Текст книги "Карьера Отпетова"

К издателю

Государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных.

Антисфен Афинский

Около 435–370 гг. до нашей эры

Беседовала Катерина Кудрявцева

«Литературная газета»

13 числа, в понедельник, рано утром в дверь постучали. Прозвучало это весьма глупо, потому что есть звонок, не увидеть который может разве что слепой. Я открыл дверь и предо мной предстало некое геометрическое тело величиной с человека, а формой (или, точнее сказать, силуэтом) напоминающее сахарную голову. Но, пожалуй, это все же был человек – в черном без рукавов плаще-накидке с поднятым капюшоном. Откуда-то из недр этого плаща выдвинулись руки, державшие объемистый пакет. Руки как руки, только очень белые и какие-то средние – ни мужские, ни женские. Я даже и не заметил, как пакет перешел из этих рук в мои, – наверное, потому, что в этот момент пытался увидеть лицо необычного посетителя, но оно почему-то не разглядывалось – ощущалось просто безликое светлое пятно, чуть разрисованное на манер матрешки и потому совершенно стертое.

Фигура крутнулась, как бы на оси, и верх ее вдруг как бы отвалился – это откинулся за спину капюшон. Никак не могу вспомнить, осталось ли что-то на том месте, где должна была быть голова, потому что смотрел я только на этот откинутый капюшон, точнее в его изнанку, и видел желтое поле в крупную клетку – этакая размашистая шотландка, образованная перпендикулярно пересекающимися черными линиями. Еели учесть, что накануне я нигде не был и ничего не пил, то явления зеленых, желтых или каких бы то ни было иных чертей полностью исключались, как и желтые призраки в крупную клетку…

– Стоп! – вдруг крамольно подумал я. – В клетку? А не коровьевские ли это штучки?

Занятый этой мыслью, я заметил, как черная фигура исчезала – она как бы растворялась в бьющих из окна на лестничную клетку солнечных лучах, желтое же поле капюшона стало стягиваться, как сказочная шагреневая кожа, а потом разорвалось надвое, и каждая половинка превратилась в большой желтый кружок – ну не с блюдце, а, наверное, со значек, какие теперь в моде, на тему «Ну, погоди? От клеток же остались только две вертикальные палочки-черточки, пересекавшие желтые кружки посредине. И только теперь я сообразил, что это – огромные глаза и принадлежат они здоровенному черному котяре, выглядывающему из-за поворота лестницы.

– Да это же Бегемот! – ахнул я, чувствуя, как моя спина покрывается мелкой рябью. – Мистика! Вот к чему приходишь, когда начитаешься всякого…

Но тут черный кот вывернулся из-за поворота целиком, приблизился ко мне вплотную, потерся о перила и жалобно мяукнул. – Фу ты, черт. Вот уж, право, у страха глаза… Да это же соседский Яшка прибрался с ночной гулянки – вон и шерсть у него вся какая-то измятая, и на морде царапина красуется – видать, опять где-то дрался, отстаивая свои кавалерские права.

Прибраться-то Яшка прибрался, да припозднился – хозяева его уже на работу ушли, а это значит, что теперь он будет весь день отираться на лестнице и орать дурным голосом с голодухи – после ночных трудов у него почему-то всегда разыгрывается нечеловеческий, прямо-таки собачий аппетит. Эти его фокусы давно всему дому известны, и уж точно, что работать он мне сегодня не даст, а работа у меня как раз очень срочная…

И тут меня осенило – я широко распахнул дверь и впустил Яшку в квартиру. Он прямым ходом направился на кухню, хотя и был у меня в первый раз, что, впрочем, не имеет никакого значения, так как дом у нас типовой, и топография каждой квартиры отдельного изучения не требует.

