Текст книги "Стихотворения"

Гимнастерка

 
Солдат оставил тишине
Жену и малого ребенка
И отличился на войне…
Как известила похоронка.
 
 
Зачем напрасные слова
И утешение пустое?
Она вдова, она вдова…
Отдайте женщине земное!
 
 
И командиры на войне
Такие письма получали:
«Хоть что-нибудь верните мне…»
И гимнастерку ей прислали.
 
 
Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой.
Как часто это повторялось!
 
 
Годами снился этот дым,
Она дышала этим дымом —
И ядовитым, и родным,
Уже почти неуловимым.
 
 
…Хозяйка новая вошла.
Пока старуха вспоминала,
Углы от пыли обмела
И – гимнастерку постирала.
 

1974

Четыреста

 
Четыре года моросил,
Слезил окно свинец.
И сын у матери спросил:
– Скажи, где мой отец?
 
 
– Пойди на запад и восток,
Увидишь, дуб стоит.
Спроси осиновый листок,
Что на дубу дрожит.
 
 
И сын на запад и восток
Послушно пошагал.
Спросил осиновый листок,
Что на дубу дрожал.
 
 
Но тот осиновый листок
Сильней затрепетал.
– Твой путь далек, твой путь далек, —
Чуть слышно прошептал.
 
 
– Иди, куда глаза глядят,
Куда несет порыв.
– Мои глаза давно летят
На Керченский пролив.
 
 
И подхватил его порыв
До керченских огней.
Упала тень через пролив,
И он пошел по ней.
 
 
Но прежде, чем на синеву
Опасную шагнуть,
Спросил народную молву:
– Скажи, далек ли путь?
 
 
– Ты слишком юн, а я стара,
Господь тебя спаси.
В Крыму стоит Сапун-гора,
Ты у нее спроси.
 
 
Весна ночной миндаль зажгла,
Суля душе звезду,
Девице – страсть и зеркала,
А юноше – судьбу.
 
 
Полна долина под горой
Слезами и костьми.
Полна долина под горой
Цветами и детьми.
 
 
Сбирают в чашечках свинец
Рои гремучих пчел.
И крикнул сын: – Где мой отец?
Я зреть его пришел.
 
 
Гора промолвила в ответ,
От старости кряхтя:
– На полчаса и тридцать лет
Ты опоздал, дитя.
 
 
Махни направо рукавом,
Коли таишь печаль.
Махни налево рукавом,
Коли себя не жаль.
 
 
По праву сторону махнул
Он белым рукавом.
Из вышины огонь дохнул
И грянул белый гром.
 
 
По леву сторону махнул
Он черным рукавом.
Из глубины огонь дохнул
И грянул черный гром.
 
 
И опоясалась гора
Ногтями – семь цепей.
Дохнуло хриплое «ура»,
Как огнь из-под ногтей.
 
 
За первой цепью смерть идет,
И за второю – смерть,
За третьей цепью смерть идет,
И за четвертой – смерть.
 
 
За пятой цепью смерть идет,
И за шестою – смерть,
А за седьмой – отец идет,
Сожжен огнем на треть.
 
 
Гора бугрится через лик,
Глаза слезит свинец.
Из-под ногтей дымится крик:
– Я здесь, я здесь, отец!
 
 
Гора промолвила в ответ,
От старости свистя:
– За полчаса и тридцать лет
Ты был не здесь, дитя.
 
 
Через военное кольцо
Повозка слез прошла,
Но потеряла колесо
У крымского села.
 
 
Во мгле четыреста солдат
Лежат – лицо в лицо.
И где-то тридцать лет подряд
Блуждает колесо.
 
 
В одной зажатые горсти
Лежат – ничто и все.
Объяла вечность их пути,
Как спицы колесо.
 
 
Не дуб ли н€а поле сронил
Листок свой золотой,
Сын буйну голову склонил
Над памятной плитой.
 
