Текст книги "А путь и далек, и долог"

Глава II
Школа и отрочество

«Я помню тот Ванинский порт…». В 1947 году отца перевели из Приморья служить в порт Ванино. Вскоре за ним отправились и мы с мамой. Тогда там были лагеря, лагеря и лагеря, охранники и охранники, совсем немного военных и еще меньше гражданских. Основная деятельность поселкового населения сосредотачивалась в обслуживании портовых комплексов и прилегающих к ним железнодорожных путей, которые были часто переполнены грузовыми вагонами с металлическими решетками на маленьких окошках. Жили мы в длинных бараках со всеми «удобствами» на улице. Весной и осенью в школу ходили по деревянным тротуарам, зимой нас возили на санях, потому как по снегу первоклашкам было невозможно добраться ни до школы, ни до дома. Было очень интересно и весело.

Основными событиями и занятиями, кроме многочасового выпаса ненавистной козы, были наблюдения за прибывающими эшелонами заключенных. Их переправляли из вагонов в порт, чтобы после погрузки на пароходы отправить в Магадан. Серые однообразные нескончаемые колоны, сопровождаемые по бокам охранниками с автоматами наперевес и здоровенными овчарками, – это обычная, чуть ли не повседневная картина значительной части моего детства. Иногда они садились и отказывались идти, тогда звучал лай озлобленных собак и команды с непременным матом не менее озверевших охранников. Потом раздавались предупредительные выстрелы, за которыми в случае неисполнения стрельба направлялась в первую шеренгу. Все поднимались, и шествие продолжалось. Эту картину весьма колоритно дополняли высокие бесконечные заборы «особых» лагерей с чередующимися вышками, на некоторых из которых торчали стволы спаренных пулеметов.

Скрашивали эту безотрадную картину путешествия по окрестностям в поисках морошки, брусники и рыбалка с плотов в порту или на ближайших речках. Сколько себя помню, я всегда имел удочку и желание рыбачить. Снасти мы изготавливали сами. Правдами и неправдами добывали суровые нитки, свинец и самое дорогое – крючки. На новый добротный стальной крючок можно было выменять все что угодно. Грузила изготавливали, заливая расплавленный свинец в столовую ложку. Выше него сантиметров на двадцать на удалении 15–20 сантиметров друг от друга на леску привязывались два коротких поводка. Классическая донка готова. Проникнуть в порт и пробраться на плоты, с которых лучше всего рыбачилось, для пацанов не составляло никакого труда. Нужно было найти кусочек любой рыбы для первой наживки, после первой пойманной рыбы проблема наживы пропадала. Поклевки многих морских рыб отчетливые и уверенные. Они в своем большинстве хищники активно или в засаде охотятся за добычей (едой) и конкурируют друг с другом. В улове всегда были камбала, разные бычки и терпуги. Реже попадались красноперка и навага. Массово они ловились в определенное время года. Большой удачей среди моих сверстников считалось поймать треску, она ловилась далеко не в каждую рыбалку. Да и выудить эту крупную и норовистую рыбу на наши примитивные снасти не всегда удавалось.

Почти праздником была поездка на рыбалку на горные речки. По сути это была именно осознанная рыбалка, а не просто случайные выходы с удочкой к какой-либо воде. Этому необходимо было посвящать специально выбранное время, нужно было подготовить родителей, что их чадо пропадет из дома на два-три дня, собрать немудреное снаряжение, да и продуктами запастись не помешает. Мне было немногим более десяти лет, когда мы поехали ловить краснопёрку и ленков на речку Датту недалеко от Ванино. Ехать надо было на поезде почти всю ночь, а поскольку денег почти всегда не было, мы, усыпляя бдительность проводников, проникали в вагон и забирались на самые верхние багажные полки, старясь спрятаться за багажом приличных пассажиров, и не высовывали оттуда носа до самого пункта назначения. И вот мы на месте, удобно расположились на берегу недалеко от рыбозавода и станционных строений. С вечера мы ловили красноперку, она скапливается возле сливных сооружений рыбозавода, и надергать ее на обычную поплавочную удочку не составляло большого труда и особого интереса. Наутро мы запланировали ловить ленков на реке.

