливой стороны затеянного наркомом разговора. Собственно, и сам Берия вел себя осторожно там, где дело было связано с личными решениями Сталина.

После короткой паузы Берия велел Судоплатову представить список уцелевших репрессированных сотрудников бывшей Особой группы, которых сочтет целесообразным привлечь к работе.

Судоплатов выразил готовность быстро выполнить такое поручение, но не был до конца уверен, что за этим не кроется подвох, связанный с докладной в коллегию НКВД. Опасение возросло, когда Берия в упор спросил:

– А вы полагаете, все люди Серебрянского зря пострадали?

– Это я не могу утверждать, – четко произнес Судоплатов, чтобы на всякий случай обезопасить себя, хотя, конечно, был убежден в честности абсолютного большинства сотрудников. – Насколько мне известно, часть работников проходили по делу своего руководителя.

Конечно, Судоплатов многого не знал. Существовавший в наркомате порядок никому из не причастных непосредственно к следственным вопросам не позволял быть в курсе подобного рода дел. Судоплатов пользовался случайно полученными сведениями. Проявлять любопытство здесь не было принято. Это могло повлечь за собой серьезные неприятности. Поэтому данный порядок железно соблюдался во всех звеньях наркомата. И нарушить его вряд ли кому-нибудь приходило в голову.

Вместе с тем Судоплатов не мог не знать, как много невинных людей пострадало при Ежове и после его ликвидации. В том числе и коллег-разведчиков, выполнявших различные задания за рубежом. Наряду с людьми пострадало и дело. Здесь была допущена в последние годы масса ошибок, серьезных промахов, принято много неправильных решений, нанесших огромный вред стране. Об этом приходилось горько сожалеть.

В подавляющем большинстве случаев отозванные на родину из-за рубежа люди и здесь неожиданно арестованные были казнены. Немало честнейших людей, преданных делу и достигших серьезных успехов за кордоном, как только начинали чувствовать, что не исключен их отзыв, а стало быть, и арест, исчезали. Из страха за жизнь. Естественно, это не означает, что все они должны были оставаться вне подозрений! Нет! Но прежде чем заподозрить, необходимо убедиться.

Судоплатов, конечно, сочувствовал пострадавшим, тем более что сам чудом избежал их участи.

Берия уловил настороженность замначальника Первого управления, но внешне этого не показал. Только повторил: необходимо срочно представить список отбывающих наказание сотрудников бывшей Особой группы, работавших под началом Серебрянского.

Большие напольные часы, стоявшие на противоположной от письменного стола стороне, у самого выхода из кабинета, глухо напоминали о времени. За высокими окнами, где-то далеко за Манежем и Библиотекой имени Ленина, багровел восход.

Чувствуя облегчение и прилив новых сил, Судоплатов поднимался к себе на седьмой этаж. Сомнения раздирали душу: сколько людей осталось в живых, скольких удастся спасти? И удастся ли?

В этом он не был уверен. Во всяком случае, торопился подготовить требуемый список. Многих знал лично, с некоторыми не один год соприкасался по работе в наркомате или за рубежом. И, естественно, никто не подвел. Ни в малом, ни в большом. Но сказать об этом наркому не рискнул. Осмотрительность и осторожность были заложены в нем, как своеобразный ограничитель. Благодаря такому сдерживающему центру ему удавалось лавировать.

Еще когда Судоплатов узнал об арестах работников Особой группы, ему хотелось заступиться за некоторых из них. Но как ни мучила совесть, как ни обязывали долг и просто человечность, понимал, что делать это бессмысленно и опасно. Малейшая попытка даже осведомиться о ходе следствия, обмолвиться добрым словом в отношении кого-либо из них не только не помогла бы, но могла привести к противоположным результатам.

Судоплатов понял: не начнись успешные для нацистов военные действия, вряд ли генсек вспомнил бы о бывшем эсере. О его былых достижениях.

В ту же ночь Серебрянский был освобожден.

Его жену Полину Натановну в срочном порядке доставили на квартиру, сорвали с дверей сургучные печати…

Это было в начале августа 1941-го.

У Серебрянского возобновились насыщенные рабочие дни и ночи. И все же время от времени возникал один и тот же вопрос: «Надолго ли?» Вспоминал портившую настроение поговорку: «У нас все может быть, ибо все уже бывало».

В 1938 году, еще до ареста Серебрянского, Судоплатов вернулся из длительной и весьма ответственной командировки и отчитывался о своей работе за рубежом перед комиссией, состоявшей из двух высокопоставленных работников ЦК ВКП(б) и начальника одного из отделов управления.

Судоплатов, внедренный в свое время в среду украинских националистов за рубежом, завоевал у них и их высшего руководства немалый авторитет и доверие, был послан ими на учебу в Мюнхен в специально образованный по указанию Гитлера университет для наиболее перспективных выходцев из других стран и организаций, разделявших нацистскую идеологию. Доверие, авторитет, установленные Судоплатовым полезные связи, опыт вращения во вражеском окружении позволили ему настолько сблизиться с верхушкой руководства, что впоследствии помогли выполнить данное непосредственно Сталиным поручение, связанное с огромным риском: ликвидировать вождя ОУН Коновальца, в ту пору столь сильного и влиятельного, что ему был оказан радушный прием самим фюрером Третьего рейха.

И все же у членов высокопоставленной комиссии ЦК к Судоплатову было немало неприятных вопросов. А учитывая то время, произвольность и непредсказуемость заключений, любой отчет мог вмиг закончиться потерей головы. И то, что Серебрянский активно поддержал тогда Судоплатова, тот не мог не оценить по достоинству.

– Не будем касаться прошлого, Яков Исаакович, – тихо сказал Судоплатов. – Нам надо сейчас думать о другом – как поправить положение, как выполнить задачи, сегодня стоящие перед нами. Надо постараться прежде всего восстановить старые агентурные связи и сделать это в максимально сжатые сроки. Война ведь идет…

Серебрянский согласно кивнул.

– Уж если немцам удается сбросить бомбу в двух шагах от ЦК и нашего наркомата… На углу Кирова и Мархлевского, в десяти шагах от моей квартиры, бомбами разрушен пятиэтажный жилой дом! – заметил Судоплатов и, чтобы изменить тему, сказал: – Кстати, наш нарком товарищ Берия передал вам привет и сказал, что вами интересовался товарищ Сталин.

Серебрянский сухо произнес в ответ «спасибо» и больше ничего не прибавил. Он помнил, как во время награждения орденом Ленина Сталин назвал его просто Яшей.

Серебрянский молча смотрел на Судоплатова, подписывавшего какой-то неотложный документ, и о чем-то думал. Но как только тот отложил ручку и поднял голову, Серебрянский тут же обратился к делу, занимавшему их в данный момент. Вернувшись к полученной информации о разработке немцами нового оружия, он заметил, что ограничиваться только наблюдением за задействованными нацистами предприятиями по реализации новых научных разработок недостаточно.

Судоплатов не стал возражать, но посчитал целесообразным предварительно провести ряд важных и необходимых действий.

Серебрянский слушал внимательно и ни разу не перебил его ни вопросом, ни репликой. Эта черта вообще была ему присуща.

Судоплатов сказал, что для начала нужно установить такие объекты, а когда поступят сведения об их местонахождении, характере производства, можно будет ставить и соответствующие задачи. Затем добавил:

– Необходимо заняться комплектацией не одной, а нескольких групп, которые могли бы осесть во вражеском тылу, приспособиться к существующим там условиям и создать своеобразную перевалочную базу, куда смогли бы прибывать наши люди с соответствующим профессиональным знанием. Далее уточним и все остальное, вытекающее из главной задачи…

Настроение Баштакова было, мягко говоря, никудышным. В таком состоянии в подземелье, где находилось место для экзекуции осужденных, наблюдая за появлением вдали коридора очередной партии жертв, Баштаков услышал прорезавший гробовую тишину ужасный плач или, скорее, рев, точно человека резали пилой.

Едва цепочка в сопровождении конвойных приблизилась, оглушенный воплем Баштаков кивнул стоявшему рядом усатому капитану на ревевшего осужденного. Тотчас же, не останавливая конвоированных, ревущий был выведен из цепочки и поставлен лицом к стене. Однако назвать свою фамилию тот не мог из-за душивших его спазмов вперемежку со слезами.

Остальные осужденные удалялись к месту экзекуции, машинально передвигая ноги. Кто-то старался держаться, кто-то шел, понурив голову, кто-то тупо смотрел в спину идущему впереди с заломленными назад руками, кто-то пытался из последних сил выпрямиться. Бывало и так, что, завершая жизненный путь, осужденный неожиданно, срывающимся голосом выкрикивал: «Родному товарищу Сталину, любимому вождю мирового пролетариата, слава!»

Что это означало? Надежду, что этим возгласом заставит в последний миг уверить власть в своей невиновности? Крайне редко отваживался кто-либо даже здесь, у порога неведомого, воздать хулу великому вождю.

Выведенный из конвоя ревущий оказался белобрысый, с обсыпанным веснушками лицом и впалыми, поросшими рыжеватой щетиной щеками, изрядно отощавший, среднего роста, совсем еще молодой человек в вылинявшей гимнастерке без знаков различия.

Перебирая лежавшие на столике дела осужденных к высшей мере, Баштаков быстро выяснил, что бьющийся в истерике – бывший младший лейтенант НКВД Петр Романович Перминов, осужденный к высшей мере наказания «за контрреволюционную пропаганду и активную деятельность в восстановлении капиталистического строя на всей территории РСФСР».

Пробежав опытным глазом по страницам протоколов, Баштаков сразу отметил, что обвинение ничем не обосновано и явно состряпано на скорую руку. Он приказал усатому капитану отконвоировать осужденного Перминова обратно в камеру.

Когда приведение в исполнение приговоров над «врагами народа» подошло к концу, была оформлена соответствующая документация, а также подписаны акты, удостоверяющие кончину каждого осужденного, Баштаков взял дело Перминова и поднялся к себе в кабинет. Велел секретарше никого к нему не пускать и звать к телефону только в случае, если будет звонить высшее руководство. К себе он придвинул по привычке аппарат прямой связи с наркомом.

По роду занятий Баштаков имел право, как последнее звено, следящее за соблюдением установленного порядка при отправке осужденных в последний путь, приостанавливать исполнение приговора. Если считал, что порядок этот в чем-то нарушен. Конечно, на то должны быть веские основания. При этом, разумеется, он докладывал руководству и отправлял соответствующий материал в прокуратуру. Но сие случалось крайне редко.

Подобные протесты указывали на недоработку следствия и суда, так что его действия были несколько рискованными. Но, с другой стороны, они свидетельствовали о том, что, согласно установленному наркоматом порядку, человек на своем высоком посту бдителен и ревностно исполняет службу.

Во всем, однако, надо знать меру, и Баштаков ее знал.

Был ли случай с Перминовым из этой категории, можно только предположить. Должность Баштакова выработала в нем равнодушие к судьбам людей, провожаемых в его присутствии в мир иной. Иначе ведь и дня здесь не проживешь. Но, возможно, за плотной корой даже внешнего безразличия могло таиться желание доказать самому себе, что ему не чужды человеческие чувства, в том числе милосердие. А быть может, и не только самому себе, но и тому, кто над всеми главенствует. Он-то и есть и царь, и бог, и воинский начальник!

В то же время в человеческой душе случаются повороты. Даже в заржавевшей. Как бы то ни было, бывшему младшему лейтенанту Перминову выпал редчайший шанс остаться в живых.

C обеденного перерыва и вплоть до поздней ночи глава Первого спецотдела знакомился с материалами следствия по делу Перминова, которое вел некий начальник следственной части одного из управлений НКВД на Урале. Прозвали его Шкуркин.

Где-то за полночь Баштаков придвинул к себе массивный черный телефонный аппарат с тяжелой трубкой на металлических рычажках, откашлялся и набрал номер.

Едва в трубке отозвался знакомый голос с грузинским акцентом, Баштаков четко поздоровался, назвал свою фамилию и должность, попросил прощения за беспокойство, затем доложил:

– Сегодня я приостановил приведение в исполнение одного приговора, – он сделал паузу, чтобы понять реакцию наркома.

Последовал ответ:

– Правильно, если есть основания.

– Я досконально ознакомился с делом, Лаврентий Павлович, – почувствовав себя увереннее, продолжал Баштаков. – Обвинение голословное, надуманное и не подтверждено никакими фактами. Явно сфабрикованное.

– Только не затягивайте с протестом прокурору, чтобы потом собак не вешали. Если там согласятся с обоснованием, пусть немедленно привлекут к ответственности виновного.

– Понял вас, Лаврентий Павлович!

Но Берия уже повесил трубку. Некоторое время спустя прокуратура согласилась с материалами протеста Первого спецотдела НКВД СССР по делу Перминова Петра Романовича. Специальным постановлением с него были сняты обвинения в измене социалистической Родине. Стоявший одной ногой в могиле, всего за пять минут до приведения приговора в исполнение, Перминов был освобожден из-под стражи.

Начспецотдела Баштакова он буквально боготворил. Очевидно, бывает, что и в аду иногда заденет крылом ангел.

Проходившие вместе с Перминовым по одному и тому же делу осужденные к высшей мере наказания, к великому огорчению того же Перминова и, наверное, самого Баштакова, были расстреляны, еще когда их «соучастник» продолжал заливаться слезами.

После освобождения Петр Романович Перминов возглавил разведку в партизанском отряде особого назначения, командиром которого был Виктор Александрович Карасев. Отряд перерос в бригаду, а командиру Карасеву было присвоено звание Героя Советского Союза. Его упомянул в своей книге Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков.

Следователя, состряпавшего из карьеристских побуждений материалы обвинения, арестовали и приговорили к расстрелу. Началась война. Осужденный подал на апелляцию…

В собственноручном заявлении на имя наркома внутренних дел Берии он умолял отправить его на самый тяжелый и рискованный участок военных действий, где готов искупить вину кровью. Его просьба была удовлетворена.

Обстоятельства сложились так, что Перминов, ставший к тому времени подполковником государственной безопасности и начальником разведки одной из крупных партизанских бригад особого назначения, находясь во вражеском тылу, где выполнял задание наркомата, узнал, что его бывший следователь получил свободу и где-то во вражеском тылу участвует в войне.

Что думал об этом Перминов, какие чувства испытывал?.. Об этом можно только догадываться. Сам Петр Романович остался в памяти своих боевых друзей глубоко порядочным, умным, до конца преданным Родине человеком, прекрасно понимавшим, кто истинные виновники гибели бессчетного числа невинных людей…