 
На эту общую плиту
Сошел беззвездный день,
На эту общую плиту
Сыновья пала тень.
 
 
И сын простер косую длань,
Подобную лучу.
И сын сказал отцу: – Восстань!
Я зреть тебя хочу…
 
 
Остановились на лету
Хребты и облака.
И с шумом сдвинула плиту
Отцовская рука.
 
 
Но сын не слышал ничего,
Стоял как в сумрак день.
Отец нащупал тень его —
Отяжелела тень.
 
 
В земле раздался гул и стук
Судеб, которых нет.
За тень схватились сотни рук
И выползли на свет.
 
 
А тот, кто был без рук и ног,
Зубами впился в тень.
Повеял вечный холодок
На синий божий день.
 
 
Шатало сына взад-вперед,
Он тень свою волок.
– Далек ли путь? – пытал народ.
Он отвечал: – Далек.
 
 
Он вел четыреста солдат
До милого крыльца.
 
 
Он вел четыреста солдат
И среди них отца.
 
 
– Ты с чем пришел? – спросила мать.
А он ей говорит:
– Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.
 
 
И встала верная жена
У тени на краю.
– Кто там? – промолвила она. —
Темно. Не узнаю…
 
 
– Кто там? – твердит доныне мать,
А сын ей говорит:
– Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит…
 
 
– Россия-мать, Россия-мать, —
Доныне сын твердит, —
Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.
 

1974

Завещание

 
Мне помнится, в послевоенный год
Я нищего увидел у ворот —
В пустую шапку падал только снег,
А он его вытряхивал обратно
И говорил при этом непонятно.
Вот так и я, как этот человек:
Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю – отдаю назад.
 

 
Объятья возвращаю океанам,
Любовь – морской волне или туманам,
Надежды – горизонту и слепцам,
Свою свободу – четырем стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
 
 
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть – плакучим ивам,
Терпение – неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
 
 
Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв – живущим на чужбине,
Дырявые карманы – звездной тьме,
А совесть – полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака…
 

1974

Золотая гора

 
Не мята пахла под горой
И не роса легла,
Приснился родине герой.
Душа его спала.
 
 
Когда душа в семнадцать лет
Проснулась на заре,
То принесла ему извет
О золотой горе:
 
 
– На той горе небесный дом
И мастера живут.
Они пируют за столом,
Они тебя зовут.
 
 
Давно он этого желал —
И кинулся, как зверь.
– Иду! – он весело сказал.
– Куда? – спросила дверь. —
 
 
Не оставляй очаг и стол.
Не уходи отсель,
Куда незримо ты вошел,
Не открывая дверь.
 
 
За мною скорбь, любовь и смерть,
И мира не обнять.
Не воздыми руки на дверь,
Не оттолкни, как мать.
 
 
– Иду! – сказал он вопреки
И к выходу шагнул.
Не поднял он своей руки,
Ногою оттолкнул.
 
 
Косым лучом насквозь прошел
Простор и пустоту.
В тени от облака нашел
Тяжелую плиту.
 
 
Холодный мох с плиты соскреб,
С морщин седых стихов:
«Направо смерть, налево скорбь,
А супротив любовь».
 
 
– Хочу! – он слово обронил. —
Посильное поднять,
Тремя путями этот мир
Рассечь или обнять.
 
 
Стопа направо повела,
И шел он триста дней.
Река забвения легла,
Он вдоль пошел по ней.
 
 
Река без тени и следа,
Без брода и мостов —
Не отражала никогда
Небес и облаков.
 
 
И червяка он повстречал
И наступил ногой.
– Куда ползешь? – Тот отвечал:
– Я червь могильный твой.
 
 
На счастье взял он червяка
И пронизал крючком.
Закинул. Мертвая река
Ударила ключом.
 
 
И леса взвизгнула в ответ
От тяги непростой.
Но он извлек на этот свет,
Увы, крючок пустой.
 