Мы поднялись до восхода солнца – краешек его только-только выглядывал из-за ближайших сопок. По реке поднимался распластавшийся на ночь туман, все заполнялось светом, слышались первые робкие птичьи трели. И тут из станционного громкоговорителя (тогда на железнодорожных станциях висели огромные черные раструбы радиодинамиков) полилась чарующая музыка, полностью соответствующая рассветному настроению и во многом дополняющая его. Под льющуюся музыку вставало солнце, в просыпающейся природе разливался свет, текла вода, и вся природа, пробудившись, торжествовала. Более ярких согласованности и удовлетворенности настроений утренней природы, музыки и душевного мальчишеского состояния невозможно было представить. Я был, с одной стороны, очарован, а с другой, – потрясен глубиной этого соития таинства природы и музыкального гения. Именно в эти минуты мне захотелось узнавать и понимать музыку. Что до этого слышал мальчишка, выросший на далеких погранзаставах и в военных городках? Старенький патефон с примерно одинаковым набором пластинок: «Голубка», «Синий платочек», «Рио-Рита», «В Парке Чаир»… – это все замечательная песенная классика. Была еще одна замечательная пластинка с непонятной надписью Boléro, Ravel и очень впечатляющей музыкой, которую очень любил слушать отец. Гипнотическое воздействие неизменной многократно повторяющейся ритмичной музыки возвращало его в боевую молодость к туркестанским походам против басмачей. Но тут я услышал совершенно иную музыку. После этого случая я стал внимательнее слушать радио, других источников в тех далеких и не очень приветливых краях Дальстроя и ГУЛАГа, служивших в основном пересыльным пунктом для нескончаемых потоков заключенных со всей необъятной страны, тогда не было.

Через несколько лет я узнал, что очаровавшая меня мелодия – это «Утро» одного из великих композиторов Э. Грига. Вскоре меня еще более потрясло своей мощью начало 1-го концерта для фортепьяно Чайковского, потом появились «Серенада Солнечной долины», джаз, «Рапсодия в стиле блюз» Гершвина и с тех пор вся мировая музыка неразлучно следует со мной по белу свету. Так появилась еще одна моя страсть – любовь к хорошей музыке. И кто знает, не будь этого счастливого рыбацкого утра, получил ли мальчишка из глубокой провинции вдохновение на всю оставшуюся жизнь.

Будет неправдой, если сказать, что смерть Сталина не стала общим потрясением. Девчонки плакали все. Учителей со слезами на глазах было значительно меньше, и скорее не потому, что они были сдержаннее, а, вероятно, в силу того, что знали и понимали больше нашего. Общая мысль: «Что же теперь с нами будет?» висела в воздухе. Ни тогда, ни сейчас я не могу объяснить, почему эта смерть не произвела на меня впечатления. Я не плакал, мне не было его жалко, я не боялся и не переживал за будущее. Хотя в жизни моей семьи или сам Сталин, или кто-то из его окружения (во всяком случае, какая-то власть) приняли активное участие. В 1950 году по отношению к отцу, а он был очень прямым и независимым человеком, была совершена несправедливость – его понизили в должности и перевели на другую работу. Я хорошо помню, как он сел писать письмо. Начиналось оно со слов: «Товарищу Сталину Иосифу Виссарионычу от члена ВКП(б)… «Через некоторое совсем короткое время справедливость была восстановлена (несмотря на страшную, непростительную по тем временам ошибку в письме в написании отчества вождя).

