Текст книги "Не спится…"

Посиделки у соседа

Кажется, сосед мой Петр, боец военохраны одного режимного по сей день предприятия, лучше всего чувствует себя в подвале нашего многоэтажного дома, или, уместнее сказать, в мастерской, которую он здесь оборудовал с разрешения какого-то чиновника ЖЭКа и постоянно обустраивает. Изредка забегая к нему сюда, замечаешь все больше уюта: то стены обклеит обоями, то обнаружишь аккуратненький подправленный диван, который видел на днях во дворе обветшавшим до предела и выброшенным кем-то из соседей.

Но чаще всего видишь собственные его изделия: выставленные вдоль стен янтарного блеска и различных величин с причудливой резьбой разделочные доски, основательные и устойчивые с виду табуреты на круглых точеных ножках, а то вдруг множество шкатулок – от ларчиков, аляповатых из-за обилия затейливой резьбы, до простеньких на вид, но изящных гладкостенных коробочек.

Все эти поделки потом в избытке встречаешь в квартирах нашего дома. Петр раздаривает их в семьи своих приятелей по подъезду, друзьям во дворе, знакомым. Или просто так, или к праздникам. В одной лишь моей квартире разных его досок, шкатулок, табуреток наберется не один десяток. Вещи-то полезные, в хозяйстве необходимые. И сделаны со вкусом, мастерски, с выдумкой и изобретательно, на мой непросвещенный взгляд. Раньше бы одни сказали: увлеченный человек, не желает, мол, замыкаться на одной лишь работе, быт его не заедает, а досуг свой с пользой проводит! К рюмке от безделья не тянется, за пивом в очереди не торчит часами. Скептики в ту пору скорее бы всего предположили: подхалтуривает мужичок, зарабатывает. А соседки – и тогда, и сейчас – мужьям своим его в пример ставят: хозяин, для дома старается, не то что… Ну и так далее.

Мужики между тем, сойдясь во дворе, рассуждают: по теперешним временам взяться бы ему за что-нибудь серьезное… Брал бы заказы индивидуальные… По праздному размышлению и меня одолевают такие же мысли. Но, зная непрактичность и неорганизованность соседа моего, я прикидываю иначе: компаньона бы ему в поддержку. Умеющего выбить, достать, что надо, готовую продукцию пристроить… Где такого взять? Да чтобы еще думал не о скорых прибылях и доходах, а за дело бы болел, производство налаживал, без которого, по мнению теперешних ученых и хозяйственников, не поднять нам экономику. Сколько же можно товары перепродавать?! За «буграми» сделанные. Давно пора и у себя производство их налаживать. Словом, заносит в раздумьях куда-то…

Но я давно знаком с Петром и знаю, что ни доброхотства, ни корысти в его затеях нет. Просто тянет его, от природы мастеровитого человека, к несбывшемуся делу – желанию руками сотворить то, что видимо, ощутимо, конкретно. И в этом стремлении к предметности своих стараний он так нетерпелив и поспешен, что многие его изделия непрочны изначально. Табуретки расшатываются через месяц-другой, шкатулки быстро разваливаются. Петр долго потом объясняет, что вот рискнул иначе, чем в справочниках рекомендуют, по-своему склеить детали, но нет у него сейчас приспособлений и добрых материалов для крепления и склеивания по его, Петра, задумке. Но так хотелось сделать побыстрее. Вот был бы еще станочек… Неудачи его огорчают, но рук при этом он не опускает. И через неделю-две зазывает в подвал свой и показывает то, что должно быть, к примеру, токарным станком. Достал где-то старый сгоревший электромотор, то ли сам перемотал обмотку, то ли попросил кого, но вот включает в сеть – мотор жужжит, работает. А Петр – сияет. «Закажу теперь, – говорит, – ступицу, посажу на швеллер и буду так-о-о-ое вытачивать! Правда, нет у меня, – сокрушается, – верстака доброго. Доски нужны, «полусотки», длинные». Но через неделю вновь тянет к себе под лестницу и показывает верстачок, аккуратный, прочный, словно в землю вросший. Где доски взял, на какие шиши доставал-заказывал?! Скорее всего, взял там, где плохо лежало, вернее, валялось брошенное. У нас ведь на свалках и на задворках столько добра пропадает…

Ну а Петр доволен. Теперь, пока станочек не наладит, ни о каких поделках и вспоминать не будет. А завтра вдруг посмотрит на владения свои подвальные и вздумает стены заново оштукатурить: приелись, мол, обои.