 
Не Сатана сорвал ли злость?
В руке крючок стальной
Зашевелился и пополз
И скрылся под землей.
 
 
Он у реки хотел спросить,
Кого он встретит впредь.
Но та успела позабыть
И жизнь его, и смерть.
 
 
Он вспять пошел и мох соскреб
С морщин седых стихов
И прочитал: «Налево скорбь,
А супротив любовь».
 
 
Стопа налево повела,
И шел шестьсот он дней.
Долина скорби пролегла,
Он вширь пошел по ней.
 
 
Сухой старик пред ним возник,
Согбенный, как вопрос.
– Чего хватился ты, старик,
Поведай, что стряслось?
 
 
– Когда-то был мой дух высок
И страстью одержим.
 
 
Мне хлеба кинули кусок —
Нагнулся я за ним.
 
 
Мое лицо не знает звезд,
Конца и цели – путь.
Мой человеческий вопрос
Тебе не разогнуть.
 
 
А на пути уже блистал
Великий океан,
Где сахар с берега бросал
Кусками мальчуган.
 
 
И вопросил он, подойдя,
От брызг и соли пьян:
– Ты что здесь делаешь, дитя?
– Меняю океан.
 
 
Безмерный подвиг или труд
Прости ему, Отец,
Пока души не изведут
Сомненья и свинец.
 
 
Дай мысли – дрожь, павлину – хвост,
А совершенству – путь…
Он повстречал повозку слез —
И не успел свернуть.
 
 
И намоталась тень его
На спицы колеса.
И тень рвануло от него,
А небо – от лица.
 
 
Поволокло за колесом
По стороне чужой.
И изменился он лицом,
И восскорбел душой.
 
 
На повороте роковом
Далекого пути
Отсек он тень свою ножом:
– О, верная, прости!
 
 
Он тенью заплатил за скорбь
Детей и стариков.
Подался вспять и мох соскреб:
«А супротив любовь».
 
 
Но усомнился он душой
И руку опустил
На славы камень межевой
И с места своротил.
 
 
Открылся чистым небесам
Тугой клубок червей.
И не поверил он глазам
И дерзости своей.
 
 
Из-под земли раздался вздох:
– Иди, куда идешь.
Я сам запутал свой клубок,
И ты его не трожь.
 
 
Ты всюду есть, а я нигде,
Но мы в одном кольце.
Ты отражен в любой воде,
А я – в твоем лице.
 
 
Душа без имени скорбит.
Мне холодно. Накрой. —
Он молвил: – Небом я накрыт,
А ты моей стопой.
 
 
Дней девятьсот стопа вела,
Пыль супротив он мел.
Глухая ночь на мир легла.
Он наугад пошел.
 
 
Так ходит запад на восток,
И путь необратим.
От мысли он огонь возжег.
Возникла тень пред ним.
 
 
– Ты что здесь делаешь? – Люблю. —
И села у огня.
– Скажи, любовь, в каком краю
Застигла ночь меня?
 
 
– На полпути к большой горе,
Где плачут и поют.
На полпути к большой горе,
Но там тебя не ждут.
 
 
В тумане дрогнувшей стопе
Опоры не найти.
Закружат голову тебе
Окольные пути.
 
 
– Иду! – он весело сказал
И напролом пошел.
Открылась даль его глазам —
Он на гору взошел.
 
 
Не подвела его стопа,
Летучая, как дым.
Непосвященная толпа
Восстала перед ним.
 
 
Толклись различно у ворот
Певцы своей узды,
 
 
И шифровальщики пустот,
И общих мест дрозды.
 
 
Мелькнул в толпе воздушный Блок,
Что Русь назвал женой
И лучше выдумать не мог
В раздумье над страной.
 
 
Незримый сторож ограждал
Странноприимный дом.
Непосвященных отражал
То взглядом, то пинком.
 
 
Но отступил пред ним старик.
Шла пропасть по пятам.
– Куда? А мы? – раздался крик.
Но он уже был там.
 
