Текст книги "Не спится…"

Юрий Лифанов
Не спится…

© ГБУК «Издатель», 2014

© Лифанов Ю. В., 2014

Не спится…
^{Новеллы}

Ундина

Меньше всего Зимин ожидал услышать этот приговор в день, когда он наконец-то решился обратиться к Анне со своей отчаянной просьбой. Она отказалась встретиться с ним после работы, сказав, что за нею приедет муж. Подспудно дала понять: староват, мол, дружок, неинтересен. Зимину в последней, отчаянной надежде показалось даже, что она с сожалением развела руками и извинительно улыбнулась. Он поймал себя на мысли: все, предел, пик пройден.

До сих пор думалось, что и время есть, и сил пока хватает продолжать кувыркаться в бестолковости дней. Отказ женщины, которую Зимин искал по улицам города последние два месяца, вышиб его из колеи.

Конечно же ему следовало этого ожидать, и он наверняка знал, был уверен, что так и будет. Его просьба была неожиданной. Неожиданной для него самого. И рядом с ним не было ни одного человека, который мог бы спросить его, а зачем ему это нужно, что дальше, даже если она позволит ему проводить себя до дома. Ни словом, ни намеком Зимин не мог позволить себе поделиться с кем-либо из друзей. Ему представлялись их ошарашенные глаза с немым вопросом: что, старик, крыша поехала, сам уже не юноша, дочь на выданье, на молоденьких потянуло?..

Чуть ли не каждый день, идя с работы, он выбирал улицы, где когда-то видел ее мельком, – встретить, увидеть и, если осмелится, то заговорить… О чем? Он и сам не представлял себе о чем. Более всего ему хотелось просто видеть ее, только видеть. Вновь, как и в молодости, это было ожидание какого-то радостного состояния, восторга, опьянения. Пока память сохраняла черты ее лица, Зимин еще мог отвлекаться на мысли о повседневных семейных и служебных заботах. Но когда образ ее начинал истаивать, расплываться, вновь возникало ощущение пустоты и никчемности этих насущных дел. Где-то внутри темными, тяжелыми пластами укладывалась туманная тоска и вытесняла ее светлый образ вместе с теплом и мягкой тихой радостью. Отчаяние одолевало Зимина, и он ни о чем уже не думал, мысленно твердя лишь: «Где, где найти ее? Господи, где же найти?»

Зимин к сорока годам раза три уже испытывал подобное томление, что говорить, казалось, голову терял от очарования. Но продолжалось все до момента, пока предмет томительного ожидания не открывал рот и не произносил какую-нибудь банальность. Да и проигрывали они все перед его Татьяной. Он порою удивлялся даже: с чего бы вдруг косить по сторонам стал? Жена поболее других наделена была умом и красотой. Неведомой игрой природы через бог знает сколько поколений проявившиеся в ее лице черты какой-то восточной прапрапрабабки выделяли жену из числа многих женщин. «Тебе бы, матушка, родинку нарисовать между бровей, – шутил Зимин, – все бы меня спрашивали, в каком индийском штате я тебя откопал». Друзья, подвыпив, восклицали иногда: «Какая обаятельная женщина!» А он всегда считал ее красивой. И был убежден: в этом его заслуга. Потому что, любя ее, пришел вдруг к выводу: красивы те, кого любят. Восточный, чуть полноватый овал ее лица, пухлые губы, беспомощный, близорукий взгляд создавали впечатление домашнего, доверчивого, всегда улыбчивого человека.

Он не свыкся с ней. Он до сих пор воспринимал ее как неотъемлемую часть себя. Лучшую часть. «Ты знаешь, я завидую твоему мужу», – шутил он, стараясь сказать приятное жене и радуясь тому, что она рядом. Он ревновал ее к работе, подругам, соседкам, с кем вынужден был делить ее внимание. Тревожился, когда она уходила по делам. Жил будто бы настороже, просчитывая ситуации заранее, когда ее могло что-либо огорчить или обидеть. Но сам, конечно, и огорчал, и обижал непреднамеренно, случайно. Потом в бессилии сожалел, что не может избавить ее от изматывающих бытовых забот, не в состоянии обеспечить всем тем, чего она, как он считал, была достойна – комфортом, удобствами. Как и любая женщина, особенно та, которую любят.