Я налил ему молока, но он отказался, сказав, что оно порошковое, (а, может, не он сказал, а я сам себе сказал или подумал только). Тогда я предложил ему покупную микояновскую котлету, которую он привычно етрескал – всем известно, что его хозяева только такие и покупают, не стряпая домашних из-за нехватки времени. Не отказался он и от второй, а потом от третьей и запил их как ни в чем не бывало и даже с наслаждением обыкновенной водопроводной водой, налитой ему в стеклянную баночку из-под зернистой икры. Несоответствия содержания таре он, конечно, не заметил, потому что с упомянутым всуе продуктом ему на своем веку сталкиваться, видимо, не приходилось. И то, что вода была хлорированная, Яшку также не покоробило – он попросту не знал, что бывает какая-то иная, и думал – такой она и должна быть, – как горожанин, он другой никогда и не пробовал.

Пока Яшка утолялся, я размышлял о предшествовавшем его визиту визите «сахарной головы» и всячески отгонял мысль, что мне это не примерещилось. Ход моих рассуждений был, примерно, таков:

– Ну, допустим, капюшон в крупную клетку мне почудился… Кота не за того принял – в этом тоже ничего сверхъестественного нет – Яшка экземпляр крупный. Но рукопись-то, вот она, лежит на кухонном столе, как будто тут всегда и лежала…

И опять:

– Стоп! А почему, собственно, рукопись? Я ведь пакета еще даже не распечатывал и понятия не имею, что там в нем кроется. Может, формат его, в стандартный размер писчего листа, наводит меня на подобное подозрение, только и через плотную черную бумагу конверта мне явственно видится печатный, а, точнее сказать, машинописный текст.

Взрезаю конверт, и – точно: рукопись! Всякое со мной бывало, а вот готовых рукописей мне еще никогда не подкидывали – все больше самому их «печь» приходилось, и не всегда с удовольствием, а когда и со скрежетом зубовным (кто своим письменным словом кормится, знает, что значит – не идет тема – упирается не то чтобы каждым словом – каждой буквой, как осел на быстрине).

Рукопись-подкидыш для меня нечто новое, хотя всякого прочего мне подкидывали бессчетно: цветы, птичек-рыбок, щенков, котят, – да не на день-два, а на недели (главным образом соседи по случаю отпусков), но более всего – детишек – их в основном по вечерам и на выходные, по причине гостей, театров, кино и прочих обязательных развлечений и уж совсем редко – неотложных семейно-домашних и общественно-служебных дел. Можно сказать – все дети нашего дома, пока выросли, через мои руки прошли! Я не роптал и не ропщу, и одного лишь от их родителей требую – не приходить за своими чадами слишком поздно, не будить заснувших малышей, почему и остаются они обычно у меня до утра – с ночевой…

И сколько было ног перемыто, царапин перевязано, косичек расплетено-заплетено, каш-пирожных скормлено, бульонов-молока влито – без ЭВМ не подсчитать. И чего не мог я понять в жизни – за что же с меня за бездетность вычитают? Теперь, правда, перестали, но, наверное, не поэтому, а за преклонностью лет. Некоторых детишек порой такими грязными подсовывали, что будь моя воля – лишил бы многих пап и мам родительских прав, а ребят себе забрал, усыновивши-удочеривши, но дело сие не простое, и подобные лишенцы встречаются крайне редко, потому что для лишения родительских прав надо такого натворить, чтобы дети вконец заброшенными или забитыми оказались. И уж совсем не лишают прав за воспитание таковых в духе вчерашних представлений о морали-нравственности. И это, наверное, правильно: ведь для одного, скажем, эта мораль вчерашняя, а для другого – сегодняшняя… Первый воспитывает своих наследников, напирая на «это не дозволено», а второй своим твердит: «все дозволено»! И тут, как и во всем, нельзя провести четкой грани: ведь, говоря «поколение», мы подразумеваем нечто неопределенное, – люди же рождаются не враз, а каждый в свой день, по времени все это сдвинуто, и значение исследуемого слова весьма расплывчато, и для каждого из нас «вчера» это – «до нашей эры». И не потому, что очень давно, в древности, – тут просто срабатывает привычный стереотип научного термина, как бы нераскладываемость идиомы, – а потому, что стоит вникнуть, и понимаешь, что «до нашей эры» – это в простом житейском понимании все то, что было до нас, до каждого из нас.