 
Увы! Навеки занемог
Торжественный глагол.
И дым забвенья заволок
Высокий царский стол.
 
 
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.
 
 
Он слил в одну из разных чаш
Осадок золотой.
– Ударил поздно звездный час,
Но все-таки он мой!
 
 
Он пил в глубокой тишине
За старых мастеров.
Он пил в глубокой тишине
За верную любовь.
 
 
Она откликнулась, как медь,
Печальна и нежна:
– Тому, кому не умереть,
Подруга не нужна.
 
 
На высоте твой звездный час,
А мой – на глубине.
И глубина еще не раз
Напомнит обо мне.
 

1974

* * *

 
Бывает у русского в жизни
Такая минута, когда
Раздумье его об отчизне
Сияет в душе, как звезда.
 
 
Ну как мне тогда не заплакать
На каждый зеленый листок!
Душа, ты рванешься на запад,
А сердце пойдет на восток.
 
 
Родные черты узнавая,
Иду от Кремлевской стены
К потемкам ливонского края,
К туманам охотской волны.
 
 
Прошу у отчизны не хлеба,
А воли и ясного неба.
Идти мне железным путем
И зреть, что случится потом.
 

1974

* * *

 
Выходя на дорогу, душа оглянулась:
Пень, иль волк, или Пушкин мелькнул?
Ты успел промотать свою чистую юность,
А на зрелость рукою махнул.
 
 
И в дыму от Москвы по Хвалынское море
Загулял ты, как бледная смерть…
Что ты, что ты узнал о родимом просторе,
Чтобы так равнодушно смотреть?
 

1975

* * *

 
На берегу, покинутом волною,
Душа открыта сырости и зною.
Отягчена полуземным мельканьем,
Она живет глухим воспоминаньем.
 
 
О, дальний гул! Воспоминанья гул!
Ей кажется, что океан вздохнул,
Взрывает берег новою волною
И полнит душу мутной глубиною.
 

1975

* * *

 
За дорожной случайной беседой
Иногда мы любили блеснуть
То любовной, то ратной победой,
От которой сжимается грудь.
 
 
Поддержал я высокую марку,
Старой встречи тебе не простил.
И по шумному кругу, как чарку,
Твое гордое имя пустил.
 
 
Ты возникла, подобно виденью,
Победителю верность храня.
– Десять лет я стояла за дверью,
Наконец ты окликнул меня.
 
 
Я глядел на тебя не мигая.
– Ты продрогла… – и выпить велел.
– Я дрожу оттого, что нагая,
Но такую ты видеть хотел.
 
 
– Бог с тобой! – и махнул я рукою
На неполную радость свою. —
Ты просила любви и покоя,
Но тебе я свободу даю.
 
 
Ничего не сказала на это —
И мгновенно забыла меня.
И ушла по ту сторону света,
Защищаясь рукой от огня.
 
 
С той поры за случайной беседой
Вспоминая свой пройденный путь,
Ни любовной, ни ратной победой
Я уже не пытаюсь блеснуть.
 

1975

Дуб

 
То ли ворон накликал беду,
То ли ветром ее насквозило,
На могильном холме – во дубу
Поселилась нечистая сила.
 
 
Неразъемные кольца ствола
Разорвали пустые разводы.
И нечистый огонь из дупла
Обжигает и долы и воды.
 
 
Но стоял этот дуб испокон,
Не внимая случайному шуму.
Неужель не додумает он
Свою лучшую старую думу?
 
 
Изнутри он обглодан и пуст,
Но корнями долину сжимает.
И трепещет от ужаса куст,
И соседство свое проклинает.
 

1975

Холм

 
Я видел: ворон в небесах
Летел с холмом земли в когтях.
 
 
Не дом ли мой блеснул на нем,
Скрываясь в небе ледяном?
 
 
А с неба сыпалась земля
На ослепленные поля.
 
