Текст книги "Координаты неизвестны"

Урман

Команда из шестидесяти эсэсовцев на двух больших автобусах пересекла Дунай в районе Галаца. Проехав еще сорок километров, она вкатила в утопающий в зелени, затерявшийся на окраине бывшей России небольшой городишко Болград, в прошлом посещаемый весьма известными государственными деятелями. Подолгу здесь задерживался попечитель колонистов генерал от инфантерии Инзов.

Об этой незаурядной личности ходили легенды, нередко имевшие под собой реальные основания. Благодаря Ивану Никитичу Инзову Болград стал процветающим во многих отношениях городом: расширилась торговля и строительство, возникли учебные заведения, библиотеки, благотворительные общества, амбулатория, больница.

На видном месте в центре города был воздвигнут величественный православный собор. Говорили, что под стать ему только петербургский Исаакиевский, по эскизам которого осуществлялся проект и проходило строительство храма в Болграде, делались росписи, внутреннее убранство.

Неслучайно, много позднее, после отторжения Бессарабии от России в январе 1918 года и включения ее в состав Румынии, в Болград с официальным визитом прибыла из Бухареста высокопоставленная делегация, состоявшая из высшего духовенства, министров и генералов во главе с королем Фердинандом. Огромные просторы алтаря, как и всего храма, позволили разместиться королевской семье и многочисленным гостям.

В Болграде, также при Инзове, была построена первая небольшая синагога…

…Впереди автобусов на длинном «Хорьхе» въехал в Болград командир зондеркоманды гауптштурмфюрер СС Курт Шиммель.

В помощь немецкой команде были приданы для «охраны порядка» местные румынские жандармы и полицейские, которым вместе предстояло проводить в жизнь изуверские акции.

Кроме того, к ним был подключен один из мобильных отрядов легионеров, состоявший из бывших железногвардейцев, на протяжении многих лет являвшихся «пятой колонной» нацистов в Румынии. Во главе этих отрядов стоял небезызвестный Хория Сима – погромщик и убийца румынских премьер-министров: в 1934-м Иона Дуки, в 1939-м Арманда Калинеску, а в рождественскую ночь 1940 года крупнейшего ученого с мировым именем, бывшего регента и ректора Бухарестского университета Николае Йорги. Легионеры Хории Симы отрубили ему голову и пронесли ее на шесте в факельном марше с барабанным боем по главным улицам румынской столицы.

Между прочим, этих людей гауптштурмфюрер СС Курт Шиммель в своем кругу брезгливо называл цыганами. А они, согласно нацистской доктрине, также подлежали полному истреблению…

…Появление осенью 39-го на границе с Польшей войск вермахта серьезно встревожило болградцев: до границы теперь с бывшим польским государством насчитывалось менее полутораста километров.

Долгожданный ввод в Бессарабию частей Красной армии в последних числах июня 1940 года немного успокоил тех, кто со страхом взирал на Германию.

Вскоре, однако, освобожденные «от фашистского ига румынских бояр» богачи и коммерсанты, часть духовенства, бывшие муниципальные чиновники, полицейские комиссары вместе с семьями были посажены в телячьи вагоны и депортированы вглубь СССР. Невзирая на национальную или религиозную принадлежность. Попадались среди них и зажиточные евреи.

Наутро второго дня после прибытия в Болград гауптштурмфюрера Шиммеля с командой краснощеких молодчиков в городе появились расклеенные постановления – «ордонансы».

В связи с прокатившимися здесь военными действиями и внезапно последовавшим отступлением частей Красной армии большая часть местного населения не успела эвакуироваться.

Осталось и много евреев. Во время отхода советских войск на север к Днестру какой-то военный чин, проезжая мимо стоявших кучкой группы пожилых людей, остановился. Понял, кто они. Не без удивления спросил:

– Чего вы стоите?

– А что нам делать?

– Эвакуироваться! Не сегодня завтра могут объявиться немцы!

– И что, что немцы?!

– Не знаете, что от них можно ожидать?

– Мы не знаем немцев?! Хе, хе…

– Да, представьте себе, знаем их прекрасно!

– Это же люди золотые!

В самом деле, болградцы знали немцев достаточно хорошо. Евреи тоже. Им казалось, что зря их пугают немцами. Всего в двадцати километрах от города была целая немецкая колония. Тоже благодаря генералу Инзову. У них было большое село Александрфельд. Широкие улицы, добротные дома с красными черепичными крышами и прочными каменными заборами. В каждом дворе сытые коровы, ухоженные, красивые лошади. Да и сами немцы – упитанные, румяные, спокойные.