Но в последнее время что-то в их жизни разладилось. Ему вдруг стало казаться, что по вечерам его больше не ждут. Никто не выходил ему навстречу, жена или подолгу говорила по телефону и лишь кивала на его приветствие, или часами сидела с подругами. Когда у них была собака, семипородный, как шутил Зимин, пес Дарк – помесь ризена, боксера и кого-то еще, он один и выскакивал в коридор, виляя радостно обрубком хвоста, припадал на все четыре лапы и начинал лизаться, дуралей. Зимин еще иронизировал: вот, мол, собака только лишь и рада…

Та ирония вскоре перешла в недоумение. «Понимаешь, – отвечала жена, – все устали уже, а ты приходишь поздно. Что мне, ждать тебя с нагретым ужином? Будь другом, возьми сам». В обыденности этой истаивала теплота его дома. Да и была ли она, накручивал сам себя Зимин, припоминая давнишние случаи равнодушия. А если и была, то очень и очень давно, да там и осталась, не сумев пробиться через взаимные обиды, упреки, через все, что они с женой нагородили между собой за все годы.

Их дети, поначалу веселые и добрые, взрослея, становились требовательными себялюбцами и включались в их родительское соревнование по отстаиванию прав на внимание и понимание лишь своих проблем и желаний. «Они тоже имеют свои права и еще успеют намучиться с обязанностями», – повторяла жена. Но нередко и сама срывалась. «Я оторву тебе башку, если ты еще раз позволишь себе говорить со мной таким тоном!» – орала она на младшего сына, устав на работе в школе сдерживать себя.

Все стремились уединиться, отдохнуть друг от друга. Зимин задерживался на заводе и отговаривался тем, что хочет больше заработать на левых заказах. Он и правда брал их, пока предлагали, а жена чуть ли не каждый вечер спрашивала: «Ты ничего не принес?»

Он понимал причины и этого ежевечернего вопроса, и ее досадного удивления: жизнь дорожала, но иногда, уже не сдерживаясь, срывался. «Разве я только и нужен для того, чтобы носить зарплату?» – травил он себя, лежа в постели рядом с отвернувшейся женой. Казалось, повернись она к нему, обними просто, и все вопросы снимутся. Но… Вечером жена вдруг предлагала:

– В выходные надо переклеить обои в коридоре!

– Ты знаешь, я устал, – по-свойски, по-семейному, доверительно отвечал Зимин.

– А ты всегда усталый, ты родился усталым! – повышала она голос. – Я тоже работаю, а на мне еще стирка, уборка, обеды…

Еще недавно их мирила ночь. Или это лишь казалось ему. Все чаще Зимин стал замечать, что жена на его горячечный шепот не отвечает ничем – ни словом, ни прикосновением. Она очень быстро поворачивалась к нему спиной и затихала.

– Почему ты отвернулась? – спрашивал еще взволнованный Зимин.

– Так удобнее, – коротко отвечала жена.

Ему становилось тоскливо. В темных углах ночной комнаты гнездились равнодушие и безразличие. Что-то уходило из их дома. У Зимина уже не оставалось сил противиться этому, и все реже пугала возникающая пустота. Она становилась здесь привычной. Но когда подступал край и эта пустота уже должна была прочно улечься между живущими в доме людьми, Зимину становилось страшно. И тогда он забывал, зачеркивал свое недоумение: «Почему я один должен сопротивляться?» И молча тыкался в Татьянину спину, вновь обнаруживая в себе чувство радости и благодарности за то, что она еще рядом.

«Ундина». Слово это возникло в памяти само собой, едва лишь он увидел ее на катере лет семь тому назад, возвращаясь с дачи. Почему «Ундина»? Когда-то мельком уцепил его – то ли слово, то ли имя, перелистывая томик Жуковского. В школе это было или в институте? А тут оно вдруг всплыло, когда увидел ее, эту строгую девчушку. Нескладная, угловатая, светлая до прозрачности, она холодно, чуть нахмурившись, смотрела на суетливых дачников, спешащих занять места. Зимин помнил, как удивился ее спокойствию и отрешенности от деловито усаживающихся пассажиров. Она стояла особнячком, глядя строго на проходящих мимо нее людей, но никого не замечая. Зимин не увидел в ней никакого девчачьего кокетства: ни потупленных глаз, ни игривой улыбки, ни деланного равнодушия или высокомерия. Она не искала встречных взглядов. «Совсем дитя, но очень уж серьезное», – подумал он тогда и отвернулся. Но сразу же ему захотелось опять посмотреть на светлое ее лицо. Он мельком взглянул из-под очков на нее. Она смотрела на бегущую за бортом воду с прежним спокойным безразличием. Нежный овал ее лица не мог не восхищать. Но мало ли прелестных девчушек? Что-то другое заставляло Зимина вновь и вновь оглядываться на нее.