 
И наугад по шуму крыл
Я тень высокую ловил.
 

1975

Прощальный жест

 
Зачем ты его обнимала,
Махала с печальных полей,
Как будто туман разгоняла?..
Туман становился плотней.
 
 
Он занял скользящее место
В пространстве, лишенном тепла.
Но тайна прощального жеста,
Мерцая, обратно звала.
 
 
Развеять дорожную скуку
Помог ему князь темноты,
Что дергал какую-то куклу,
И кукла махала – и ты…
 
 
Годами окно протирала,
Рука уставала мелькать,
Как будто туман разгоняла,
Который нельзя разогнать.
 

1976

* * *

 
Ты не стой, гора, на моем пути.
Добру молодцу далеко идти.
 
 
Не мешай ногам про себя шагать,
Не мешай рукам про себя махать.
 
 
Говорит гора: – Смертный путь един.
До тебя прошел растаковский сын.
 
 
Сковырнул меня изо всей ноги,
Отмахнул меня изо всей руки.
 
 
– Не мешай, сказал, про себя шагать,
Не мешай, сказал, про себя махать.
 
 
Не ищу я путь об одном конце,
А ищу я шар об одном кольце.
 
 
Я в него упрусь изо всей ноги.
За кольцо схвачусь изо всей руки.
 
 
Мать-Вселенную поверну вверх дном,
А потом засну богатырским сном.
 

1976

Двойник

 
Только солнце с востока взойдет,
Тут же с запада всходит другое,
Мы выходим из разных ворот,
Каждый тень за собою ведет,
И моя, и твоя – за спиною.
 
 
Мы сошлись, как обрыв со стеной,
Как лицо со своим отраженьем,
Как два лезвия бритвы одной,
Как рожденье со смертью самой,
Как великая слава с забвеньем.
 
 
Тучи с небом на запад летят —
На восток покачнулись деревья.
Наши тени за нами стоят,
Не сливаясь,
              и бездны таят,
А меж нами не движется время.
 

1976

* * *

 
Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей
Стояли низко над душой моей.
 
 
Они затмили солнце и луну.
Что занесло их в нашу сторону?
 
 
Иль от лица бежали своего?..
– Мы чуем кровь! Мы чуем кровь его! —
 
 
Раздался вопль чужого бытия…
И пролилась на волю кровь моя.
 

1977

* * *

 
Ты зачем полюбила поэта
За его золотые слова?
От высокого лунного света
Закружилась твоя голова.
 
 
Ты лишилась земли и опоры.
Что за легкая тяга в стопе?
И какие открыло просторы
Твое тело и в нем и в себе?
 
 
Он хотел свою думу развеять,
Дорогое стряхнуть забытье.
Он сумел небесами измерить
Свой полет и паденье твое.
 
 
Он уже никогда не вернется,
След его заглушила трава.
Ты заплачешь, а он отзовется
На свои золотые слова.
 

1977

Двуединство

 
В тени летящего орла
Сова ночная ожила
И полетела, как подруга,
В плену возвышенного круга.
 
 
Орел парил. Она блуждала,
Не видя в воздухе ни зги.
И, ненавидя, повторяла
Его могучие круги.
 

1977

* * *

 
На темном склоне медлю, засыпая,
Открыт всему, не помня ничего.
Я как бы сплю – и лошадь голубая
Встает у изголовья моего.
 
 
Покорно клонит выю голубую,
Копытом бьет, во лбу блестит огонь.
Небесный блеск и гриву проливную
Я намотал на крепкую ладонь.
 
 
А в стороне, земли не узнавая,
Поет любовь последняя моя.
Слова зовут и гаснут, изнывая,
И вновь звучат из бездны бытия.
 

1977

Распутье

 
Поманила молодость и скрылась.
Ночь прозрачна, дума тяжела.
И звезда на запад покатилась,
Даль через дорогу перешла.
 
 
Не шумите, редкие деревья,
Ни на этом свете, ни на том.
Не горите, млечные кочевья
И мосты – между добром и злом.
 
 
Через дом прошла разрыв-дорога,
Купол неба треснул до земли.
На распутье я не вижу Бога.
Славу или пыль метет вдали?
 
 
Что хочу от сущего пространства?
Что стою среди его теснин?
Все равно на свете не остаться.
Я пришел и ухожу – один.
 
 
Прошумели редкие деревья
И на этом свете, и на том.
Догорели млечные кочевья
И мосты – между добром и злом.
 

1977

Черный подсолнух

 
Он пророс из глухого колодца.
Но однажды глубокая мгла,
Затмевая высокое солнце,
На цветущий подсолнух легла.
 
 
Цвет померк. В небесах ослепленных
Вместо солнца возникло пятно.
От него отвернулся подсолнух.
Поле пусто, сомненье темно.
 
 
Он не поднял потухшего взгляда
К высоте просветленных небес.
Оскверненной святыни не надо!
Ждал он ночи… И ночью воскрес.
 
 
Мертвым светом его охватило,
Он уже не внимал ничему.
Только видел ночное светило,
Присягая на верность ему.
 

1977

* * *

 
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
 
 
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землей.
 

1977

Семейная вечеря

 
Как только созреет широкая нива
И красное солнце смолкает лениво
За темным холмом,
Седая старуха, великая матерь,
Одна среди мира в натопленной хате
Сидит за столом.
 
 
– Пора вечерять, мои милые дети! —
Она поминает о сыне-поэте,
О дочке-вдове,
О светлом супруге, безвестно убитом,
О позднем младенце, бесследно зарытом
В кремень-мураве.
 
 
Рассвет наплывает по правую руку,
Закат наплывает по левую руку —
И слушают ночь.
И вот, потрясая могильные камни,
Приходят живые: поэт с облаками
И горькая дочь.
 
 
Неполная смерть поднимает из праха
Истлевшие кости… Солдатская бляха
Блестит на одном.
Пришельцы глядят на пустые стаканы,
Садятся за стол и сквозят, как туманы,
Меж ночью и днем.
 
 
– Не хлебом единым, – сказала старуха.
И каждому мерит от чистого духа
И мира сего:
Огонь для солдата, лазурь для поэта,
Росу для вдовы, молоко для последа,
Себе – ничего.
 
 
Но вот огляделся, как в дальнем дозоре,
Солдат и заметил: – Не все еще в сборе.
Тут нет одного.
От лона иного, от тучи гонимой,
Он сын мой и брат им, судьбой не любимый.
Вот место его!
 
 
– Пускай он войдет, – согласилась старуха.
Из бездны Вселенной до чуткого слуха
Шаги донеслись.
Бродяга вошел, не любимый таланом,
 
 
И принял стакан с непроглядным туманом…
– Окольный, садись!
 
 
Давно я старуха. Мой голос – мерцанье.
Но я б не хотела одно прорицанье
В могилу унесть.
На чресла гадали мне в детские годы,
Что выйдет оттуда предтеча свободы.
Он должен быть здесь!
 
 
Бродяга заплакал, вдова зарыдала,
Поэт преклонился, дитя загадало,
Отец отступил…
Все гости пусты и сквозят, как туманы,
Не тронута снедь, не початы стаканы…
Так кто же тут был?
 
 
Солдат после смерти печально воюет,
Он редко по старой подруге тоскует.
А встреча близка!
Младенец блуждает в земном промежутке,
Глядит из небес и играет на дудке,
И пьет из цветка.
 
 
Вдове и лежачего горя хватает.
Бродяга бегущую воду хватает
И песни поет.
Но сына-поэта во сне посетило
Виденье и светом уста отворило:
– Былое грядет!..
 
 
И вновь созревает широкая нива,
И красное солнце смолкает лениво
За темным холмом.
Земля возвращает истлевшие кости,
А память – надежду. Пьют чудные гости
За старым столом:
 
 
Солдат за победу, поэт за свободу,
Вдова за прохожего, мать за породу,
Младенец за все.
Бродяга рассеянно пьет за дорогу,
Со свистом и пылью открытую Богу,
И мерит свое.
 

1977

Знамя с Куликова

 
Сажусь на коня вороного —
Проносится тысяча лет.
Копыт не догонят подковы,
Луна не настигнет рассвет.
 
 
Сокрыты святые обеты
Земным и небесным холмом.
Но рваное знамя победы
Я вынес на теле моем.
 
 
Я вынес пути и печали,
Чтоб поздние дети могли
Латать им великие дали
И дыры российской земли.
 

1977

Посох

 
Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землей,
Окольцованный мертвой змеей.
 
 
Раз в сто лет его буря ломает.
И змея эту землю сжимает.
Но когда наступает конец,
Воскресает великий мертвец.
 
 
– Где мой посох? – он сумрачно молвит,
И небесную молнию ловит
В богатырскую руку свою,
И навек поражает змею.
 
 
Отпустив свою душу на волю,
Он идет по широкому полю.
Только посох дрожит за спиной,
Окольцованный мертвой змеей.
 

1977

Змеи на маяке

 
С чего начать, мне все равно… Итак,
У лукоморья с видом на маяк
Во благо предприятья своего
Жил врач – я назову Петром его.
Приехал он сюда за муравой
Лечить народ от язвы моровой.
Снял уголок. Хозяева, видать,
Не стали поговорки вспоминать.
А та гласит: не принимай под кров
Врачей, военных, пьяниц и воров.
Гость подкупил бывалые сердца
Решимостью округлого лица.
Он час и место выбирать умел,
Со вкусом одевался, мало ел,
С полслова понимал… И посему
Решил хозяин: «Денег не возьму.
Душе помин, а здравию догляд.
Змеиное болото невдогад
 
 
Мы летось осушали под ячмень,
А поясницу ломит по сей день.
Так ты того… Постой, что за лихва?»
 
 
На дереве тенистая листва
Вскипела разом – туча мелких птах
С тревожным шумом канула впотьмах.
Двор зарябил от гребней и хохлов
Бегущих кур, цыплят и петухов.
И ласточки метались непутем,
Крича по-соколиному. Пластом
Инстинкт и разум в воздухе толклись,
Как будто над землей сновала мысль.
В поселке показался человек:
Фуражка с «крабом», борода что век,
Лицо горело жженым кирпичом,
Зиял бушлат изодранным плечом.
Его обстали дети мал мала.
– Маяк! – кричали. – Покажи орла! —
Старик белками опрометь повел,
Заклекотал – из вышины орел
Пал, рассекая воздух горячо,
И сел ему на правое плечо.
 
 
Погасли в растопыренных крылах
Стальные искры и морской размах.
Но проницали дол и небеса
Стремительные ясные глаза.
Старик прошел, как ропот по толпе.
И врач решил: «Он вроде не в себе,
Но кто он?» – «Это сторож маяка. —
Сказал хозяин. – И наверняка
Скорбит о том, что вертится кубарь
И птицы бьются об его фонарь.
Набита пухом перелетных птиц
Его постель на зависть молодиц.
От скуки то с орлом, то сам собой
Маячит между небом и землей…»
 
 
У лукоморья врач искал траву
И благом мира грезил наяву.
Но странный блеск его мечту отвлек:
В кольце змеи благоухал цветок.
Он подошел к нему – почти сорвал!
Но руку мертвый взгляд околдовал,
По ней потек пружинистый поток…
 
 
И пасть открылась, как второй цветок,
– Их два, один оставь, – сказал старик
И перед ним из-за скалы возник.
Но сильный свист раздался в облаках.
И, небо раскрывая нараспах,
Упал орел и взмыл. Единый миг —
Один цветок остался на двоих.
Они на нем глазами пресеклись,
Отпрянули и молча разошлись.
 
 
Придя домой, врач думал о траве
И о цветке. Но мысли в голове
Толклись… На маяке зажегся свет.
И замигала комната в ответ.
Мигала долго… Он вскочил! Маяк
Стал погружаться медленно во мрак,
Ослепло море… К дому и горе
Его взывали тени. На заре
Открылась дверь, как в юности талант,
Вошел в пуху и мраке лейтенант:
– Вы врач? Идемте. Служба коротка,
Сошел с ума смотритель маяка.
Черт знает отчего… Но катер ждет. —
И оба вышли к морю из ворот.
 
 
Через залив тянулся белый снег,
То там, то сям звенел счастливый смех,
Подставив руки белые свои,
Ловило детство снег… Лови, лови,
Пока не побелеет голова
И неба не коснется трын-трава…
Но шел отнюдь не снег. Над маяком
Клубился пух, нажитый стариком.
Он в воздухе мерцал и на полу,
А сам старик сидел в пустом углу
И бормотал сквозь пух: «Они летят».
– За три часа, – ругнулся лейтенант, —
Вспорол постель и топал на конвой:
«Спасайте птиц! Они летят домой!»
А люди?.. Тонут… В эту ночь как раз
Разбилось судно. Говорят, погас
Огонь берегового маяка.
Но он – исправен!.. Жалко старика.
Итак, до завтра. Честь имею. Тьфу! —
Он сплюнул пух и скрылся на плаву.
 
 
Мир вечерел, когда маяк мигнул.
Старик зашевелился и вздохнул:
– И здесь темно! – По мысли и чертам
Еще не здесь он был, а где-то там,
Чего не знает мера и печать. —
Где мой фонарь? Пойду конец встречать! —
Взглянув в окно, старик захохотал:
– Взял высоко, ан неба не достал.
Крылатых губишь и слепых ведешь,
Вопросы за ответы выдаешь.
Я ж при тебе… могильщик птиц. Никто.
То день, то ночь – мигает решето.
То тень, то след, то ветер, то волна,
Рябит покров, слоится глубина.
Слова темны, а между строк бело.
Пестрит наука, мглится ремесло.
Где истина без темного следа?
Где цель, что не мигает никогда?
Латать дырявый мир – удел таков
Сапожников, врачей и пауков.
Скажи, ты вестник? Врач?.. Не смей скрывать! —
Старик споткнулся о свою кровать,
Упал и стих… Врач помрачнел. Окно
Мигало, маяком озарено.
 
 
Мигало долго… Он вскочил! Маяк
Стал погружаться медленно во мрак.
– Они ползут! – заклекотал старик,
И мир его оставил в тот же миг.
Петр выбежал наружу. Сотни змей
С шипением и свистом из щелей
Ползли наверх, свивались тяжело
И затмевали теплое стекло.
Его живьем покрыла чешуя!
Петр закричал от ужаса. Змея
Ужалила лицо.
– Твое тепло,
О Боже, притянуло это зло!
Они ползут, им места нет нигде
В дырявом человеческом гнезде.
Наружу! Вон!.. Гонимые судьбой,
Пригрелись между небом и землей.
За тьмой небес еще слоится тьма.
Старик был прав, когда сошел с ума…
Я слышу клекот. Вылетел в окно
Его орел. Светло или темно,
Но я сияю! Негасимый свет
Меня наполнил! Даже солнца нет…
 
 
Стонало море. Птицы, целиком
Мерцая, пронеслись над маяком.
Над полосой бегущих с моря волн,
Где врач блуждал, идущей бури полн;
Раскинув руки, на песок упал
И только слово «змеи» написал.
А волны, закипая на бегу,
Грозились смыть следы на берегу…
 
 
Вот что я знаю. Более сего
Я не прибавлю миру ничего.
 

1977