Громкого слова никто не слышал от них! За мануфактурой или бакалейными товарами всегда в Болград приезжали. Любой магазинщик с легкостью продавал им в кредит, если вдруг у покупателя из Александрфельд не хватало денег расплатиться за купленный товар. В следующий базарный день привезет. Сомневаться не приходилось. То были честные труженики, верные своему слову, сами не обманывавшие и не терпевшие надувательства от других.

– Тогда почему, спрашивается, надо их бояться? – вопрошал один из стоявших в кучке старик.

– Это другие немцы! Фашисты! Уезжайте скорее и не вздумайте оставаться! Вы погибнете! Слышите?

– У нас в городе тоже неплохо умеют иногда пускать из носа пузыри и потом кричать, что это дирижабли!.. Как-нибудь мы знаем немцев лучше, чем кто-либо. Стоит посмотреть на один только Александрфельд, и всем будет понятен даже Берлин…

Военный не стал больше уговаривать.

В Болграде на протяжении столетий наряду с русскими колонистами проживали болгары, украинцы, евреи, немцы, греки, молдаване, македонцы, гагаузы, принадлежавшие к разным конфессиям. Среди них были староверы, евангелисты, липоване, баптисты. Люди жили мирно, в согласии и уважении друг к другу. Ни об одном конфликте на межнациональной основе здесь не помнили. И это тоже благодаря незабвенному русскому генералу Инзову.

Однако немцы, прибывшие из Германии, оказались, увы, не похожими на немцев из бессарабского села Александрфельд.

Вывешенные в городе «ордонансы» были обращены исключительно к иудеям. Им вменялось в обязанность – независимо от пола, возраста, состояния здоровья – прибыть на обозначенный сборный пункт в субботу в 8 часов утра. Еврейской общине надлежало принять неотложные меры к доставке тех, кто не может самостоятельно передвигаться. В конце значилось: «За невыполнение настоящего постановления – расстрел».

Все четко, кратко, ясно.

Пунктом сбора была обозначена новая, довольно большая и вместительная, но с давних пор недостроенная синагога. Фактически стояла лишь одна «коробка» с крышей. В высоких кирпичных стенах зияли огромные проемы окон. Повсюду валялись обломки кирпича, досок, щебень, строительный мусор. Широкие входные двери были заколочены горбылем.

Доски с входных дверей синагоги теперь были сбиты. Внутрь огромного помещения входил людской поток: одиночками, семьями, иногда группами. Озадаченные, испуганные, сбитые с толку люди.

Они оставили дома, нажитое имущество, ценности. Заперли двери. Ничего не взяли, кроме бутылки с водой. На это было официальное разрешение в «ордонансе». Все-таки учли: стояла жара. Но самое главное – никто не забыл взять связку с ключами! К ней надо было, как отмечалось в «ордонансе», «привязать бумажку с адресом дома и своей фамилией…» За невыполнение – тоже расстрел!

Просторный двор синагоги заполнился женщинами и мужчинами, пожилыми и молодыми всех возрастов, богатыми и нищими. Здесь были только те, кто мог самостоятельно передвигаться.

Немощных, разумеется, не бросили. Здоровые тащили стариков, старух, калек, больных. Одних доставили на нанятой повозке или фаэтоне, других привезли в колясках или просто принесли на руках; одну парализованную женщину уложили в обыкновенную тачку с оглушительно скрипевшим колесом.

Всех их отправляли в глубь двора, в небольшое каменное строение, где прежде трудились шойхеты – резники птицы, овец, скота. На стенах и цементном полу еще оставались следы застывшей крови, стояло дурманившее зловоние. Жандармы молча наблюдали за происходящим. Зато легионеры злобно покрикивали, оскорбляли, пускали в ход кулаки, палки.

Староста знаменитого собора Василий Болдурский привез вместе с сыном Федором соседку-калеку. Уложили в обычной тачке. Ее единственного сына – учителя накануне местные полицаи увезли в бывший Дом Красной армии. Туда свозили «наиболее опасных». Оставленной дома старушке грозил расстрел. Болдурские решили сделать доброе дело. Во дворе недостроенной синагоги им досталось от плетей легионеров. У почтенного старика вытек глаз. У сына все лицо было в кровоподтеках.

Узнав об этом, многие горожане возмутились, но… молча. Немцы и румыны успели вселить страх. В сознание людей врезалось жирно выведенное слово «Расстрел», которое глядело с расклеенных «ордонансов» на заборах, стенах домов, телеграфных столбах.

Вместе с толпившимися у недостроенной синагоги оказался проживавший в городе с давних времен примечательный своей необычной внешностью преклонного возраста человек. Жил он с женой и сестрой. Но появлялись они в городе редко, и мало кто их знал. Известно было лишь, что старик Урман живет крайне бедно, в основном на скудные подачки местной еврейской общины. Был он маленького роста, невероятно тощий, крайне неопрятный и всегда молчавший. Еще и туговат на ухо. Его маленькие круглые очки имели такие стекла, что из-за большой толщины они выглядели почти матовыми и глаза старика еле просматривались в них. Из-за плохого зрения движения Урмана были осторожными, медлительными, что создавало впечатление полного равнодушия к происходящему.

Урману можно было дать на вид и семьдесят лет, и все сто. Сколько на самом деле, никто не знал. Да и сам он, пожалуй, тоже. Ходил он всегда с тяжелым арматурным прутом, изогнутым на конце в кольцо, в которое просовывал свою тоненькую старческую руку. «Трость» была для него, конечно, тяжеловата. Но, судя по всему, он не собирался менять ее на более легкую. Деревянные ломались. А железной это не грозило. Она выручала его от бродячих собак. Что-то не устраивало их в старике, и они всегда чувствовали его приближение. Возможно, по шаркавшим ногам и постукивавшей железной трости… Не решаясь попасть под прут, четвероногие сопровождали старика диким лаем, стараясь схватить за волочившиеся по земле потрепанные манжеты его широченных штанов. Но Урман не оглядывался, продолжал мелкими шажками продвигаться и размахивал тростью, словно отбивался от назойливых мух.

Жил Урман тихо, замкнуто. Знавшие его люди поговаривали, будто он начитан, знает Тору и ее толкования, может процитировать Библию или Талмуд и свободно владеет древнееврейским языком. Кто-то верил рассказам, кто-то нет, но во всяком случае все это мало кого интересовало. Собственно, как и они его.

Исключение он делал, лишь когда находил в собеседнике знатока истории или философии. Тогда мог коснуться в разговоре истории древних римлян, египетских фараонов или учения Бенедикта Спинозы, не преминув подчеркнуть при этом, что знаменитого гаагского философа и активного критика Библии звали Барухом д’Эспинозой, предки которого на исходе XIV века были вынуждены из-за гонений принять христианство, и что впоследствии дед его в Амстердаме открыто возвратился в иудейство…

Урман не знал румынского языка. Ни слова. И, видимо, не хотел его знать. Достаточен был ему русский. Но при румынах в Бессарабии повсюду, вплоть до общественной уборной, висели таблички: «Говорить только по-румынски!» За нарушение этого предписания арестовывали и штрафовали, затем тут же отпускали. Так что молчаливость Урмана имела вескую причину.

Никто никогда не видел Урмана с поднятой головой. Она всегда была опущена, словно он что-то рассматривал у себя под ногами. Сердобольные поясняли, что «это не только из-за плохого зрения, но и от непомерно тяжкой жизни»…

Если кто-либо с ним здоровался, что случалось крайне редко, Урман не отвечал. Либо не замечал, либо не хотел реагировать. Взрослые не обижались на старика. Не то что мальчишки, игравшие на улице. Насмешкам и улюлюканью не было конца. Но Урман невозмутимо продолжал путь. Он не сворачивал в сторону и не останавливался, а просто шел, не обращая ни на что внимания.

Те, кто его знал, называли меламедом – учителем. Однако преподавать в местной школе, содержавшейся на средства еврейской общины, его не допускали. Причиной, по всей вероятности, был его неряшливый вид, сильная близорукость, да и вообще производил он впечатление странного человека.

Тем не менее малосостоятельные семьи, не имевшие возможности отдавать своих детей в школу, где надо было платить за учение, нанимали его за мизерную плату. Не всегда в срок платили, но все-таки уроки помогали не умереть с голоду.

Кое-кто из учеников не прочь был посмеяться над меламедом. Один избалованный мальчуган как-то подсоединил к его железной трости электрический провод. Несчастного старика основательно тряхнуло, с носа слетели очки. К счастью, стекла уцелели благодаря изрядной толщине.

Урман не произнес ни единого слова. Лишь лицо его, всегда с восковым оттенком, сразу побагровело. И, как обычно в моменты негодования, он сосредоточенно задвигал губами. Будто немой.

Родители, вместо наказания, хвастались, насколько у них «мальчик изобретательный, находчивый и такой, представляете, умный, ну… как сказать? Просто необыкновенный “унзеркинд”! Мы же всё видим и, конечно, понимаем. Что за вопрос?!.. Правда, он немного шалунчик. Э… Зато может стать хорошим по электричеству открывателем! Разве нет?»

Урман перестал давать уроки «вундеркинду». Его родители обиделись и долго не возвращали ему небольшую денежную сумму, в которой так нуждался старик.

Нечасто были у меламеда мальчики, бравшие у него уроки дома. Эти вели себя прилично. Может быть, оттого, что очень уж жалкой выглядела его обитель. Пустые стены, рваная клеенка на столе, голые полы, а на окнах небольшие, давно выцветшие занавески, прикрывавшие громоздившиеся на подоконнике толстые книги с ободранными обложками. Все это вызывало у ребят жалость к учителю. Так много знавшему и так плохо живущему.

Побочным занятием Урмана иногда была продажа небольших дешевых молитвенников и еврейских календарей.

Лишь небольшое число местных жителей, знавших его и имевших с ним дело в связи с подготовкой их 13-летних сыновей к религиозному обряду совершеннолетия, оставались меламеду признательны. Иногда к празднику что-то дарили. Некоторые даже присылали ему домой сверток или корзинку с продуктами. Ведь благодаря меламеду их сын в синагоге – перед богомольцами – не опозорил своих родителей неумением прочитать с выражением мало кому понятные по смыслу отрывки из молитвенника, при этом провести не очень сложное, но замысловатое «рукоположение» к «святым манускриптам». Подобная процедура называлась «бармицвой», освященной пятитысячелетней традицией.

…Но вот людской поток, ринувшийся в помещение недостроенной синагоги, буквально внес в нее старика-меламеда. Все старались как можно скорее проскользнуть мимо выставленных по обеим сторонам румынских жандармов с карабинами и легионеров, орудовавших плетками. Всем хотелось уйти подальше, в глубину синагоги, протиснуться и там раствориться. Меламеда толкали со всех сторон, и он, едва удерживаясь на ногах, при первой же возможности остановился – пусть другие лезут. Стоял неподвижно. Понурив голову и насупившись, он, как обычно, смотрел вниз. В никуда. Что-то должно, наверное, произойти, раз столько людей собрали.

Но что?

В толчее он потерял и жену, и сестру. Свойственная многим самонадеянность, зазнайство, чувство превосходства над другими, более бедными и неустроенными в жизни, все наносное, суетное растаяло в обстановке тревожной неопределенности и смутного страха.

Между тем эсэсовцы наводили порядок. Одна команда следовала за другой, и каждая сопровождалась угрозами, ударами палок, пинками и оскорблениями. За какие провинности? За какие грехи?

Да мало ли какой повод рождают злоба и ненависть?! Зато был общий «орднунг»! Один фюрер, один рейх, одна во всем мире Германия, и больше ничего быть не должно!

А боль от ударов, ссадины и синяки были в общем-то небольшой бедой. Особенно на фоне расстрелов, которых удостоились несколько бедняг, проявивших якобы строптивость. Вероятно, они думали, что это такие же немцы, как те, что сохранились в их воспоминаниях.

Гауптштурмфюрер СС Шиммель стоял в стороне и спокойно наблюдал за установлением «порядка». Он не вмешивался в действия эсэсовцев.

Это было не первое такого рода «мероприятие» с его участием. Он привык. Привык командовать, распоряжаться и при этом не повышать голос, проводить в жизнь идею, в которую уверовал и которую считал справедливой и оправданной. Мир должен быть очищен от неполноценных существ. К ним нацисты относили Альберта Эйнштейна и других ему подобных. А жалость неуместна, когда решаются такие глобальные стратегические задачи. Всё ведь во имя благополучия высшей человеческой расы, во имя тысячелетнего Германского рейха!

Кое-какие сомнения иногда всплывали в его сознании. Но это было давно, когда все это еще только начиналось. Потом сомнения исчезли. Сытая жизнь, благополучие, высокий чин, уважение одних и страх других – не так уж много нужно, чтобы изгнать навсегда ненужные мысли.