Станок конечно же оставлен, а сосед мой возится с раствором. Пройдет дня три или самое многое неделя – в мастерской и стены новые, и станок налажен. Когда успел? Ведь и на службу еще ходит. Но гадать не приходится, и без того ясно: что-то дома не доделал, жене в чем-то не помог. Иной раз, мимо их квартиры проходя, услышишь раздраженный крик его супруги: «Ты бы уж переселился в свой подвал да и жил бы там бирюком. Все равно в доме от тебя толку мало».

Лексика при этом у нее, как говорят теперь, ненормативная. Можно лишь представить, что чувствует мужик, когда его кроют с сердцем, матерно. И не кто иной, а жена… А она еще помнится нежной, доброй, улыбчивой. И куда все подевалось-кануло?.. Где та ее готовность понять и принять все его затеи, планы, намерения?.. Но Петр жену свою понимать все-таки старается. И на праздный вопрос мой «Что, брат, достается?» объяснять начинает издалека. Скапливается, мол, в крови человека адреалин (он так и произносит: адреалин) от избытка впечатлений разных, и дурных, и хороших, и, когда превысит он норму, происходит разрядка, выражаемая криком. А женщины, они ведь от природы эмоциональны, на логику слабоватые. Что, мол, взять с них?.. Этой мыслью, кажется, и успокаивается.

Если бы все было так просто… Многие терпеливые мужики давно бы уже приспособились к такой вот цикличности и спокойно бы переживали неожиданные всплески раздражения, язвительности, злобности своих благоверных и сводили бы к нулю все семейные конфликты, доводящие совместную жизнь у иных до абсурда и дикости.

Вот и Петру не хватает порою терпения рассуждать логически, несмотря на все его философемы, возникшие, скорее всего, после какой-нибудь популярной брошюры или газетной заметки по медицине. Их он читал до недавнего времени в немалом количестве и на разные темы: от советов домашнему мастеру до философских и филологических.

Иной раз зайдешь к нему в подвал и вместо суетливо-деловитого трудяги увидишь затюканного мужика, молчком сидящего на том самом диване. Приходу вроде бы обрадуется, пригласит присесть, сам сунется в угол за тумбочку, пошурудит там и вытянет початую бутылку вечной нашей утешительницы. Опрокинет рюмку за свидание, другую – за здоровье по традиции, глядишь, отпустило его – расслабился, заговорил. Но на этот раз не о деревяшках своих. Выговаривается долгим горестным монологом. «Должно быть, надоели мы друг другу. Столько лет рядом. Разбежаться бы… Но детей ведь поднимать еще надо… Вот сегодня опять заладила: денег нет, денег нет… Эти мебель купили, те – машину, а ты, кричит, кроме подвала своего знать ни о чем не хочешь… Да где я «маней» этих наберу? Нам на работе третий месяц ничего не платят… А взяться за «купи-продай» я не сумею: облапошат. Опять же, где начальный капитал брать? Ссуды не дадут. Зарплата не та… В отставку, говоришь? А кому я на «гражданке» нужен? Меня и в сторожа-то не возьмут. Ведь мне уже далеко за сорок». В сердцах махнет рукой, нальет по третьей и словно в оправдание заявит: «Ты думаешь, моя это бутылка? Нет. Недели три назад товарищ заходил, принес за то, что дрель ему давал». И вновь, без паузы, о своем зудящем, наболевшем: «Мне что? С кистенем на большую дорогу?»

Нет, не спасают этого терпеливого, доброго, порядочного человека от семейных и житейских проблем ни его затеи, ни его мастерская-отдушина. Послушаешь его, покиваешь согласно головой: да, мол, достается бедолаге. И чего-де бабе еще надо?! Неужели понять не может: трудно мужику сейчас. Совестливому – особенно. Так бы и думал я, слушая Петра, если бы не знал его жены Татьяны, замороченной безденежьем и ежедневными мыслями о том, чем ей кормить детей да и мужа в придачу.