Холодная, хмурая осень 1953 года осветилась в порту Ванино заревом десятков костров, которое трепетало день и ночь, предвещая только тревогу и беспокойство, как за общее состояние поселкового существования, так и за жизнь каждого человека. Сотни уголовников, освобожденные по известной амнистии, прибывшие из магаданских лагерей и ждавшие отправки на «материк», варили в консервных банках свой любимый напиток – чифирь. Как правило, заваривалась пачка чая на 200–300 граммовую банку из-под консервированной тушёнки. Большинство из них играли в карты, проигравшиеся в пух играли на людей. Играли не на конкретного человека, а как бы на некую абстракцию. При «выплате проигрыша» такая абстракция превращалась в смерть вполне конкретных лиц, которыми могли быть первый (чаще последний) в какой-либо очереди в магазине, первый, давший проигравшему закурить, ученик или учительница такого-то класса (невыплата проигрыша в уголовной среде грозила самым суровым наказанием, не исключая смерти). Фантазия уголовников не страдала однообразием, тем более их головы были одурманены чифирем.

Мы и в обычные-то времена в осенние сумеречные вечера старались идти из школы всем классом. Путь проходил мимо заборов лагерных зон, и нередко в деревянный настил тротуара перед кем-нибудь вонзался сточенный на нет тяжелый трехгранный напильник. Попади в любого, он бы прошил его насквозь, пригвоздив к тротуару. Дорогу себе мы подсвечивали фонариками. В тот день я забыл фонарик дома. На перемене я нашёл банку из-под сгущенки, гвоздем набил в ней дырочек, сзади примотал проволочку в виде ручки. После уроков стащил в гардеробе свечной огарок, и фонарик был готов. Мы шли, как обычно галдя и толкаясь, стараясь столкнуть девчонок с деревянного тротуара, который немного возвышался над землей. Каждая удачная попытка сопровождалась нарочито испуганным и одновременно радостным визгом. Затем следовало не менее шумное спасение. Нам было по 12–15 лет, и девчонки, и мальчишки, естественно, превращались в мужчин и женщин, между которыми со временем неизбежно должны начинаться вполне определенные отношения. Мой «фонарик» все сильнее раскалялся от пламени свечи. Расплавленные капельки парафина переливались через край банки и с легким шлепком оставались остывать на деревянном настиле. Я шел почти последним сразу за Марьей Ивановной, нашей учительницей. Вдруг из-под тротуарного настила в ее сторону метнулась какая-то тень. Я только что готовился выкинуть свой «фонарик» и, смутно разглядев человеческую фигуру в характерной зековской телогрейке, швырнул в нее банку с горящей свечой и расплавленным парафином. Раздался раздирающий душу вопль, банка видимо попала в лицо зеку. Сверху, сметая школьников, на перехват летели три фигуры. Не прошло и минуты, как бандит был скручен. Визг прекратился. Дрожь в моих коленях утихала.

В «органы» поступила ориентировка, что учительницу 5-го «А» класса проиграли в карты. Оказывается, нас и картежника пограничники «пасли» уже третий день. Я думаю, что про ученика 5-го «а» класса, обеспечившего пограничникам задержание, особо распространяться не следует – он почти месяц до праздника 7 ноября ходил героем.

Сказать, что моя отроческая жизнь в Комсомольске-на-Амуре била ключом – это не сказать ничего. Подростковые годы послевоенных мальчишек середины пятидесятых годов ХХ столетия проходили в не проходящих драках. Как верно пел Владимир Высоцкий: «Все от нас до почти годовалых толковищу вели до кровянки». Им «хотелось под танки», но не досталось «даже по пуле – в ремеслухе живи да тужи». Им оставалось геройствовать и рисковать в драках дом на дом, улица на улицу, район на район. У каждого района была своя жемчужина: «Дземги» – это Амур с пляжами и рыбалкой, «313»-й – это река Силинка, лес и живописнейшие отроги Сихотэ-Алиня, которые становились особенно привлекательными в зимний лыжный сезон. В каждом районе любую группу из другого района меньше 10–12 пацанов старались побить или устроить им какую-нибудь гадость. Вынуть ниппеля из велосипедных шин, намочить одежду купающихся и, перемешав ее с песком, завязать на несколько узлов, насыпать семян шиповника под одежду и т. д., и т. п. Многообразию методов обид и мести было не счесть. Стычки могли возникать спонтанно в любой день по любому поводу. Достаточно было коротких возгласов: «Атанда!», призывающего к бою, и «Атас!», предупреждающего об опасности. Дрались иногда жестко, но честно – до первой крови. Лежачих никогда не били. «Кто мы были – шпана-не шпана?» – пел Юрий Визбор. Врагами мы не были, мы часто учились в одних классах, а жили в разных районах. И эти стычки были доказательствами непререкаемого доминирования в определённых обстоятельствах и мальчишеского братства и удали. Если бы на нас напал другой город, упаси боже, другая страна, мы бы встали стеной и здесь, думаю, бились бы, как наши отцы и деды, до полной победы вместе.

Нет, мы не только воевали и хулиганили. Учились и даже порой неплохо, занимались спортом, выпиливали из фанеры лобзиком чудесные поделки, постигали азы фотографии, радиоконструирования и авиамоделизма. Плавали через Амур, вдохновленные «Тарзаном» летали на лианах в зарослях силинкских лесов, которые вклинивались из субтропического Приморья в амурскую тайгу. Конечно же, непременным атрибутом наших занятий были ночные рыбалки на Амуре, по ночам обычно ловились особо крупные сомы, касатки и коньки. На эти рыбалки (в чужой район) мы ходили группами не менее десяти человек, всегда вооруженные резиновыми шлангами в металлической оплетке – надо было охранять бесценные по тем времена рыбацкие снасти из капроновой лески. Большинство наших самодельных снастей были сделаны из свитых суровых ниток и конского волоса. Зная, что пацаны нашего «313-го района» были во всем городе самыми отчаянными забияками и драчунами, на нас никто не решался нападать, особенно когда мы были «во всеоружии». Даже если бы нас побили, напавшим огольцам уж точно не удалось бы отделаться малой кровью. Почти все зимние вечера мы пропадали на катках, несмотря на то, что там у нас совершено спокойно могли срезать коньки, если они прикреплялись к валенкам специальными веревочками и палочками. Коньки на ботинках были тогда голубой мечтой подавляющего количества девчонок и мальчишек.

Волею случая я попал в так называемые «штабы». Ребята постарше собирались в канализационных колодцах и в подвалах строящихся зданий. Это были «сильные» парни. Там играли в карты, курили, попивали вино. Нашей, шкетов, задачей было обеспечивать куревом всю эту братию. Находить приличные окурки на улице, а лучше подворовывать отцовское курево. Среди всей оравы постоянно пребывало от 4 до 6 взрослых парней. Один заприметил меня и показал на приятелях, как он чистит карманы. Мой отец был беспризорником, и вырезать кусок шубы с задней части шикарно одетой мадам было для него элементарным промыслом. Помня аналогичные примеры из «Республики Шкид», я загорелся желанием быть таким же «героем». И наверно достиг бы определенных «успехов» на этом поприще, так как «обучение» мое успешно продвигалось. Эти «штабы» время от времени неожиданно навещала милиция. Всех переписывали, и потом многим доставалось в школе или от родителей. В одно из таких посещений «в штабе» оказался и я. Я не помню и не понимаю почему, но я назвал вместо своих первые пришедшие мне на ум имя и фамилию. Судьба предостерегла меня первый раз. Где-то через пару месяцев на моих глазах на рынке сломали руку карманнику без всякого суда. Времена были суровые. Это было очень серьезное предостережение. Воровской судьбе не суждено было случиться.

Однажды я с неимоверным интересом был целую неделю подпаском. Мы целыми днями ходили со стадом по заливным приамурским лугам и в сихотэ-алинских предгорьях, питаясь преимущественно черным хлебом, салом, огурцами и молоком. Это были первая вольница и полное слияние с природой. По вечерам владелицы скота нас, пацанов-подпасков, гордо восседавших рядом с взрослыми пастухами-профессионалами и осознающих выполненную работу, сытно кормили. А главное, я научился виртуозно владеть длинным пастушьим кнутом, которым можно было громко и хлестко щелкать.