Дома, не удержавшись, рассказал жене:

– Представляешь, сегодня на катере видел удивительное лицо. Просветленное какое-то. Ребенок еще, лет пятнадцати… И не просто хороша, излучение от нее какое-то исходило…

С того времени, за пять, кажется, лет, он изредка встречал ее в дачном поселке, как-то даже указал на нее Татьяне. С удовольствием отмечал, что она постоянно находится в компании пожилых людей. И непременно несет какую-нибудь ношу. Однажды, нагнав ее по дороге к пристани, без долгих разговоров взял у нее набитое яблоками ведро, сказав лишь: «Позвольте-ка, а то сломаетесь». – «Это обманчивое впечатление», – возразила она, но ведро отдала, улыбнувшись. В другой раз увидел рядом с ней паренька и удивился: обыкновенный какой-то, прыщавый. Но рядом с таким – даже незавидным и невидным – ухажером в ней уже возникла перемена, подростковая угловатость сменилась горделивостью взрослеющей девочки, у которой уже «есть друг». А уж когда мальчишка на глазах у всех поднял ее на руки, чтобы перенести через большую лужу на дороге, в лице ее появилось показавшееся Зимину банальным самодовольство. Но он простил ей его, как простил бы дочери, и подумал: «Как же не возгордиться – ведь на руках носят!..»

В то лето он видел ее еще раза два. Однажды с тем же прыщавеньким пареньком. Они куда-то спешили. И мальчишка уже уверенно шел по улице, не замечая, как неудобно было ей поспевать за ним в туфельках на высоких каблуках. Она держалась за его руку, отставала, но пыталась подладиться под его торопливые шаги. В другой раз, идя с женой мимо рынка, увидел ее с огромным арбузом в руках. «Ундина»… Опять в его сознании возникло это слово. Даже обремененная тяжелой ношей, она держалась пряменько и горделиво. «Вот и хлопоты хозяйские появились у девчушки, – подумал Зимин. – Значит, уже есть о ком заботиться. Должно быть, замуж вышла».

В тот раз, придя домой, он заглянул в давно купленный по случаю, запылившийся на книжных полках мифологический словарь. «Ундины – (от лат. «волны») в мифологии народов Европы духи воды, русалки. Прекрасные девушки (иногда с рыбьим хвостом), выходящие из воды и расчесывающие волосы. Своим пением и красотой завлекают путников вглубь, могут погубить их или сделать возлюбленными в подводном царстве…» «Так кто она – губительница, что ли? Уж лучше бы другое», – усмехнулся он тогда.

Так, временами, изредка видя ее, Зимин вроде бы прослеживал, как проходит ее жизнь. Он не только представлял себе череду обычных для девушки событий – девичьи дела, проблемы и замужество, но будто бы чувствовал, просчитывал некоторые особенности ее жизни. Они казались Зимину самыми обычными – от восторга до разочарования, как и у многих людей. Но Зимин словно чувствовал, что не все в ее жизни сейчас ладно. Ему становилось тревожно за нее, хотелось хоть чем-нибудь помочь…

Потом он не видел и не вспоминал о ней года два. Где были, в каких недрах его души залегли свербившие его в ту пору любопытство и странный интерес к этой светлой девушке, так поразившей его?.. Может быть, совсем истаяли… Бывало ведь уже не раз такое – и встреч искал, и в ожидании томился. Но со временем успокаивался и забывал…

Сентябрьским днем года три спустя его больше всего удивило не то, что он вновь увидел ее, а именно это исполнившееся желание. Конечно, это было совпадением, но Зимину захотелось вдруг посчитать это каким-то знаком. Может быть, знаком судьбы…

Он вновь сидел в полупустом салоне на катере, отходившем в сторону дачных поселков, и читал толстый журнал. Отвлекаясь от страниц, посматривал на входивших пассажиров. Знакомых не было. «А где же та девчушка светлая? Ундина. Давно уже не встречал… Как там дела у нее?» – подумал он и вновь уткнулся в журнал, не обращая внимания на проходящих мимо дачников. Отчалили. Решив выйти перекурить, он оторвался от страницы и оглядел салон.