Лет десять назад она еще прибегала к моей жене растерянная, с побелевшими губами. И за закрытыми дверями кухни, где они часами сидели вдвоем, слышались ее всхлипывания, а в бормотании голосов разобрать можно было лишь слова «он», «его», «я говорю ему, а он» да имя соседа моего. Теперь, когда она заглядывает к нам, не сразу и заметишь, что после очередного «разбора полетов». Об этом говорит только частое дыхание да те же побелевшие губы, теперь как-то по-особенному сжатые (жестко, что ли). Прежняя миловидность угадывается лишь в улыбке. Но какая уж там миловидность и теплота, когда в глазах – иголки… Теперь она и при мне, не стесняясь, может резко, грубо сказать о муже своем. И в правоте своей не усомнится. А чтобы всхлипывать или глаза платочком утирать?.. Не дождешься! Сформировалась… И опять – уже при мне – «он», «его», «а я ему»…

В другой раз зайдут в гости вместе и за чаем по-соседски или еще за чем-нибудь, слово за слово, уже и нас не замечая, продолжат свой домашний спор.

– Ну что ты мне все талдычишь: не хлебом единым да не хлебом единым… – иронично, но с напором говорит Татьяна Петру. – Запомнил фразочку красивую, а сам и не рассмотришь, что там за этим самым «не»… А нынче все вокруг только и кричит: хлебом-хлебом, хлебом с маслом, с сыром, с ветчиной; машиной, коттеджем, шубой, дубленкой жив… Вот оно все – на прилавках, за витринами, в бутиках, в салонах…

– Да. А у тебя глаза в разбег, и в одной извилине только одна мысль: хочу это, хочу то. Да есть ли этому предел? Ведь надо же соизмерять желания с возможностями, – возмущается Петр, не дав жене закончить мысль о наступивших переменах.

– Может, у меня и одна извилина, – оскорбляется Татьяна, – только вот сообразить, чем накормить детей сегодня, у меня и ее хватило, а ты…

Итог подобной бузы вообразить несложно. Но и этой дискуссии достаточно, чтобы уловить главное: все понимает Татьяна о муже своем, знает, какую нитку дернуть, чтобы завести его. Но не затем, чтобы жизнь супружеская пресной не казалась. Саму грызут те же вопросы, так же недоумевает из-за возникших в жизни нашей перемен. Да и как не быть растерянной матери двоих детей, когда муж ее – опора и работник – месяцами сидит без зарплаты. И на главный теперь для нее вопрос, на что дочь и сына кормить-одевать будем, только зубы сжимает до белых желваков и молчком убегает в подвал свой.

Все она понимает. Все они понимают, наши жены… Знают, чувствуют. Но в силу каких-то причин забыли, что их сила – в их слабости. Не в той, которая есть покорность с фигой в кармане и видимое согласие, а в той, которая самого плюгавого на вид мужичишку (уж какого выбрала) заставляет жить с постоянным желанием заботиться о своей женщине, чувствовать себя ее защитником, опорой. И только бы чаще слышать ему, что он особенный для нее. Потому, мол, и прожито с ним немало лет. Ведь минувшие годы или – бери шире – жизнь обязывают держаться друг за друга, понимать друг друга, беречь, в конце концов.

Но вернемся опять к моим героям. Про соседские покупки да обновки говорила жена Петра, я уверен, затем, чтобы побольнее мужа зацепить. Ну завело ее, когда из-за безденежья не смогла детям чего-то купить. Вот и выплеснула наболевшее на своего молчуна терпеливого: у соседок, мол, вон мужья какие! Добытчики! А ты кроме деревяшек своих думать ни о чем не хочешь…

Во время одной из наших с ним посиделок в мастерской с утешительницей Петр, прервав вдруг свой сбивчивый, с пятое на десятое, монолог о делах службы, о политических и государственных проблемах, неожиданно заговорил о последней встрече своих родителей. Отец его, которого я редко трезвым видел, слег в больницу. Через день-два пришла к нему жена с гостинцами, как водится. Муж к ней с постели не поднялся, сказал лишь: «Чего ты вдруг забеспокоилась? Раньше надо было…» И к стене отвернулся. А под утро следующего дня отошел.

Сосед мой помолчал немного и вновь стал рассуждать о чем-то. Мне же подумалось, что эпизод тот вспомнился ему не вдруг и не случайно. Видимо, его тогда, как и меня сейчас, озадачили последние слова родителя: «Раньше надо было…» С той поры и не идут из головы. Чего же хотел «раньше» от жены своей этот резкий, на мой взгляд, необщительный человек? Кто теперь скажет?

Помнится, если на лавке у подъезда он сидел выпивший, мало кто из соседей по дому присаживался рядом поговорить. Во дворе он ни с кем не скандалил. Но хмурый взгляд его был так тяжел и мрачен, что все спешили пройти мимо. И вот этот угрюмый человек, оказывается, жизнь свою прожил в ожидании какого-то участия, понимания, внимания к себе. А с него всегда чего-то требовали. На работе – выполнения плана. А дома?.. Да каждый мужик рассказать сможет, чего только от него не требуют дома… Вот слово теплое сказать забывают.

Высказал я Петру свои соображения на этот счет, посетовал на женское невнимание и равнодушие, а он словно ждал моих слов, сразу же с пол-оборота и завелся.

– Я тут прочитал в журнале, в «Знамени» или в «Звезде», за какой год, не помню, статью любопытную испанца одного. Хосе какого-то. О любви. Читал? Нет?

Я пожал плечами: не помню, мол.

– Сейчас найду, – Петр сунулся в угол, к стопкам разных толстых журналов, которые я, было время, ежегодно выписывал по два или три сразу, а потом снес в подвал к соседу. В квартире места уже нет, а выбрасывать жалко… Да и забыл про них.

– Забавные, надо сказать, мысли испанец высказывает. – Петр присел перед стопками, выискивая нужный номер. Видимо, давно прочел и заложил его другими.

– Да скажи своими словами, – попросил я его, боясь, что поиски затянутся надолго.

– Короче, по его мнению, – Петр отошел от стопок и присел на диван, – женщины вообще понимать мужиков не способны…

Ох и заносит соседа, подумалось мне в ту минуту. Теперь вот в изучение женской психологии ударился… В сорок-то с лишним лет. Но подобное заключение какого-то Хосе не могло не озадачить. Личный опыт давно уже наводил на такую же мысль. Видимо, и Петр по той же причине пытался понять подоплеку своих домашних неурядиц. И вот, кажется, нашел подсказку.

– Как это, совсем не способны? – удивился я.

– Ну, автор этот много разного про них пишет. Главное, что я у него понял, женщинам безразлично все, что важно для мужиков.

– А то ты без него не знал…

– Так он ведь объясняет, почему…

– И какие же резоны?

– Да много разных… Сейчас и не вспомню. Журнал бы в руки… – Петр с досадой оглянулся в угол своего подвала, где в куче старых изданий таилось поразившее его откровение. – Но вот что я понял. Для них ведь главное – чтобы у детей все хорошо было. Чтобы те здоровы, сыты, обуты были… И чтобы не хуже, чем у других… Ради этого они нас и жуют, и пилят. Для них наши с тобой заморочки – ерунда и блажь одна. Я порой и возразить своей ничего не могу, когда она меня за этот подвал материт. Права она, по-своему, – сказал он тихо и, как показалось, даже со смирением.

Однако смирение это длилось недолго, ровно столько, сколько нужно было для закуривания очередной сигареты.

– Но ведь и мой интерес понять должна, – вскинулся сосед мой. – Хорошо мне здесь. Дело у меня. Важное, неважное, но мое…

Он так надавил голосом на это «мое», что слово это увиделось мною на пустой стене подвала буквами в аршин. А потом неведомо каким зигзагом мысли Петра сразу же вынесло к заключению, меня озадачившему.