Первый походный лагерь

А пионерские лагеря… непременное шастанье по вечерам в палаты к девчонкам, первые поцелуи. Первые не молчаливые протесты и противление властям на утренней линейке против ужесточения режима купания в Амуре. Я не помню, чтобы проявлялась явная организация протеста. Утром из нутра выстроенных в каре мальчишек и девчонок раздался нарастающий гул УУУ-У-У…, выходящий из нескольких сотен сомкнутых протестных ртов. В утренней тишине он прозвучал как гром среди ясного неба, произвел ошеломляющее действие на администрацию, забывшую про обязательные подъем флага и доклады вожатых. Не было никаких действий, все как ни в чем не бывало разошлись по палатам и затем на завтрак, но сарафанное радио разнесло: «После тихого часа снова будет купание в Амуре».

Там же был первый трехдневный поход в удэгейское селение с ночевками у костра и в палатках. Нас учили ориентироваться в лесу, узнавать полезные травы, надежно разводить костер и другим необходимым в походе вещам.

Необыкновенное удивление на грани восторга вызвал приход в удэгейское стойбище. Еще на подходе к нему мы ощутили необыкновенные запахи, перемешанные с дымом. Оказалось, что воздух был наполнен духом тысяч тушек вялившихся ярко-красных рыб, развешанных гроздьями на многочисленных вешалах. Между необычными круглыми жилищами – фанзами – там и тут лежали и слонялись многочисленные красивые собаки, мельтешили чумазые ребятишки. От ярких одежд трудно было оторвать глаза. В берег утыкалось с десяток длинных узких долбленных из дерева лодок. Они меня очень заинтересовали. Подошел маленький мужичок-нанаец и с хитрой ухмылкой, не вынимая трубки изо рта, предложил прокатиться. Тут же собралось почти все местное население. Я вступил одной ногой в это утлое суденышко и чуть мгновенно не оказался в воде под радостный смех собравшихся ротозеев. Мужичок уверено вошел в долбленку, она практически не шелохнулась. Ободренный его уверенностью и заведенный насмешками толпы я, опираясь на борта лодки и подрагивая всем телом, от опасности перевернуться, уселся на еле заметную скамеечку на ее дне, не разжимая рук от бортов. Лодка стремительно заскользила по воде, уверенно набирая скорость. Я слегка шевельнулся, плавсредство тут же отреагировало. Я затих. Рулевой уловил мои эксперименты и стал демонстративно ее раскачивать и совершать плавные и резкие развороты. Лодка была единым целым с телом ее рулевого. Мои неуверенность и напряжение исчезли, тело расслабилось. К концу второго дня я, постоянно упражняясь, уверенно справлялся с оморочкой, так называлась эта лодка, поняв ее надежность. Благодаря ее легкости и простоте она повиновалась любому движению тела и весла. Через много лет на колымской реке Балыгычан такая лодка благополучно послужила нам в затруднительных обстоятельствах.

Гольды, нанайцы, орочи – местные амурские народности – без оморочки не делают даже шагу из своего стойбища. Куда бы не направлялись и как бы не был короток их путь, они всегда плывут в оморочке. Даже по стойбищу они не ходят пешком, а всегда плавают в оморочке. Одним словом, оморочка до такой степени необходима, что её можно рассматривать как их органическое продолжение: своеобразный необходимый орган тела. Без оморочки встретить местных рыбаков и охотников вне стойбища совершенно невозможно. С неё они ловят рыбу, с неё охотятся, под нею спят или спасаются от дождя. Гольды не расставались со своей оморочкой и после смерти: на могилу каждого мужчины клалась оморочка или её отломленный нос.

Прожитое и прочувствованное пионерское детство остается в памяти на всю жизнь.