Она сидела за его спиной, через проход наискосок, и держала на коленях ребенка, девочку лет двух…

«Да, жизнь идет, – усмехнулся мысленно Зимин. – И все по одному сценарию: уже с ребенком». Он не нашел в ней никаких перемен: так же сдержанна и спокойна, правда, строгости в лице стало меньше, и смотрит не в себя, а на ребенка. Он вновь попытался понять, что же заставляет выделять ее из череды встречающихся привлекательных и даже красивых женщин. Красива? Стройна? Молода? Да, да! Все так. Но ведь не только это. Мало ли таких. И вдруг он обнаружил, что все в ней – и в облике, и в одежде, и в манере вести себя – отличалось какой-то сдержанностью и простотой. За все те годы, что Зимин не видел ее, она мало изменилась, даже прическу не поменяла – та же короткая стрижка. Но как высоко и гордо держит голову! Природа постаралась, одарила ее удивительным обаянием. Обаянием внешней простоты и скромности, которые всегда, как думалось ему, были признаками благородства. Вот это явное благородство, столь редко встречающееся сегодня, и заставило Зимина выделить ее из числа многих. Пароходик уже подходил к пристани, и засидевшиеся дачники стали подниматься с мест, выстраиваясь в очередь на выход. Зимин обычно ждал, когда все пройдут, чтобы выйти на пристань без толкотни, свободно. Ундина уже стояла в толпе.

«Если я сейчас не подойду к ней и не заговорю, она никогда не вспомнит о моем существовании», – решил вдруг Зимин. Он поднялся с места и поспешил встать у нее за спиной. Ребенок ее с любопытством присел перед разлегшейся на скамейке чернявой собачонкой. Та завиляла хвостом. Зимин поспешил с советом:

– Будьте осторожны! Не дай бог укусит! – и тут же без паузы осмелился: – Вас давно не было видно. Должно быть, это создание не позволяло?

Ундина, не оборачиваясь, кивнула в ответ и переложила набитый пакет в другую руку, а освободившейся прижала к себе дочку, стараясь в толчее оградить ее от теснившихся в очереди пассажиров.

– Давайте-ка я помогу вам. Возьму пакет, а вы поднимите девочку на руки, – отважился Зимин.

– Но он не тяжелый, – возразила она.

– Так вам будет удобнее.

Ундина отдала Зимину пакет. Теперь он с полным правом мог держаться рядом. Сойдя на пристань, она протянула было руку за пакетом.

– Нет-нет! – возразил Зимин. – Там впереди песок, вам тяжело будет.

Но вот пески закончились, перешли на твердую землю, уже было неловко удерживать ее поклажу, он с сожалением отдал пакет и, простившись, пошел было через заросли бурьяна на свою тропу, но обернулся. И вовремя. Ундина постояла мгновение, словно в раздумье, и направилась вслед за ним. Зимин улыбнулся и молча протянул руку за пакетом. Она отдала ему его, и они пошли вперед. Некоторое время шли молча. Зимин вдруг вспомнил, что еще в прежний раз он как-то услышал, что ее называли Аней.

– Вас ведь Аней зовут? – спросил он.

Она кивнула.

– А я Петр Сергеевич.

Назваться попросту, без отчества, он не решился.

– Вы знаете, Анечка, я ведь уже однажды помог вам. Через эти же самые пески ведро ваше как-то на пристань притащил, – сказал Зимин.

– Правда? – искренне удивилась она. – А я не помню.

Голос ее был чистый, приятный, говорила она спокойно, доброжелательно и без жеманства, ничуть, кажется, не тяготясь присутствием незнакомого человека. Они дошли до развилки. Тропа Зимина выходила на дамбу. Впереди, за рощицей, уже были видны дачи. Минут через двадцать он мог бы быть уже на месте.

– Нам направо, – сказала она. – Спасибо вам.

– Ну и пойдем направо! – заявил Зимин.

Идя чуть впереди, он порой прислушивался, как Аня разговаривала с дочкой. Зимина она ни о чем не спрашивала, отвечала лишь на вопросы.

«А ведь она, кажется, все-таки тревожится, – сообразил Зимин. – Еще бы! Я ей совсем незнаком. Сегодня будний день. Дорога пустынная. Участки далеко. Вон какие заросли, а она с малым ребенком».

Чтобы как-то успокоить молодую женщину, Зимин, стараясь быть как можно более дружелюбным, посоветовал:

– Анечка, вы бы сняли туфли. Неловко вам на каблуках, наверное. Земля еще теплая…

– Ничего. Я привычная.

Но когда они вновь проходили по песку, остановилась и сняла туфельку, чтобы высыпать набившийся песок. Стоя на одной ноге, она совсем не смущалась своей неловкой позы и даже не обратила внимания, что разрез на платье широко раскрылся и Зимин смотрит на ее стройные ноги, на оголившееся бедро. Он поспешил отвернуться. Дорога вывела их к дачам, и Анна опять стала благодарить его за помощь.

– Да давайте доведу уж вас вон до того угла, там тоже есть калитка, – предложил Зимин, сожалея лишь о том, что они так быстро дошли.

Анна улыбнулась и не стала противиться. И они вновь зашагали рядом.

– Спасибо вам большое, – поблагодарила Анна у калитки. – Тут мне уже недалеко. