Текст книги "Чернокнижник. Ученик колдуна"

В воде по ночам, опасаясь дня и гнева Ильи Пророка, могущего поразить их молнией, пряталась водяная нечисть. У водяных своя «челядь» из русалок, душ девушек-утопленниц и мавок – душ некрещеных детей или задушенных матерями. Во владениях «водяных дедушек» старались не шуметь, чтобы не гневался, задабривали подношениями в виде петухов, собак, хлеба. Водяные по ночам зачастую дрались с лешаками. Да так, что деревья валили по берегам озер или рек. Лешаки были невидимы обычному человеку, оборотнями. Кто видел – баяли, что черны, хвостаты, имели рога и копыта. При зверском обличье были заступникам сирых, убогих, проклятых, слабых и калик перехожих.

Да разве всех и упомнишь? Пожалуй, только в Книге Велеса, текст которой вырезан на тонких деревянных дощечках, все они и есть.

Даже «аука» – маленький, пузатый, с толстыми щеками. Отзывался на крик заблудившегося «ау». Но вместо помощи заводивший путников в глухую чащу и бросавший их там на голодную смерть либо на растерзание волкам. В общем – та еще публика.

– Ты, Первуша, должен отличать нечисть от нежити. Нечисть – она тела не имеет, принимает любую оболочку, твари разумные, даже боль чувствуют. Питаются людской энергией. Убить нечисть невозможно, только обмануть, тем и отвлечь. Обитают они в привычном месте. А у нежити тело есть, всегда полуразложившееся, вонючее, неприглядное, мозгов лишенное. Боли не чувствует, хоть руку ей оторви. Зато избавиться от нее можно – разруби на мелкие куски, и конец ей.

– Страшно!

– Встретишь – действуй. Боишься – не делай, а делаешь – не бойся. Только если соляным столбом стоять будешь, сожрут тебя с потрохами. А оно тебе надо?

– Да как же бороться, коли невозможно?

– Нежить убить можно. И никто не осудит, вред они всему живому несут. И от нечисти, и от нежити заговоры есть. Учить их назубок надо, чтобы в нужный момент из памяти не исчезли. Страх ежели верх над тобой возьмет – беда. Каждый человек чего-то в жизни боится. Один на медведя с рогатиной ходит, смел. А как с нежитью встретится, потом от испуга покроется, поджилки трясутся. А другой и темноты боится, громкого стука. А нечисть обмануть ухитряется, потому как в нужный момент собрал волю в кулак. И еще скажу: людям до поры не верь.

– Дядька, да что такое ты речешь?

От негодования Первуша сел на печи, ударился головой о низкий потолок, улегся, потирая ушибленное место.

– До той поры, пока в деле не проверишь. Любой, с виду богатырь, весельчак, в трудную минуту предать может. Бросит тебя один на один с бедой и сбежит. А коли рядом стоял, не убоялся, помог с бедой справиться, тот друг истинный, для того последнюю рубашку сними и отдай.

Первуше такие слова прежде никто не говорил. Полежал он, подумал: а и верно Коляда говорит. Сам подросток по малолетству с предательством и трусостью не сталкивался еще.

– Заговоры расскажешь?

– Обязательно. Еще и спрошу строго, дабы не запамятовал. Ну, слушай для начала. Это заклинание для призывания духов предков.

 
«Духи – дивии, духи – навии,
Словом Вещего заклинаю!
Вы слетайтесь, собирайтесь,
Чистые духи земли.
Чистые духи воды.
Чистые духи огня.
Охраняйте нас, помогайте нам!
А духи беспутные – прочь изыдите.
Туда, где Солнце не светит,
Где мать-земля не родит,
Где правых слов не речут,
Пропадом пропадите!
Быть по слову сему!»
 

Первуша за Колядой каждое слово повторял эхом. С первого же раза заговор запомнил. Для верности повторил его целиком. Слова вроде простые, а какой-то силой от них веет. Так и уснул. Коляда окликнул отрока:

– Первуша, бдишь ли?

Да ответа не услышал.

Глава 3
Эх, Коляда!

И началась зубрежка. Велесов заговор-оберег, заговор к матери – сырой земле, от темной волшбы – разве все перечислишь? В день по заговору. Причем проверял Коляда своеобразно. Пройдет дня три, он легонько толкнет Первушу, когда тот лучины от полена строгает:

– Быстро мне заговор от нечисти!

Стоит Первуше секунду помедлить, Коляда недоволен:

– Медлишь! Время теряешь! А мавка рядом уже.

Не было никакой мавки, Коляда для образности говорил, для усиления эффекта. А раз и вовсе Первушу испугал. Морозы в тот день ослабели, а снег уже дня два как не падал. Первуша рядом с избой дрова рубил. Вдруг из-за угла скрип снега. Первуша обернулся – не из деревни ли болящий пришел? А оттуда выворачивает нечто непотребное, ужасное. В ветхих лохмотьях, изгнившая кожа костей на лице не скрывает и запах! Такой, что едва не вытошнило. Первуша застыл, а нежить на него молча надвигается. Первым желанием было – убегать. Так Коляда в избе, как бросить? Переборол себя Первуша, хоть и боязно было – страсть!

Топор-колун поднял, на нежить бросился. И вдруг голос Коляды:

– Замри!

Нежить крутанулась на месте, из вихря снежинок поднятых показался Коляда.

– Спужался?

– Есть немного.

– И чему я тебя учил? Все из головы выскочило! Сначала заговор читаешь, потом за топор хватаешься. Без заговора ты нежить рубить будешь, а куски срастаться сразу зачнут. Бесполезна борьба будет. А ежели нежить когтями кожу тебе порвет или хуже – в шею зубами вцепится? Знаешь, что будет?

– Сам в нежить обращусь!

– Пусть уроком тебе будет. Прости, что напугал немного.

Первуша же подступился к учителю:

– Как ты это делаешь?

– Ты про что?

– В нежить или другое что обращаешься?

– Понравилось?

– Не, дядько! Но пригодиться может.

– Это ты верно сказал. Вечером и займемся. Заговор на обращение, а потом другой, в свой облик вернуться. Когда твердо запомнишь оба, тогда на деле попробуем. Мне бы не хотелось, чтобы ты обратился в пень трухлявый али в лису ободранную, плешивую, да так и остался обращенным.

– А ты разве не сможешь помочь?

– Не смогу. Только ты сам.

Жутковато Первуше стало. И в самом деле. Забыл заговор и навеки какой-нибудь зверушкой остался, наживой охотников. А хуже того – нежитью. Фу! Даже желание как-то поугасло. Однако любопытство одолевало: как это – быть в чужом обличье?

До вечера все валилось из рук. Каша гречневая, которую с закрытыми глазами варить мог, пригорела. Лучины, что ножом строгал, слишком толстые вышли. В довершение едва ведро с водой, что в сенях стояло, не перевернул за малым. Коляда лишь посмеивался в усы.

Уже вечером, когда после ужина за столом сидели, Коляда начал рассказывать:

– Обратиться во что угодно можно, но только по размеру сопоставимое. В муравья или муху не получится. Знание это сокровенное мне перед смертью один колдун передал в придачу к одной книге. Но об этом как-нибудь после. Допускаю – не все он мне сказал, не успел просто. Основное изрек, продолжить хотел, да смертушка за ним пришла.

– Если он колдун сильный, что же не перемог?

– Смерть никого не спрашивает, она свыше послана. Пришел твой черед, оборвалась нить жизни. Никто из живущих на земле невмочь годы продлить. Есть старожители, знавал я одного. То ли правду баял, то ли привирал маленько, но вроде полтораста годков ему было. Да у стариков ветхих с памятью плохо.

– Дядько, мы в сторону ушли.

– Ах ты, нетерпеливый какой! Мне вот обращаться приходилось в филина, в нежить, в пса шелудивого и даже ель.

– Зачем?

– Опосля расскажу-поведаю. Время еще не пришло. Так вот. Для начала ты представить должен, в кого обратиться хочешь. Только в нечисть не смей никогда. У них свои законы. Мыслю я – назад обернуться не сможешь. Так что не помышляй даже.

– Уяснил уже.

– Заговор для обращения запоминай. Но перед словами сими ты должен пару глотков отвара выпить. Отвар заранее готовь, хранится долго. Щепотку сушеной адамовой головы, щепотку плакун-травы и столько же полыни. Залил водой, довел до кипения. Как вспенится, дунь и скажи трижды: «По моему велению силой рода стань волшбою». Склянку или горшочек с собой носи. Ты же не знаешь, когда пригодится может.