* * *

В начале мая 1957 года, за два месяца до окончания восьмого класса, ко мне и моему соседу по парте Льву Епифанову подошел Виктор Показаньев:

– Хотите с геологами в середине мая в экспедицию поехать? – его отец был геологом, и Витька с пятого класса ходил с ним в экспедиции.

– Конечно, хотим! Да кто ж нас отпустит?! – Мы в те годы учились еще и в экспериментальной школе. Осваивали различные специальности. Поэтому с учетом производственной практики учебный год заканчивался в конце июня. И, конечно же, вырваться из школьной жизни раньше на полтора месяца было заманчивой перспективой. К тому же необычно притягивала романтика геологии.

– Из Управления напишут письмо, что вы приобретете навыки геологической специальности, и это пойдет в зачет школьной практики.

– Ну, давай, говори отцу, что мы согласны. А мы с тобой поедем? Когда? Что для этого надо?

– Нет, вы поедете в разные отряды и в разные районы. Когда оформят на работу, все вам скажут и выдадут аванс и необходимое снаряжение.

18 мая нас оформили маршрутными рабочими IV разряд, выдали новенькие воинские зеленые телогрейки, кирзовые сапоги, рюкзаки, накомарники и другое необходимое для работы снаряжение. Самое главное, мы получили по тем временам баснословную сумму денег – 50 рублей. Почти все деньги были гордо отнесены домой, а на заначку мы купили самых дорогих папирос «Казбек» в твердой картонной коробке. Мы только-только начинали курить – привычки еще не было. Но теперь на работе у нас имелись закрепленные за нами места, а какой же уважающий себя геолог – а мы относили себя к геологам – откажется от того, чтобы у него на столе красовалась полуоткрытая пачка «Казбека». Нам дали топографические карты будущего района исследований, объяснили условные обозначения к ним, чтобы мы научились впоследствии ориентироваться на местности. Так как я увлекался фотографией, меня попросили сделать фотокопии некоторых страниц из отчетов предыдущих исследований. 25 мая, собрав все снаряжение, мы вылетели в Сеймчан – один из районных колымских поселков, чтобы там получить лошадей, закупить необходимые продукты и оттуда уже добираться в район предстоящей экспедиции.

Присказку «Каша манная, ночь туманная, жизнь геолога …анная» мы отчетливо поняли через три дня, когда грузили на баржу весь груз и шесть лошадей. На шесть человек приходилось около трех тонн груза, вес ящиков и мешков был в пределах 60–90 килограммов. Когда на твои хоть и не узкие, но еще мальчишеские плечи и спину кладут мешок с крупными кусками сахара рафинада весом 95 килограммов, сразу вспоминаешь все образы бурлаков, грузчиков и негров на плантациях. Худо-бедно, но мы погрузились, однако лошади категорически отказывались идти на баржу. Мы их пихали, толкали, тянули, но ни одну лошадиную силу так и не смогли победить. Пришлось делать настил из досок, засыпать его землей и хилыми зелеными северными ветками. Первая лошадь немного поупиралась, потом с достоинством процокала по настилу только что прибитыми подковами и радостно призывно заржала, увидев приготовленный овес. Все остальные лошадки абсолютно спокойно проследовали друг за другом без каких либо понуканий и команд.

Через двое с половиной суток мы причалили к дикому берегу реки Ясачной в нескольких километрах выше ее устья. В бассейне этой и двух соседних рек, впадающих в среднем течении с левого берега реки Колымы, мы должны были работать, построить базу и лабазы для продуктов, чтобы в последующие три месяца исследовать все окружающие горы, реки и долины. Наш отряд назывался геолого-дешифровочный. Это означало, что по имеющимся аэрофотосъемкам и топографическим картам в определенном масштабе мы должны были выяснить, какие породы и как распространялись (залегали), из чего они состояли и какие полезные ископаемые могли в них встретиться, а затем условными обозначениями все это нанести на топооснову.

Стояла еще пока неброская колымская весна. Главное дерево севера – лиственница – только начала буквально выстреливать из своих набухших почек раскрывающиеся ароматные ярко-зеленые и нежнейшие иголочки. Ярко-фиолетовые подснежники-прострелы уверенно пробивали насквозь еще сохранившиеся пятна снега. Совсем скоро, со дня на день, начнут лопаться набухшие почки карликовых берез и ольхи, и вся природа помолодеет, одевшись в яркую зелень. Слышны были уверенные крики петухов тундровых куропаток, ведущих борьбу за самок, кукушка неуверенно отсчитывала чьи-то годы. Начинали противно зудеть кровососы-комары.

Марат Ильич, начальник нашего отряда, рассказал нам о предстоящей работе, о том, как лучше оборудовать базу и подготовить лошадей и сбрую для перевозки груза в будущих походах. Все, кроме меня, были опытные полевики и сразу принялись за дело. Когда узнали, что я строил с отцом дом, вручили мне топор для заготовки жердей из лиственниц, которые были нужны для всех работ по устройству базы и лабазов. Потом я помогал Сашке Сечкареву, такому же, как и я, маршрутному рабочему, но путешествующему уже десятый сезон, сооружать печку для выпечки хлеба. Он научил меня не только делать прекрасные печки, но и печь ароматный прекрасный хлеб. Впоследствии я всегда пек первый хлеб во всех экспедициях, а их было более полутора десятков, передавая свой опыт будущим хлебопекам-любителям.

В первом же переходе с базы на первую промежуточную ночную стоянку у нас возникли непредвиденные сложности. Геологи ушли в маршрут, а мы, упаковав всё во вьючные сумы и ящики, навьючили лошадей и отправились к месту будущей стоянки, отмеченной Маратом Ильичом на аэрофотоснимке.

Караван лошадей спокойно вышагивал по тайге, ведомый опытной экспедиционной кобылой и ее не менее опытным каюром. Через пару часов путь нам преградил ручей шириной 3–4 метра, но с обрывистыми берегами. Лошади категорически не хотели идти в воду. Не помогали уговоры, развьючивание, угрозы и наказание. Они становились только злее и строптивее. Время стремительно приближалось к вечеру. Мы уже должны были быть на месте, поставить палатки и начинать готовить ужин к приходу геологов. Благо среди нас имелся один опытный полевик-путешественник.

Одна из обычных стоянок

Мы повалили два толстых дерева и с десяток деревцев потоньше. Соорудили мост. Но, увы, лошади по-прежнему упорствовали, как только их копыта касались бревен. И только после того, как мы застелили бревна ветками и накидали на них дерна, умная кобыла без понуканий повела всю связку лошадей за собой. Мы почти рысью продолжили свой путь. На месте стоянки у разведённого костра нас уже ожидали наши товарищи. Все радостно и дружно принялись развьючивать лошадей, готовить лагерь и ужин. До меня вполне дошел смысл слов из песни геологов: «Мы геологи оба с тобою … И нельзя повернуть назад».

Шло время, я освоил почти все необходимое для обеспечения нашей походной жизни. Теперь я мог самостоятельно выпекать хлеб. Печка была практически натоплена, осталась последняя закладка дров. Я подкинул еще несколько поленцев и прикинул, что пока они догорят, у меня есть около получаса времени до того, когда надо будет сажать хлебные формы с тестом в печку. Я взял удочку и пошел ловить хариусов на ужин. Это любимое дело обычно занимало у меня не более двадцати минут. В ближайшей яме плавали пять – шесть хариусов. Это как раз полноценный ужин для нашего отряда в шесть ртов. Четырех хариусов я поймал сразу, два сорвались. Сорвавшийся хариус второй раз не клюнет, во всяком случае, в этот день и на эту же наживу. Я решил перегородить ямку и поймать хариусов руками. С одним из них я разобрался очень быстро, а с последним что я только не изобретал, справиться никак не удавалось. В охотничьем азарте, вымокнув почти до нитки и совсем потеряв счет времени, я вдруг вспомнил, что у меня топится печка. Когда я подошел к печке, мне стало стыдно, страшно… захотелось плакать. Я понял всю глубину своего проступка. Печка была уже почти холодная. Завтра мы должны были отправляться в маршрут. Весь отряд на неделю оставался без хлеба, притом, что нас ожидали ежедневные переходы до 15 километров и нелегкая работа. Тесто в формах, наверное, перебродило, надо было все начинать заново. Необходимо исправлять свою оплошность. Я решил, что вечером и ночью все же испеку хлеб. Но как появиться перед товарищами и сказать им обо всем? Опять же, как я отчетливо представлял, меня ждала справедливая взбучка.

Я вошел в палатку. Суровое молчание, никто не проронил ни слова. Лучше бы они меня побили. Я стал набирать муку, чтобы замесить новое тесто.

– Ты куда собрался? – спросил Марат Ильич.

– Хлеб надо допечь, – буркнул я.

– Чаю попей сначала, – сказал Сашка.

– Потом, – еще тише и невнятней последовало моё неуверенное возражение.

– Нет, ты все-таки попей, – настоял Марат Ильич.

Я сел… Откинулась клеёнка, и из-под нее появились двенадцать буханок румяного и благоухающего хлеба. Комок подкатился к моему горлу, из глаз в любую секунду готовы были выкатиться слезы. Меня поняли, а понять значит простить. Оказывается, Сашка, после того как я подкинул дров в печку последний раз, проконтролировал тесто и печку и, убедившись, что все в порядке, решил тоже половить рыбу. Он подошел к яме в разгар моей войны с хариусами, и я его в пылу борьбы не заметил. Он понял, что это надолго, вернулся к печке и довел выпечку хлеба до конца. Придя в лагерь, он с юмором рассказал про мою «рыбалку». Все решили, что я хоть и вымахал под метр восемьдесят, но еще остаюсь пацаном. Они договорились встретить меня суровым напускным молчанием, ничего не говоря о «загубленном» хлебе. Я боролся с хариусами больше двух часов, хлеб же в печке печется всего сорок минут.

Моя, почти самостоятельная третья выпечка хлеба научила меня ответственности за моих товарищей, за общее дело и добросовестному исполнению обязанностей на всю оставшуюся жизнь. Воодушевлённый, я отправился жарить добытых хариусов.

Мы каждый день отправлялись в новый маршрут. Нашей целью было дешифрирование аэрофотосъёмки определенного района. Разные участки поверхности Земли по-разному отражаются на фотоснимке, нам необходимо было изучить эти участки с геологической точки зрения и нанести условные специальные обозначения теперь выясненного содержания каждого участка на топографическую карту, в точности соответствующую аэрофотоснимкам. Утром мы сворачивали лагерь, упаковывали все во вьючные сумки и ящики, грузили их на лошадей и шли в следующий пункт стоянки и ночёвки.

Понимать карту и фотоснимки я научился довольно быстро и легко еще в Магадане перед подготовкой к экспедиции. Теперь я хорошо ориентировался на местности и с другими маршрутными рабочими водил караван лошадей по новым маршрутам. Я научился неплохо готовить большей частью немудреную геологическую еду и обращаться с лошадями. И это были мои основные обязанности. Иногда выпадали трудные переходы по болотистой местности или крутым горным перевалам, когда лошади начинали выбиваться из сил и ложились. Их приходилось по несколько раз перевьючивать и иногда вести по одной, а не в связке каравана – это выматывало и наши силы. Но молодой организм через день-другой восстанавливался, и все было вновь и очень интересно, ведь мы каждый день шли по новым местам, где порой еще не ступала нога человека. Главным досаждением были донимавшие днем и ночью злобные комары. Геологи и техники выполняли свою геологическую работу по изучению района исследований, а вечером приходили уставшие и, как правило, голодные во вновь установленный лагерь. С удовольствием уплетали ужин и после горячего крепкого чая и небольшого отдыха обрабатывали собранный за день материал.