Это случилось не только с одним Шиммелем и не только в Германии. История человечества полна примеров подобного перерождения. Это не ушло в прошлое и сегодня.

Шиммель был типичным продуктом массированного идеологического и психологического воздействия иезуитской, античеловечной системы.

Его обласкали, ввели в механизм подавления всего и вся, возвысили за дисциплинированность и чувство ответственности, и он поверил, что, приподнявшись, стал выше других. Шиммель сторонился черной работы, да от него и не требовали ее, он умел больше, чем те, кому поручалась эта работа. И это ценили. Аристократы ведь никогда не пороли на конюшне провинившихся дворовых. Здесь было то же самое. Но, как и они, Шиммель хладнокровно наблюдал за экзекуцией, и ни один мускул не дрогнул на его лице, ни один вопрос не потревожил его умиротворенное сознание.

Командовавший здесь молоденький унтерштурмфюрер СС со свисавшим на лоб чубом обратил внимание на неподвижно стоявшего меламеда, устремившего взгляд под ноги и будто не замечавшего всего, что творилось вокруг. Это спокойствие старика взбесило молодого эсэсовца.

В самом деле, казалось, что Урман ко всему безразличен. Непонятно было, о чем думает в эти трагические минуты старый, много повидавший на своем веку иудей.

Уловив пристальный взгляд своего повелителя Шиммеля, унтерштурмфюрер СС стремительно направился к старику. Подойдя к нему и похлопывая палкой по ладони, эсэсовец что-то сказал по-немецки меламеду. Тот не шелохнулся, будто не к нему были обращены прозвучавшие слова.

Унтерштурмфюрер приказал старику снять штаны. Тот снова не отреагировал. Тогда эсэсовец поднес к его носу палку. И это не возымело действия. Может быть, он не расслышал приказа? Может быть, не понял, что от него хотят? Скорее всего, просто плевать хотел он на этого хорохорившегося молодчика.

Гауптштурмфюрера такой ход событий никак не устраивал. Он подал знак находившимся поблизости эсэсовцам, и тотчас же несколько солдат набросились на понуро стоявшего старика и под одобрительные смешки и улюлюканье принялись сдирать с него брюки, державшиеся с помощью цветастого полотняного пояска. Явно женского. Это дало повод для еще большего смеха и плоских шуток.

Шиммель пристально наблюдал. Совершенно спокойно, хладнокровно, сдержанно. Он не видел ни малейшего повода для вмешательства. Он всего-навсего зритель омерзительного спектакля.

Меламед Урман остался в одних кальсонах, сползавших и явно несвежих. Забава над беззащитным человеком продолжалась к удовольствию эсэсовцев.

Тут чубатому унтерштурмфюреру неожиданно попалось на глаза валявшееся в груде мусора покореженное ведро. Он поднял ведро и с размаху нахлобучил его на голову старика.

Раздался гомерический хохот, усилившийся, когда эсэсовец начал стучать палкой по дну опрокинутого ведра, что-то при этом в такт приговаривая.

Гауптштурмфюрер Шиммель выражал хладнокровие и спокойствие. Он не смеялся. Он просто смотрел. «Сдержанность», конечно, диктовалась еще и тем, что пресечь издевательство над иудеями вряд ли было позволительно даже ему.

В глубине синагоги, у противоположной от входа стороны, у стены, сбившись в кучу, мужчины с накинутым на плечи – у некоторых поверх головы – белым талесом с черными полосами и по краям с кистями усердно молились. Одни едва слышно нашептывали молитву, другие это делали чуть громче, а кто-то читал молитву с приглушенным вскриком, закатывая полные слез глаза и покачиваясь взад-вперед в такт словам. Они возносили Всевышнему мольбу снизойти и взглянуть на свой избранный народ, на обрушившиеся на него неимоверные страдания.

Один из богомольцев неожиданно промолвил:

– Если Всевышний такой всесильный, такой справедливый, такой праведный, что Ему стоит выручить хоть раз стоящих здесь своих обреченных сынов и дочерей? Неужели Он так и останется ко всему равнодушен?

Сгорбленные и сникшие, плотно прижавшись друг к другу, до смерти напуганные, переминаясь с ноги на ногу, стояли единоверцы меламеда. Мужчины укрывали собой матерей, жен, детей.

По дну ведра, нахлобученного на голову Урмана, эсэсовец продолжал усердно колотить палкой.

Страдальческое выражение застыло на лицах людей, все сильнее ощущавших неминуемый трагический финал.

Они были обречены на смерть только потому, что были евреями. А меламед продолжал стоять, втянув голову в приподнятые узкие, костлявые плечи. Что чувствовал старик? На что надеялся?

Держался. Не сгибался. Наверно, с трудом ему это давалось. Наверное, было больно. И невероятно мучителен грохот, отдающийся в черепе. Быть может, он ничего уже не чувствовал. В огромном помещении резонанс от ударов по ведру был оглушителен. Все-таки здесь строилась синагога. Предполагалась хорошая акустика для пения кантора в радостный, с угощениями праздник Симхат Тора.

До него теперь уже было совсем далеко. Хотя оставалось чуть больше недели: минуя его, неожиданно наступил Судный день – Йом-кипур!..

Видел ли все это Всевышний? Возможно. Но молчал. Возможно, пока… Но все было чудовищно и ужасно несправедливо.

Старик оставался на том же месте. Так распорядилась судьба. Кто прежде брезговал стоять с ним рядом, укрывались теперь за его спиной. Их было более полутораста душ обоих полов, разных возрастов, одной нации.

Курту Шиммелю надоело это бесово действо. Ему не жаль было ни старика, над которым издевались его недоноски, ни тех несчастных, что наблюдали эту сцену. Просто он решил, что спектакль несколько затянулся и незачем так надолго отвлекаться от «дела».

Шиммель медленно двинулся вперед, чтобы дать распоряжения унтерштурмфюреру. Едва он подошел к нему, как в доли секунды с головы меламеда свалилось ведро и в воздухе мелькнула тяжелая арматурная трость, на которую только что из последних сил опирался старик Урман.

Удар, несомненно, предназначался унтерштурмфюреру, колотившему палкой по ведру. Но тот при подходе Шиммеля немного отстранился, вытянулся, щелкнул каблуками, и молниеносный удар пришелся по голове гауптштурмфюрера. Он качнулся и, как бревно, рухнул на валявшиеся куски битого кирпича и строительного мусора. Из рыжеволосой головы забил алый фонтанчик…

В шоке остолбенели эсэсовцы. Внезапно установилась зловещая тишина. Но, как ни странно, жалкий старик продолжал все так же стоять, словно происшедшее не имело к нему отношения.

Унтерштурмфюрер вздрогнул и, еще не понимая, что же произошло, нагнулся к лежавшему с окровавленным лицом Шиммелю. Он быстро перевел взгляд на старика, достал парабеллум и начал в него стрелять. Вслед за ним в каком-то исступлении стали стрелять и другие. Не только в меламеда, но и в его соплеменников. От душераздирающих криков и оружейной пальбы, казалось, обвалилась крыша недостроенной синагоги.

…Автоматные очереди продолжали греметь и тогда, когда меламед Урман уже ничего не мог чувствовать. Но запоздавшие выстрелы уже не могли изменить случившегося. Изможденный старик не побоялся поднять свою железную трость на эсэсовца. Он свершил поистине священный акт возмездия.

Наконец-то завершились земные муки близорукого, внешне немощного, но внутренне сильного старого меламеда.

Произошел этот страшный эпизод в небольшом бессарабском городке, что на окраине старой России, где когда-то фельдмаршал Кутузов с гордостью и достоинством принимал парад героической стотысячной русской армии перед осадой крепости Исмаила-паши.

Теперь здесь состоялся другой «парад», которому суждено тоже войти в историю края – своим трагизмом. А на окраине Болграда, за военными казармами, не доезжая села Табаки, у железнодорожной станции Троян-вал в каменном карьере, эсэсовцы добили тех, кто уцелел в недостроенной синагоге в тот субботний сентябрьский день 1941 года.

Однако было немало и уцелевших, благодаря болгарам, русским и гагаузам, втайне от посторонних глаз предоставившим убежище несчастным соседям.

А рыжебородые рослые рыбаки-липоване, братья Липат и Кондрат Ремизовы из села Матроска, что между Болградом и Измаилом, рискуя жизнью, укрывали в плавнях четыре еврейские семьи с шестью детьми, трое из которых были дочерьми раввина, расстрелянного эсэсовцами. Все они, вместе с подобранным в шлюпке раненым советским моряком со сторожевика Дунайской флотилии, находились под опекой деда Амоса – отца семейства.