– Я вот заметил, когда моя лучше всего себя чувствует и когда в доме все хорошо. Это если она в отпуске. Детей после школы встретит, выслушает, накормит. В доме – порядок. На меня почти не злится. Спокойная, улыбчивая. Благодать! Всегда бы так…

В последнее время, забегая к Петру, я все реже и реже слышу от него пространные рассуждения на отвлеченные темы. Видимо, наступившие времена с их прагматизмом, просчитыванием всего и вся наперед, зудом зарабатывания и добывания денег вынуждают соседа моего все больше недоумевать: он, оказывается, уже не соответствует наступившим дням, их требованиям.

Зайдя как-то в подвал к нему за разводным ключом (своего не оказалось), чтобы подтянуть гайку у потекшего крана, я выслушал следующий монолог.

– На днях смотрю, сын ходит по дому какой-то потерянный, хмурится. Коробок смотреть не хочет. Телевизор то есть. Я его спрашиваю: в школе что случилось? Да нет, говорит, все нормально. А потом помолчал-помолчал и заявляет вдруг: «В нашем классе только у моего отца нет машины». К чему он вдруг об этом, я тогда не понял. Вот, думаю, велика причина для печали. Ну и отвечаю: нет так и нет, да и не по карману. А вчера встретил его с одноклассником, новым каким-то. Из школы шли после уроков. Сын отозвал меня чуть в сторону и тихо так бормочет: «Пап, ты имей в виду, что мы свою машину продали. Ага?»

Дружок его ко мне спиной стоял и не видел, как я глаза вытаращил от удивления. Какая машина? Отродясь не бывало. Это он, значит, натрепался пацану, что мы, мол, тоже не безлошадные были. Только вот не знаю, как у него там дальше по легенде. Какой марки она у нас была. «Жигулек», что ли? Или рюкзак за спиной – «Запорожец»? И зачем продали? Чтобы новую купить? А какую? «Опель»? «Мазду»? «Мерседес»? Дома вечером спрашиваю сына: «Тебе что, за отца стыдно, что ли? За семью нашу? Машины у нас нет, видишь ли!» А моя как с цепи сорвалась: «А чем ему гордиться?!! Чем гордиться-то?!» Тьфу, думаю, старая песня.

Ей бы встать на мою сторону, подсказать балбесу: есть, мол, у отца за душой и другое… Так нет, туда же, вслед за малым… Не за что отца, выходит, уважать… Я ведь с ним детальки, помнится, различные точил. Все объяснял-показывал: что и как руками делать да о чем головой думать… Слушал ведь, переспрашивал… Нет, Василич, если мы отцов своих и не ценили, то уж не за то, что те под себя не гребли. Согласен? – обратился Петр ко мне как к союзнику и, видимо, убедившись в том, что я думаю так же, продолжил: – Я, правда, своего тоже не очень-то уважал. Все не мог понять, зачем так надираться каждый день. Ну, ладно, праздники там, поводы разные… С устатку или для беседы. Вот как мы с тобой сидим, говорим… – Петр вдруг осекся и взглянул на меня. – Слушай, а что ж это мы всухую беседуем. Может, накатим по рюмашке? Ты же вроде как в гостях у меня…

– Да не надо, – отмахнулся я. – С чего бы вдруг? Ты вот лучше скажи: сейчас-то про отца что думаешь? Зауважал?

Петр пожал плечами и, чуть помедлив, ответил раздумчиво:

– Теперь понимаю, пожалуй. Помнится, мать моя тоже слов не выбирала, скандаля с ним. Тоже плешь ему точила: денег мало, денег мало. Потому, должно быть, и сбегал из дома, в область ездил на заработки. Там он сам себе хозяин. Да, сбегал… Вот как я в подвал этот… Я тогда, понятно, на стороне матери был, – продолжал Петр. – Во-первых, мать. Во-вторых, видел, как она колотится, чтобы нам с сестрами было что в зобик положить и чтобы не в драных штанах в школу бегали. Но я тогда был младше моего Санька теперешнего, – с досадой, и словно бы споря с самим собой, вспылил Петр, видимо, поймав себя на словах о таком же, как и у его сына, отношении к своему отцу. – Но пьяным в стельку дети меня никогда не видели… Я помню, когда женился, думал: все сделаю, чтобы было не так, как у отца с матерью. Пить до синевы, как родитель, не буду. Чтобы в доме у меня все без крика было, по-доброму, спокойно. Разумно чтоб все было. Помню, даже зарплату с женой распределяли: столько – на еду, столько – на кино, столько-то – на книжку сберегательную для покупки солидной в будущем. Татьяна соглашалась, поддерживала. И что? И пить не пью. И в доме неспокойно, хоть не приходи… Да и не тянет. Там, слава богу, дочь пока что ни в чем не упрекает. Мала еще…