По всему по этому «нелишение родительских прав» до сих пор дает нам продукты воспитания, туманно именуемые родимыми пятнами прошлого, в котором не живут уже три или четыре (условных) поколения. И если мы утверждаем, что морально-нравственные комплексы человеческой натуры с генами не переходят, а закладываются в процессе воспитания, то весьма сложно создать искомый тип человека, если вообще это возможно в ближайшем или хотя бы в обозримом будущем. И ничего с этим поделать нельзя – всех же не лишишь, да и где гарантия, что тот, кто лишает, или тот, кому передадут, воспитает как надо? Так что усыновление-удочерение – акт высокоответственный и сплошной риск – никогда не знаешь, с какой наследственностью столкнешься – ведь биологические-то признаки передаются с генами (оспаривать это могут лишь абсолютные невежды), как, впрочем, передаются и черты характера (чему подтверждением может служить проявление этих черт уже тогда, когда ребенок еще не только слова не понимает, но даже и значения шлепка). Вот и выходит, что человеку фактически прививается только линия поведения, принятая в том или ином семействе, коллективе, обществе. Во всяком случае, психологи установили, что человек усваивает ту линию поведения, которая одобряется и поддерживается окружающими его людьми.

Все эти мои рассуждения вызваны лишь потребностью решить одну единственную проблему: что делать с рукописью? – поскольку она явный подкидыш, то с ней можно обойтись двояко – или сдать ее куда положено, или у… Усыновить или удочерить? Поскольку опять-таки она женского рода, значит, удоч… Впрочем, само по себе слово «рукопись» еще ни о чем не говорит, а, точнее сказать, говорит о незавершенности формулировки, потому что напрашивается законный вопрос: рукопись чего? На мой взгляд – романа. И если решиться принять в нем «родительское» участие, то тут я все-таки сказал бы «усыновить» – роман ведь мужского рода. Сдавать его «куда положено» мне что-то не захотелось – это все же был первый в моей жизни подкидыш, которого у меня никто не забирал, – так сказать, единственный шанс усыновления.

Но тут передо мной эта, казалось бы, простая проблема стала поворачиваться разными своими сторонами, заставляя обдумывать все новые и новые возможные последствия назревающего во мне решения. Усыновление – это ведь, прежде всего и всегда, как бы признание своего авторства. И, более того, всякий усыновитель и удочеритель, как известно, всегда старается скрыть от окружающих, порой даже и от близких, не говоря уже о посторонних, свое «неродственное» отношение к существу, которому он решился дать свое имя, и плюс к тому – он берет на себя за него ответственность – причем не только за его будущее, но и за прошлое, то есть за гены, точнее, за то, что в нем уже заложено и неминуемо произрастет и вызреет в положенное тому время, а это всегда «кот в мешке», и просмотреть наперед возможные последствия тут никак невозможно.

Конечно, всего проще пройти стороной – и в подобном случае и вообще по всей по жизни – и тишком и молчешком. Для такой тактики даже целая стратегия разработана. Я, например, такую формулировку слышал по этому поводу: Живешь – не думай. Подумал – не говори. Сказал – не записывай. Записал – не подписывай. Подписал – отпирайся! – в общем-то удобный путеводитель по существованию.

Но возникает вопрос: кто же все-таки будет думать, писать или, грубо говоря, «брать на себя»? – Скажем, ответственность за эту книгу? Должен же кто-то рискнуть оказаться обвиненным…

А в чем, собственно говоря, тут можно обвинить? – В компилятивности? Заимствовании? Эпигонстве? Эклектичности?..

Спросите, почему именно в этом? – Да очень просто: в этом кого хочешь можно обвинить, ибо никто из нас сам ничего не придумывает. Взять хотя бы самое простое – наш словарный запас. Да он весь от начала до конца заимствован, до единого словечка! А стоит нам придумать тут что-нибудь новенькое, как его тут же вычеркивают – сначала учитель, потом редактор, проходит это только у очень именитых или непобедимо-настырных – им иногда словечко-другое из самоизобретенных оставляют, подстраховываясь, однако, хитрым термином «неологизм» – так и быть, мол, пропускаем, но без ответственности: если обществу не понравится и не привьется-закрепится, уж не взыщите… Не будем уже говорить о сюжетах, которые сплошь бродячие, а при современной склонности к массовой коммуникабельности идет прямо-таки сплошная их «миграция» из произведения в произведение. Это ведь даже самых знаменитых творений не миновало. Вот вам классический пример, можно сказать, почти из нашего времени.

Было во МХАТе совещание по репертуару с привлечением известных драматургов, Станиславский им говорит: – Дайте современную пьесу. Они отвечают:

– Сюжетов нету!

– А вот чем вам не сюжет: молодой человек любил девушку, но на некоторое время уехал, а когда вернулся, узнал, что она любит другого.

– Ну, какой же это сюжет! – удивились драматурги.

А «Горе от ума»? – улыбнулся Станиславский.

Так что новизна, как видим, не в сюжете…

Вы у меня сейчас, конечно, потребуете ссылку: «где это написано? «, но я вам никаких ссылок давать не собираюсь ни тут, ни далее – я же в свою очередь не требую, чтобы вы мне безоговорочно верили. Как говорится, хотите – верьте, хотите – нет… И вообще слово «ссылка» вызывает у меня не лучшие ассоциации… Впрочем, я тут готов пойти на послабление и пообещать, перефразируя детский стишок: «… дайте только срок, будет вам и ссылка, будет и…» (согласитесь, какая же ссылка без срока?!). Вот изучу получше своего приемыша-бессмертника (дети – наше бессмертие, не правда ли?), и если докопаюсь до корней-истоков, то когда-нибудь и дам ссылки на все источники сразу. Думаю, что это вопрос времени, хотя кто его знает… Но это лично для меня все-таки не так и важно – в принципе был бы текст, а комментарии приложатся: как и во всем, тут тоже есть специалисты – они и источники отыщут, и туманности прояснят (если вконец все не запутают).

Впрочем, некое подобие первого комментария уже наметилось – один из моих друзей откопал где-то, как он выразился, «прототип поэмы «Чао», внедренной в текст нашего Жития. Правда, он отметил, что «Чао» значительно уступает прототипному сочинению в размахе – в нем, например, не семнадцать глав, а только семь, и 1206 строк вместо 3922-х, то есть, меньше чем в поэме-первооснове в 32 520 729 раза (мой доброхотный комментатор человек дотошный и любит абсолютную точность). Он также обнаружил, что и страниц они занимают соответственно 48,24 против 109-ти – непропорциональность листажа он объяснил большей убористостью печатного набора в сравнении с машинописью… Приведена им и еще одна цифра – практически непроверяемая: как он утверждает, читать поэму «Чао» в 13 раз легче, чем «ту»… Тут у нас с ним даже спор вышел – считать ли поэму «Чао» самостоятельным, оригинальным произведением или пародией на «ту»? Разительное сходство в форме и в содержании, а также серьезный тон обоих сочинений наводят на мысль, что перед нами не пародия, а нечто совершенно иное. Если предположить, что Харон (см. далее) просто вставил в свой роман чью-то чужую поэму, сократив ее для облегчения мук читающей публики, то это одно, а если он ее перелопатил на свой лад, чтобы понасмехаться над своим героем, то это уже совсем иное.

При здравом рассуждении мы утвердились в мысли, что это-таки не пародия, а парафраза, то есть, другой жанр. По поводу же объема мой приятель выразился так: «Это форма пересказа, что зовется парафраза, жаль не всякий пересказ можно втиснуть в пару фраз. – И добавил: – «Кому не под силу, может через поэмку и перескочить! И прошу учесть, что в первооснове она издана многотысячными тиражами – уже к миллиону подперла, а ведь ни один критик по сему поводу караула пока что не проорал! Причем, если «Чао» еще можно принять за шутку перефразника, то в «той» вся дичь преподносится на полном серьезе…».

От себя заметим, что и Отпетов и его двойник, воздвигнувший «ту» поэму, удивительно выпукло самовыражаются, выворачивая себя наизнанку со всех сторон.

«– Так что, дело хозяйское – хошь читай, хошь не читай!» – заключил мой приятель свой комментарий к поэме «Чао». Словом, – утер мне нос, перехватив комментаторскую инициативу. Конечно, в идеале мне хотелось бы самому расшифровать все многочисленные неясные места, но это уж как бог даст.

Тут ведь налицо уравнение с тремя иксами, потому что букву «Х» (ха) можно прочитать и как «X» (икс), а три имени, упомянутые в рукописи и в какой-то степени могущие претендовать на авторство, начинаются именно с этой буквы: Харон, Хиросим, Холомон…

Кто из них действительно автор? – я, например, склонен считать, что Харон, и не только потому, что он подписался под основной частью сочинения, но и потому, что он являет нам в ней совершенное единство стиля и последовательность не только в изложении содержания, но и в утверждении своей мировоззренческой концепции. Кроме того, Харон, действительно, и словесен и письмен, как о том свидетельствует отец Хиросим, который хотел, как сам признается, к нему примазаться, да усовестился. Роль же Холомона весьма туманна – либо он совершенно искренен в своем «Слове», либо сам и является автором всей рукописи в целом, использовавшим довольно-таки распространенный прием подставного авторства. Проверить это не представляется возможным, потому что ко мне-то все попало, как я уже сказал, подготовленным к печати, в виде машинописной рукописи, но в одном экземпляре. Ни следов правки, ни каких-либо пометок в ней нет – словом, зацепиться абсолютно не за что. О черновиках-беловиках уж и говорить нечего, у меня их, как вы сами понимаете, нет, и существуют ли они теперь вообще – неизвестно, как неизвестно, удастся ли их когда-нибудь кому-нибудь разыскать… Так что опасения, высказываемые во «вступлении от Хиросима» об исследовании черновиков, в данной ситуации уже совершенно беспочвенны. В конце концов для меня лично вопрос о первоначальном авторстве сводится сейчас скорее к выяснению совершенно иного момента – почему кто-то вместо того, чтобы попытаться издать это произведение самому, втравил в это дело меня? Если допустить, что автор Харон, то тут можно предположить, что он сделать этого просто не успел, иначе он не только понес бы свое детище в издательство, но и фанатично бы его «пробивал» – есть такой тип убежденных и исступленно верующих людей. А что Харон был именно таким, нам свидетельствует тот же Хиросим, который в свою очередь мог являться связующим звеном между Хароном и Холомоном, причем звеном чисто литературным, для чего-то придуманным, но если поверить, что он существовал в действительности, то его объяснение неудачи с изданием Жития можно, пожалуй, принять на веру, во всяком случае, звучит оно довольно правдоподобно. Общее же авторство самого Хиросима весьма сомнительно – в каждой строчке его предположительного вступления – «Нулевой тетради» – так и выпирает наивитет человека малообразованного и попросту грубого, режущего «в лоб» такие вещи, на опубликование которых, если их не оговорить (как это, например, сделано у нас), ни один трезво мыслящий сочинитель рассчитывать не мог. Сомнение в его авторстве возникает и при самом поверхностном анализе «Вступления от Холомона», названного им «Словом» – от Хиросима, как оттуда следует, никаких других рукописей или иных плодов труда творческого не осталось.

Главная же закавыка все-таки с Холомоном. Если он-то и есть автор, то за каким чертом сплавил рукопись мне? Он же сам говорит, что ничего в ней крамольного не усматривает… Издавал бы на здоровье. Но я что-то ничего не слыхал о попытках опубликования подобного произведения, хотя более-менее в курсе литературных дел и якшаюсь с сотрудниками издательств и толстых журналов, как, впрочем, и со многими рецензентами-консультантами, и знаю, что появление сколь-нибудь необычного сочинения, даже еще и не изданного, быстро становится модной литературной новостью, повсеместно смакуемой не столько истинными любителями словесности, сколько многочисленными окололитературными снобами и малочитающими обывателями «нового света».

И все-таки я бы не поручился, что Холомон – лицо тут совершенно стороннее, случайно получившее в свои руки уже готовое произведение. А с другой стороны, вчитываясь во «Вступление от Харона», никак не можешь отделаться от ощущения органичности его со всем, что следует далее. Словом, запутаннейшая история! И единственный видимый мною способ разрубить этот узел – взять все на себя, тем более, что при таком количестве претендентов кто-то все равно должен признать за собой общее авторство, в противном случае получается «коллективка» – коллективная ответственность, то есть, высшая форма безответственности: вроде все подписали, а спросить не с кого – никто персонально не отвечает, так сказать, главной ответственности не несет. В данной же ситуации вся ответственность падет на меня, хотя, по сути, я должен отвечать как бы вообще за все гамузом, а не за конкретные частности – до них, как уже было сказано, еще мне самому надо докопаться. Словом, тут я уподобляюсь фирме с ограниченной ответственностью – вы, наверное, знаете, что существуют такие, еще у них к названию добавляется слово LIMITED (лимитед).

Есть и еще одна причина, побудившая меня «вступить в права отцовства» – когда я в первый раз прочитал эту рукопись, то сделал массу карандашных пометок – почти на каждой странице по нескольку. Потом я много раз возвращался к ней, читая с редакторским пристрастием, и с каждым чтением понемногу соглашался с тем, кто это все написал, и одну за другой стирал свои пометки, так что раз за разом число их уменьшалось, и когда, наконец, поля стали вновь совершенно чистыми, я увидел, что исправлять здесь решительно нечего, и понял, что согласен со всем написанным и полностью разделяю основную концепцию произведения. А коли так, то никаких препятствий к “усыновлению» уже не остается, и в присвоении чужого меня никто обвинить не сможет – ведь все другие предполагаемые авторы вроде бы мистические. Во всяком случае, о двух точно сказано, что они покойники, а третьему – я имею в виду Холомона – если даже он существует и жив, несомненно, предстоит стать тем самым «лишенцем», потому что, по всему видать, в последнюю минуту он передумал лезть в эту историю – скорее всего, испугался чего-то, а, впрочем, не исключено, что какие-то высшие силы, не надеясь на его твердость и последовательность, отняли у него рукопись и передали ее мне, неизвестно почему уверовав в надежность этого варианта.

Вот так я и присоединился к странному трио, составленному не то из трех «ха», не то из трех «иксов», и по закону диалектики количество перешло в новое качество – трио превратилось в квартет, полноправным участником которого я оказался после того, как внес свою заключительную ноту в общий аккорд. Думаю, что тут не обошлось без вмешательства Провидения, принявшего во внимание тот установленный факт, что если рукопись не имеет хозяина, во всяком случае живого хозяина, то напечатать ее практически невозможно – все считают ее бесхозной, а в такой ситуации ни перед кем не надо оправдываться или объясняться или, как минимум, отказывать, что всегда неприятно и тому, кто отказывает, и тому, кому отказывают. Об этом как раз упоминает один из тех «иксов», через чьи руки рукопись прошла. Мой личный опыт, например, подтверждает, что нам еще не удалось издать ни одной вещи наших ушедших друзей. И, насколько мне известно, другие, которые поумней и умудренней, даже и не пытаются этого делать.

Но коли я уже решился на такое деяние, то буду настаивать на факсимильном издании, потому что без установленного «первоавтора» мы не правомочны вносить какие-либо изменения в текст – ведь при подготовке к печати любой книги обязательным условием должна быть работа с автором, а не с рукописью. А то теперь моду взяли работать только с рукописью – чуть ли не все произведение заново переписывается редакторами. Но ведь в таких случаях совершенно невозможно выяснить, кого же считать настоящим автором – то ли писателя (а, точнее сказать, писавшего), то ли редактора, в корне перелопатившего сочинение. Да и вообще не понятно, как это возможно допустить, чтобы тебя лопатили? Мне, правда, и самому приходилось лопатить кое-кого из писателей, в результате чего от них порой даже по объему одна треть оставалась, и что меня в таких случаях просто потрясало – они еще мне спасибо говорили! Но раз уж это явление развилось, то оно, по-моему, должно быть и узаконено. Может быть, следует ввести звание «писатель-сырьевик» – что-то вроде журнального нтемачаи? Или, скажем, установить разряды: «писатель-черновик» и «писатель-беловик». И в союз их принимать в два этапа: первые вроде как бы должны пройти «кандидатский стаж», научиться писать, и лишь тогда их можно будет принимать окончательно. Есть же в Академии наук членкоры и академики… Правда, членкоры себя лопатить не дают, и пример этот неудачен. Так что я даже не знаю, с чем это и сравнивать…

Возвращаясь к началу разговора о неизменности текста, повторяю, что мы будем настаивать на факсимильном издании предлагаемой книги ввиду того, что оригинал до нас не дошел. Правда, факсимильность эта будет условной, так сказать, фигуральной в том только смысле, что мы не тронем в ней ни одной буквы, чтобы не исказить авторской идеи, и без того достаточно туманной и сложной.

Менять здесь ничего нельзя еще и вот почему. Каждый, кто прочитает этот роман до конца и с проникновением за строку и под строку, убедится, что все развешанные автором по стенам воздвигнутого им здания ружья в положенное им время выстреливают. Но стрельба, смеем утверждать, тут идет не учебная, а боевая, то есть не холостыми, а исключительно боевыми патронами с применением пуль трассирующих, зажигательных и бронебойных. Нет среди них только пуль отравленных и разрывных. Извините за каламбур: думы есть, а дум-думов нет!

Хочу заранее предупредить, что многие вещи, с которыми здесь столкнется читатель, покажутся ему очень знакомыми, он тут же узнает в них «дней текущих анекдоты», но я ведь не случайно уже упоминал о том, что могут возникнуть обвинения в компилятивности, заимствовании, эпигонстве и т. д. Я мог бы тут развить на этот счет собственную теорию, но предпочитаю процитировать одного умного писателя, который все это обосновал так, что лучше, на мой взгляд, не скажешь. А раз так, то искать какую-то новую, свою формулировку было бы равноценно тому, как изобретать новую форму канистры для бензина взамен той, что придумали немцы несколько десятилетий тому назад. Ведь сколько ни было с той поры попыток создать что-либо более совершенное – все они разбились о совершенство уже созданого. А может быть, хотя и нет предела совершенствованию, все-таки существует предел совершенства? Опасаясь, что кто-то сочтет приведенный мной пример непатриотичным и желая избежать обвинения в преклонении и низкопоклонстве, я обратился за примером к произведению не только отечественному, но и истинно патриотичному, высоко идейному и, как часто требовали, глубоко партийному. Думаю, что в данном случае ссылки не потребуется – каждый узнает, кого я цитирую. Ну, а если и возникнет у кого-то трудность в этом вопросе, пусть напишет мне письмо, и я тут же ему назову автора, не отнимая времени у всех остальных читателей.

Итак: «– Человек всегда вынужден повторять, люди до тебя строили, воевали, писали стихи, музицировали, никто не начинает с нуля, всякий продолжает то, что было создано раньше. Наследие поколений служит отправной точкой для творца и для эклектика, для самобытного художника и холодного подражателя. Но это единственная точка, где перекрещиваются их пути, перекрещиваются с тем, чтобы навсегда разойтись. Повторение без проникновения в суть, лишенное своего, нового, мертво, лишь сопричастность к творчеству дарит то, что можно назвать правом наследия…».

Следует учитывать, однако, что повторение может быть и совершенно неумышленным, человек просто не обязан знать в полном объеме всего сказанного или написанного до него, так что не сетуйте, если встретите в этой книге что-то на что-то похожее – вам оно, допустим, знакомо, а автору нет: как резонно заметил один из героев его книги, «разве все прочтешь!»

Теперь, когда мы выяснили вопрос о праве автора на повторение, мне хотелось бы утвердить и его право на увековечивание вещей, кажущихся нам сегодня банальными. Ведь уходят в небытие не только люди – вместе с ними, а порой даже раньше их, умирают анекдоты, байки, историйки, выражения, словечки, и обязательно надо, чтобы кто-то их сохранил, обессмертил, чтобы будущие люди могли на них посмотреть, скажем, как на мумию в музее – и не понимаешь, что она значит, что это за человек был, и что хотели сказать этой мумией, но она есть, ее можно пощупать и при желании получить от ученых разъяснение по ее поводу, – так и с бывшим словом. Замуровывают же сейчас повсеместно капсулы с посланиями к потомкам – пишут им там всякие серьезные слова и даже кладут разные нынешние предметы, чтобы будущие люди имели возможность их в другом веке пощупать. А разве не интересно будет им «пощупать» слова несерьезные, сегодняшние «языковые специи», всякие пикантные приправы к речи? В таком увековечивании, как нам сдается, необходимость определенно есть – слишком уж мало шансов, чтобы эти «специи» сохранились в массовой литературе: книги, в которые они вписаны, издаются смехотворно мизерными тиражами…

Может быть, кому-то что-то и не понравится в предлагаемом произведении, но и на это можно ответить, ссылаясь на пример литературный, а, точнее, на слова еще одного писателя. Однажды мне пришлось встретиться с одним веселым финном по имени Марти Ларни. Вот он-то тогда на вопрос, не обижаются ли люди, узнавая себя в «Прекрасной свинарке», ответил, что всем людям не нравятся их фотографии на паспорте. И еще мне запомнилось другое его высказывание – о местном патриотизме – явлении очень распространенном в маленькой Финляндии: «У нас, если женятся люди из разных городов, то их детей уже считают метисами!» Предчувствую, что какой-нибудь особо настырный читатель (или издатель), имеющий то же мироощущение, что и финский минипатриот, может воскликнуть: – «Вот! Опять пример «оттуда»! Но я и на этот случай запасся цитатой «отсюда». Один (не в смысле «единственный», а в смысле «конкретный» – это как бы артикль) очень известный, уважаемый и в общем-то «благополучный» наш писатель на мой вопрос – все ли у него хорошо? – ответил: «Я не такой дурак, чтобы у меня все было хорошо». Учитывая, что он великий оптимист, восторженный патриот, человек необычайно жизнерадостный и абсолютно не нытик, слова его надо понимать в широком философском смысле. Проецируя их на жизнь общества, можно сказать, что общество, которое считает, что иу него все хорошо», слишком самодовольно и чванится, не желая видеть своих несовершенств, и потому неминуемо обречено на застой, чреватый, как известно, отставанием, а отстающих, согласно широко пропагандировавшемуся не столь давно изречению одного ныне бывшего Великого человека, бьют! а уж он это знал точно, потому что перебил всяческих, и даже скрытых, отстающих тьму! Словом, может быть, и не следовало бы упоминать о каких-то всем нам неприятных реалиях в прошедшем и настоящем, но, как показывает История, и у Отечества бывают разные периоды, и народ непременно должен знать, через какие этапы он прошел в этой своей истории, иначе ему трудно оценить прошлое, понять настоящее и построить будущее.