– Запомнил.

– А теперь сам заговор, понятно – для обращения. Запоминай: «Силой Вещего облик приму гада ползучего, зверя могучего, птицы парящей, твари вонючей. До заката солнца. Гой!» И крутанись на левой ноге.

– А дальше-то что?

– В зверя обратишься али в нежить, что удумал.

– Повторить слова можно?

– Хоть десять раз. Ты же отвар не пил, не будет ничего.

– А ты летал?

– Филином оборачивался.

– Почему именно им?

– Слабая птица филина убоится. Сильная, вроде сокола или орла, связываться не станет. Филин за себя постоять может. Кречет выберет жертву послабее – голубя или воробья, на худой конец зайчишку. Ты когда-нибудь филина видел?

– Не. Слышал только, как в лесу ухает, пугает.

– Глаз у филина острый. С вышины, хоть высоко не поднимается – не орел все же, ночная птица, мышь-полевку видит.

– Соколом лучше!

– Люди на них охотятся, силки ставят. Чтобы приручить. Сокол, он и волка в степи догнать может и одолеть.

– Летать, как птица, учиться надо? Птенцы не сразу могут.

– Так и ты не птенец. Обратился и полетел. Все само получится. На первых порах не так ладно, но поймешь быстро.

– Хочу в филина обратиться, как ты.

– За землей в полете поглядывать надо.

– Зачем?

– Людишки разные есть. Другой от нечего делать стрелу пустит, особливо басурмане. Вроде ловкость свою да умение перед другими показать. Как увидишь их, держись немного в стороне. Бесовское племя!

– А тяжесть какую-нибудь поднять в воздух можешь?

– Ты видел когда-нибудь, чтобы птицы мешки таскали? Вот то-то и оно. Веточку для гнезда, орех, червячка. Ну, ежели филин – мышь в гнездо, птенцов накормить желторотых.

– Да, целый мир. Среди нас, смертных, и по соседству.

За учебой да бытовыми делами зима прошла. День удлинился, снег просел, ноздреватым сделался. В полдень с веток деревьев капель началась. Сначала снег на верхушках деревьев потаял, потом и нижние ветви освободились. Воздух весной запах, птицы голоса подавать стали, лес понемногу отходил от зимней спячки, просыпался к жизни. В деревни через реку по льду ходить опасно стало, на льду промоины появились, особенно там, где под водой родники били.

Купцы да хозяйственный люд из селян передвигаться на санях по ночам стали. Ночью морозы небольшие еще держались, снег подмораживало, он держал сани. Но через две седмицы все движение встало. Дороги непроходимые, грязь и вода. Ни телега, ни сани пройти не могли. На реках по льду уже давно не ездили. А лодками или небольшим корабликом вроде ушкуя – еще не срок. Льдины на реке, потом половодье пришло. Реки разлились, широченными сделались. В низинах из воды верхушки деревьев торчат. Вода мутная, грязная, несет упавшие деревья, трупы павших животных, иной раз домашний мусор.

Народ в деревнях к весне готовился. Делали запасы, чтобы выдюжить месяц-два природной осады. И людям и зверью тяжело, особенно птицам.

Но все когда-нибудь кончается – хорошее и плохое. За несколько дней снег разом везде растаял, островки его остались лишь в глубоких оврагах. Появились первые подснежники, пробилась зеленая травка, потом набухли почки. Оба, Коляда и Первуша, стали больше времени проводить на свежем воздухе. Еще ранней весной Первуша лавку у избы сделал. Сидеть удобно. Еще бы стол соорудить, да где столько досок взять? Леса вокруг полно, а попробуй доску сделать, если из инструментов лишь топор и нож.

А покупать – дорого, да и не за что.

В один из дней к избушке Коляды примчалась селянка:

– Коляда, помогай!

– Что стряслось?

– Сын с крыши упал. Полез отцу помогать и оскользнулся. Лежит, в себя не приходит.

– Тогда поторопимся.

– Мне с тобой, дядько? – спросил Первуша.

– На хозяйстве будь, обед свари.

Коляда с селянкой ушли. Первуша котелок с водой в печь поставил, дров в топку подбросил. Задумал он грибной супчик приготовить. Сушеные грибы от весенней сырости в сенях быстро в негодность придут. А трудов жалко. Белый гриб не часто в лесу встречается, его поискать надо. Зато вкусен такой суп и сытный, мясному не уступает. Суп получился знатный – с лучком, густой, с духом аппетитным. Коляда уже давно ушел. Первуша и кашу из сарацинского зерна сварил – так называли на Руси рис. Мед в горячей воде развел, да с травами душистыми: мятой, чабрецом. Где же учитель? Чугунки хоть и в печи стоят, томятся, да дрова прогорели, печь остынет вскорости, а с нею и кушанья. Первуша на крыльцо вышел. Солнечный диск на три пальца над горизонтом висит, предвещая скорый закат. Первуша волноваться стал. Случай сложный либо беда какая? Помаялся немного, посох прихватил, дверь поленом подпер – не было замка. Если и проезжали по дороге купцы из дальних земель, о существовании избушки и Коляды не подозревали. Торопился к деревне, сырые места, где земля не просохла, обходил. Уже избы деревенские видать и шум слышался. По звукам не понять, что происходит, но волнения прибавилось. Не выдержал – побежал.

Опоздал самую малость, увидел, как местные мужики Коляду бьют, вернее сказать – добивают. В руках дубины и оглобли. Коляда еще стоял, покачиваясь. Один из деревенских дубиной по голове его сзади ударил. Коляда так ничком и упал. Первуша на мгновение замер, оторопел. Как же так? Коляда сам учил его обороняться, посохом владеть научил. Глаза отводить мог, уйти. Или не хотел умения свои показывать? А скорее – напали неожиданно, гурьбой. Первуша к мужикам кинулся. За себя уже не боялся, опасался за жизнь учителя. С ходу посохом одного в лицо ударил, другого поперек шеи, что тот упал. Третьего в кадык ребром ладони рубанул. Вертелся, как бешеный, как будто в него дух медведя вселился. Рассказывал Коляда, что был северный народ – варяги, так у них совсем ненормальные воины были, прозываемые берсерками. Не то что чужие, свои боялись в бою к ним приближаться: боевой секирой всех рубили, не разбирая. Только у Первуши не секира, а посох. Потеряв трех драчунов, что на земле валялись, оставшиеся разбежались в стороны. Кричали издалека:

– Выродок! Каков учитель, таков ученик! Подожди ужо, до тебя доберемся!

Первуша остался у лежащего Коляды. Вид у него страшный. Голова в крови, волосы на затылке послипались, рот разбит, одежда порвана. Но дышит, стало быть, жив. Нет, он Коляду в избу перетащит, выходит. Опыта богатого, как у Коляды, нет, но учил же его отшельник раны врачевать. Первуша покрутил головой. Недалеко стояли две старушки.

– За что его так? – крикнул Первуша.

– Дитятку-то не спас, помер мальчонка, – прошамкала беззубым ртом одна из старушонок.

Вот же ироды! Раз не смог помочь, стало быть, травмы тяжелые были, так судьбе угодно. Деревенские наблюдали издалека. Помощи просить не дождешься, настроены враждебно. Ждут, когда Первуша уйдет. Своих побитых по избам растащить, а случится – и Коляду добить. Первуша осторожно перевернул Коляду на спину, посох в рукава просунул. С виду на чучело похоже, что на огородах ставят. Не на кого надеяться, самому Коляду к избе влачить надобно.

Ухватился за края посоха, поднапрягся, потащил. Плохо, конечно. Сейчас бы его на телегу или волокушу конную и к избе доставить. Пятился задом, периодически оборачиваясь. Путь осмотреть и поостеречься – не подбирается ли кто напасть? Но, потеряв троих самых задиристых, деревенские рисковать не хотели. Первуша не в полную силу бил, обезвредить на время, не убивать хотел. Тогда им с Колядой в избе не жить, деревня враждебной станет. День-два, и отойдут, а урок впрок пойдет. Ишь, удумали, толпой на одного! Эх, Коляда, сплоховал. Наверное, думал разговорами, миром конфликт уладить.

Чем дальше по лесу тащил, тем больше из сил выбивался. Пот со лба глаза заливал. Первуша периодически останавливался, рукавом пот отирал, дыхание переводил. Смеркаться начало. Вдруг из лесной чащи два зеленых огня – глаза волчьи. Первуша нагнулся, готовый в мгновение посох из рукавов зипуна Коляды выхватить. А волк приблизился медленно. Первуша оборотня опознал:

– Харитон! Подмогни, вишь – немочен Коляда!

Человеческим языком сказал, но волк-оборотень понял. Подошел, зубами за посох с одной стороны ухватился. Первуша за другой конец взялся. Повлачили Коляду, полегче стало. Да и то – Коляда мужик крепкий, высокий, кряжистый. Пудов восемь весу, не меньше. Первуша вдвоем с оборотнем едва ли больше весят. Жалко было учителя по земле влачить, а нести сил не было. Но дотащили. С большим трудом в избу Первуша заволок. А вот на топчан никак не поднимет. Одежонку грязную с Коляды снял, подушку под голову подложил. Пусть пока на полу побудет. Главное сейчас – определить повреждения, повязку из чистых тряпиц наложить. Голову Коляде теплой водой обмыл, перевязал тряпицей. Рот осмотрел – пара зубов спереди выбита, но это не страшно.

Начал грудь ощупывать. Плохо дело: ребра сломаны, под пальцами так и ходят. Как учил Коляда, туго грудь стянул. Потом руки-ноги ощупывать стал. Левая сломана ниже локтя, а ноги целы. Ничего, Коляда крепкий мужик, должен выкарабкаться. Первуша несколько палочек к сломанной руке приложил, тряпицами обмотал. Кости неподвижно лежать должны, чтобы срастись. Котелок воды вскипятил, сварил настой из целебных трав, все как Коляда учил. Когда отвар остыл, зачерпнул половину кружки, попробовал в рот учителю влить, голову приподняв. Не получается. Коляда без сознания, не глотает, отвар по подбородку стекает. Первуша чистую тряпицу в отваре помочил, немного отжал в приоткрытый рот. Хоть немного внутрь попадет, действие окажет. Всю ночь рядом с учителем просидел. Догоревшие лучины на новые менял. Поправлял подушку. За хлопотами ночь пролетела, за маленьким оконцем, затянутым бычьим пузырем, светать начало.

Коляда захрипел, потом глаза открыл, обвел мутными глазами избу. Видимо, узнал. Взгляд проясняться начал.

– Это… ты… меня… сюда?

– А то кто же! Ты не разговаривай, силы не трать. Скажи, что надо, все исполню.

– Наклонись… поближе.

Говорил Коляда тяжело, с перерывами. Сломанные ребра не давали вдохнуть полной грудью. Первуша на колени перед учителем опустился. Жалко его, сил нет, слезы на глаза наворачиваются. Коляда спас его от смерти, у себя приютил, выучил. Родного отца Первуша потерял. Коляда вторым отцом стал.

Коляда крепился, но видно было – из последних сил.

– Запомни… наговор.

Глаза закрыл, шептать стал. Неразборчиво. Первуша совсем близко приник, чтобы слова уловить.

– Иш кидр, абха кимр…

Изо рта Коляды легкое облачко вылетело. Первуша вздохнул печально. Ощущение – как пыльное облачко. Закашлялся. Подумал еще – не душа ли отлетела? А Коляда затих. Первуша ухом к груди приник, слушал. Нет биения сердца. Он холодный и широкий нож плашмя ко рту подставил.

Ни следа влаги. Осознал – умер Коляда. Второй раз за короткую жизнь Первуша сиротой остался. Не сдержался, слезы по щекам потекли.

– Коляда, не умирай!

А разве мертвого словами оживишь? Сколько времени он так на коленях перед мертвым телом учителя просидел, не знал. А только понял – помощи ни от кого не будет, он теперь один. Коляду по-человечески упокоить надо. Вышел в сени, взял лопату. Могилу решил рядом с избой копать. Воткнул лопату в землю, а она на полштыка только и вошла. На ладонь от поверхности оттаяла, а глубже – мерзлая еще. Натаскал веток, разжег костер. Как прогорел, копать стал, отошла земля, только чавкала жидкая грязь под ногами. Углубился на свой рост, решил – хватит. Тело Коляды холстиной грубой обмотал, что возчики телеги с грузом накрывают, перевязал веревкой. Мертвое тело с трудом выволок из избы. На веревках сначала ножной конец опустил, потом верхнюю часть. В могилу спрыгнул, тело поправил. За лопату взялся, да отставил. Пошел в избу, достал с потолка Библию. А какая молитва об упокоении? Вышел к могиле, прочитал вполголоса ту, что по случаю показалась. Не священник он, и молитва, скорее всего, не та. Но лучше так, чем зарыть без последних слов. Зарыл могилу, холмик над ней выровнял, видел – деревянные кресты на деревенском погосте ставят. Но это для крещеных. А был ли крещен Коляда, Первуша не знал. Но топором и ножом сделал крест деревянный, водрузил, землю притоптал, чтобы стоял крест прямо, не покосился. Ни вчера крошки во рту не было, ни сегодня – кусок в горло не лез. Горе у него великое. Отца родного мертвым не видел, потому не убивался, не страдал так, как от смерти Коляды.

Переживаний было много, улегся спать на печи, на прежнем месте, хотя топчан Коляды был свободным. Заснул сразу: сказалась бессонная ночь. А далеко за полночь проснулся от запаха дыма. Показалось спросонья – почудилось. Ан нет, за маленьким окошком языки пламени, какое-то движение. Первуша вечером не раздевался, спрыгнул с печки, поршни надел, в двери сеней кинулся. Да подперли их снаружи, не открываются. И голоса из-за двери слышны мужские:

– Подпустим «красного петуха»! Пусть гнездо колдовское сгорит вместе с учеником Коляды!

Не случайность, а поджог. Деревенские мстят. Сначала запаниковал Первуша. Как выбраться, не задохнуться в дыму, не сгореть живьем? Потом успокоился. Приподнял доску на потолке, сунул за пазуху обе книги, что Коляда от посторонних глаз прятал. Зипун накинул, посох взял. Через оконце не пролезть – мало. Остается через печную трубу. Печь не топлена, труба холодная, только сажи полно. И надо поторапливаться, слышно, как трещит огонь, изба понемногу наполняется дымом. В трубу лезть страшно, но он вспомнил, как вылетела в трубу ведьма. Коляда рассказал, как обратиться в животное или птицу. Надо решаться и облик принимать зверя небольшого. Первуша закрыл глаза. В кого обернуться? Зверь должен когти иметь, лазать хорошо. Сразу на ум пришла росомаха. Зверь сильный, выносливый и злобный. Не многие обитатели леса могут ей противостоять. Кроме медведя и кабана. Подумав так, прочитал наговор, крутнулся. Изба сразу показалась огромной, как и все предметы в ней. Посмотрел на руки, а вместо них когтистые лапы. Полез в печь, потом по дымоходу, в трубу. Росомаха, как и многие звери, в темноте видит хорошо, не хуже рыси. Быстро наружу выбрался и ужаснулся. Изба огнем почти со всех сторон объята. Поджигатели обложили избу хворостом, маслом полили, чтобы горело лучше, потому что занялось разом и сразу с трех сторон. Звери огня боятся, росомаха кинулась по коньку крыши туда, где огня не было. Когти отлично цеплялись за дерево, держали. Первуша в облике лесного зверя на землю опустился, наговор на обращение в человека пробормотал, крутанулся, прежний облик принял. Так-то лучше. Отбежал от горящей избы в лес, а то от жара уже волосы на голове потрескивали. Из темноты хорошо поджигателей видно, стоят в сторонке, приплясывают от удовольствия. Как же, завтра в деревне бахвалиться будут, что избу колдуна сожгли вместе с выродком – учеником Коляды. Первуша присмотрелся к мужикам. Один, вроде Семен-бортник, пчелами на выселках занимается, а второй… далековато, не узнать. Первуша от дерева к дереву перебегать стал. Как подобрался поближе, так и второго опознал – Замята, кузнец здешний. Не раз говаривал Коляда, что обиды прощать надо. Да разве подлое убийство Коляды и поджог избы – обида? По Ярославовой «Правде» – смерть – убийство, грех большой. И по «Правде» – око за око, зуб за зуб. Ненависть и жажда мести у Первуши в душе вскипели. Сзади легкий шорох раздался. Первуша обернулся мгновенно, посох выставил. А в нескольких шагах от него волк – оборотень именем Харитон. Первуша палец к губам приложил – тихо, мол. Прошептал:

– На иродов этих напасть хочу, тебе человеческую кровь пробовать нельзя, не то волком навсегда останешься. Но помоги, напугай, чтобы побежали.

Волк неслышно исчез. Первуша надеялся – понял оборотень, исполнит. Сам же он побежал по лесу в сторону деревни обочь тропинки. Близ избы каждое дерево знал, пень или кочку. Потому мчался легко и бесшумно. Отбежав сотню саженей, остановился, дыхание перевел. Расчет на то был, что после появления волка поджигатели к деревне кинутся. От волка в лесу одно спасение – на дерево взобраться. Или, если жилье рядом, туда бежать. Мелкое зверье к жилью подходить боится. У людей огонь, луки со стрелами, рогатины.

Волк выскочил со стороны. Сначала два зеленых глаза в темноте мелькнули, потом сам показался. Сначала застыл неподвижно. При свете пылающей избы видно его хорошо. Волк голову пригнул, пасть клыкастую разинул. Оба поджигателя, не сговариваясь, к деревне кинулись. У кузнеца в ножнах на поясе нож, самолично откованный. Но против волка нож – оружие слабое. Волк при нападении на любую живность в шею метит вонзиться, перекусить глотку. По весу волк – как человек, да силен, верток, быстр, враг серьезный. Поджигатели не сообразили с испугу, что до деревни им не успеть. Волк скачущую лошадь догоняет, а уж человеку не уйти. Семен-бортник сложением поменьше, опередил кузнеца. У Замяты груды мышц, бегать не привычен, хоть и силен изрядно. Когда Семен от кузнеца на десяток шагов оторвался, Первуша из-за дерева вышел, вскинул посох, выставил, как копье. Бортник грудью сам на дубовую деревяшку налетел с разбега, насадился, как на копье. Ахнуть успел и рухнул. Кузнец сего действия не видел, наткнулся на бегу на тело Семена, бьющееся в агонии, но устоял. Глядь – перед ним Первуша.

– Уцелел, гаденыш! Я тебя сейчас голыми руками удавлю!

Ручищи могучие развел, как клещи. Первуша посох вскинул, а сзади на Замяту волк налетел. Клацнул зубами, вцепился в шею кузнецу, сомкнул. Первуше слышно было, как хрустнули шейные позвонки. Кузнец кулем на землю пал. А волк-оборотень давай его рвать, грызть.

– Харитон, отойди! – вскричал Первуша.

Волк поднял на него окровавленную морду.

– Ты что же натворил, Харитон? Тебе же до конца заклятия неделя оставалась!

Первуша огорчился. После убийства Коляды, поджога избы, своего спасения, свершившейся мести, он как-то повзрослел сразу на несколько лет. Коляда травы лечебные и чудодейственные собирал, запас изрядный был, а теперь все в пепел обратилось. Ныне и лечить невозможно, и жить негде.

Первуша вернулся к избе, наивно надеясь найти хоть что-то полезное. Тщетны были ожидания: изба догорала. По щеке юноши предательски поползла слеза. Куда идти? Как жить дальше? Чем зарабатывать на жизнь? Кое-какие умения есть, научил Коляда. Но трав или снадобий нет. Вон – от горящей избы травами пахнет.

Первуша побрел от пожарища куда глаза глядят. Он отныне сирота бездомная. Настроение было хуже некуда. Обошел деревню, где случилась трагедия, стороной. Обернулся в последний раз: все же родимая сторона, и неизвестно, попадет ли он сюда еще? Брел до рассвета. Сколько прошел, не ведал, но устал. И на землю прилечь отдохнуть нельзя. Не прогрелась еще после зимы землица, ляжешь – все тепло тела заберет, простудишься.

Вдали показались деревенские строения. Первуша непроизвольно ускорил шаг. Там люди, можно выпросить хлебца, есть уж хотелось да передохнуть немного.

Добрел до села. От деревни оно отличалось большими размерами и наличием церкви. Луковку купола и крест над ней Первуша заметил еще на подходе. Селяне рано встают, с восходом солнца. Пока светло – работать надо. Спать ложатся с заходом, с темнотой. На паперть идти, просить милостыню стыдно было. Не попрошайка он, обстоятельства сложились трудные, непредвиденные. Но главное, была вера в то, что временно, наладится все. Молодости свойственно жить надеждами. Побрел по единственной улице, поглядывая по сторонам. За одним из щелявых заборов увидел, как старик дрова рубит. Ударит топором пару раз и дух переводит. Девочка-подросток поленья в избу носит. Из трубы дым идет. Печь топят, хотя мороза нет уже, стало быть – похлебку или кашу варят.

Первуша к забору низкому подошел:

– Здравствуй, добрый человек! Не помочь ли дров наколоть?

– Помоги, коли желание есть. Мочи нет.

Первуша во двор зашел, зипун скинул, две дорогие ему книги из-за пазухи вытащил, посох отложил, за топор взялся. Лезвие туповато, как пальцем попробовал. Попросил у старика оселок, лезвие поправил. И пошло дело. Чурочку подставит – хек! Чурка на две половины раскалывается. Каждую половинку еще раз топором. Из чурки четыре полена выходит. Если чурку целиком в печь затолкать, разгорается плохо, горит долго, тепла дает мало. На поленьях еда в чугунках быстро готовится. От работы упрел, жарко стало. Зато горка поленьев росла на глазах.

– Хватит, добрый молодец. Нам с внучкой на несколько дней, а то и на седмицу хватит. Трапезу с нами разделишь ли?

– С удовольствием.

Первуша за стариком в избу прошел, не забыв прихватить книги и посох. Сейчас это единственная его ценность. В черепках в русской печи уже вода шумит. Внучка старика, по возрасту сверстница Первуши, пшена засыпала в котелок, кусочки резаного сала. Ага, кулеш будет. Еда простая и сытная. А главное – на конце стола каравай хлеба лежит, тряпицей прикрытый, чтобы не черствел. Внучка шустрая, так и мелькает, все спорится в руках. Только лицо под платком, одни глаза видны. Когда внучка во двор вышла, старик сказал:

– Ты только не пугайся. У Зоряны половина лица в шрамах от ожогов. Родители-то ее в пожаре сгинули. Она выскочить из избы успела, да пострадала. Девки-то в ее возрасте на посиделки ходят, песни поют. А ее туда силком не затянешь. Пошла поперва раз, так надсмехались. Обиделась она крепко. Парни-то…

Старик досказать не успел, Зоряна вернулась. Миски на стол выставила, ложки деревянные. Кулеш в миски положила, не жадничала – с верхом. А сама за печь. Дед ее окликнул:

– Сидай с нами, откушай. Я молодцу-то о твоей беде поведал.

– Деда… – укоризненно покачала головой девушка.

– Не всю жизнь тебе под платком скрываться. У незамужних голова простоволосая должна быть. А у замужних – кика или плат.

Девушка деда послушалась, села с краю стола, платок сняла. Но сидела к Первуше здоровой половиной лица. И только когда повернулась на мгновение за куском хлеба, Первуша увидел вторую половину лица. Лучше бы не видел. Рубцы от заживших когда-то ожогов настолько обезобразили кожу, что выглядела она страшной неподвижной маской, какую иногда надевали берендеи. Первуша вида не подал, что шокирован, сдержался, хотя внутренне содрогнулся. Уже после завтрака, когда дед вышел, а Зоряна мыла посуду, подошел. Девушка сразу закрыла лицо платком.

– Открой личико, дай взглянуть, – попросил Первуша.

– Испугаешься или надсмехаться будешь, как другие, – отвернулась девушка.

– Да никогда. Травник я, помочь хочу.

Зоряна раздумывала недолго, терять было нечего. Сдернула платок с головы, повернулась к Первуше. В глазах вызов. Это хотел увидеть? Первуша последствия ожогов видел, Коляда показывал как-то болящего. Травами такие рубцы не уберешь. А наговорами можно. Только если он про наговоры речь заведет, сочтут чернокнижником, выгонят из села с позором, а то и побьют. Схитрить захотел. Пусть отварами умывается, а Первуша наговоры читать будет. Не обязательно вслух, действие не хуже будет. Пришел он в этот двор с книгами, большинство селян читать и писать не умеют. Из деревенских только дьячок церкви грамотой владеет да староста. Дьячок псалтырь читать должен и молитвослов да книгу писать о рождении и крещении. А староста учет налогов вести. Земля князю принадлежит, после сбора урожая, по глубокой осени, княжеский ключник за податью приезжает с целым обозом и в сопровождении двух-трех дружинников. Потому как селяне оброк натурой отдают – зерном, медом, маслом, льняными тканями, мехами – если охотничают в княжьих лесах, а рыбаки – сушеной или копченой рыбой. Худо тому, кто подати сдать не сможет. На селе неурожаи случаются, градобой.