Петр умолк, опять потянулся к лежащим на полке сигаретам. Было видно, что выговорился, остывает. Пока он прикуривал, затягивался, отклоняясь от лезущего в глаза дыма, я не спешил с напоминанием о своей просьбе, думая, что уж лишние четверть часа моего гостевания здесь недовольства у жены моей не вызовут, спишутся на традиционный мужской треп о какой-нибудь, с точки зрения женщин, ерунде. В тот час я, слава богу, так и не услышал от Петра путаных советов, что и как нужно сделать для исправления потекшего крана в ванной. Он поднялся с инструментами ко мне в квартиру сам, что-то уверенно подвертел, подкрутил, словом, починил. А своим приходом избавил меня от готового уже сорваться с губ жены моей раздраженного вопроса: чего я так долго торчал у Петра, когда посуда не мыта, чай не согрет, ребенок уроки не сделал, ну и т. д.

После сделанной работы мы присели с ним на кухне выпить кофе. Я ничего более существенного предложить не решился, иначе бы встретился с весьма выразительным взглядом своей благоверной, обещающим вечерний краткий, энергичный разговор тет-а-тет с учащенным сердцебиением. А зачем мне это перед интересной телепередачей? Да и Петру в его положении приходить домой с запахом, думалось мне, ни к чему. За этим предвечерним кофе с гренками сосед мой вновь заговорил о том, что уже сутки ему не давало покоя. Теперь он не возмущался, не махал руками, говорил спокойно, как будто боясь спугнуть вот-вот готовую открыться истину.

– Пока отец был жив, – тихо говорил сосед мой, высматривая что-то в чашке с кофе, – мать никогда не вмешивалась в наши с женой ссоры. Дело, мол, ваше, семейное… А после его смерти даже огорчаться стала из-за наших скандалов: «Ну что вы никак не поделите, – спрашивает, – чего все ругаетесь, злобитесь?.. Ведь не чужие же…»

Петр резко ставит на стол еще полную чашку. Видимо, затем, чтобы развести в недоумении обеими руками:

– Выходит, надо мужику загнуться, чтобы жена и дети поняли, что был он не чужим?.. – Но, разведя было руки, он левую прижал вдруг к груди, замолчал, будто прислушиваясь, что там внутри у него, потом, успокоенный, опять потянулся за сигаретой.

«Ну и вопросик!» – думаю я, не придав значения этому известному всем жесту. В лоб, что называется, по существу. Проблему эту – как научиться ценить человека – уж пару тысяч лет и мудрецы решить не могут. А если и пытаются, то кто их слушает? Мы чуть что – с упреком не задержимся. Да еще и оправдание себе сразу отыщем. Жизнь, мол, сложная, время – скверное, на работе заездили, нервы вымотаны… Ну и так далее.

Не раз еще схватится Петр за сердце, задохнувшийся, зафлажкованный проблемами без решения. Клятый, руганый, виноватый перед всеми лишь за то, что терпелив. Иногда матюгнется в сердцах, хлопнет дверью, уйдет в свой подвал. То ли выпьет там, то ли дровину какую распилит-обработает, злой на всех – от семьи до правительства. А через час-другой воротится в дом с резким запахом водки ли, опилок ли. Сдюжил. И вновь молчком, набычив шею, потянет свою лямку. Потому что не на кого ее перекинуть. Знает одно – должен! Больше некому.

Недавно, с год уже, пожалуй, друзья мои уехали из нашего дома. Разменяли квартиру, разъехались с матерью. Живут одни. Но через знакомых общих и друзей доходят слухи: чаще выпивать стал Петр…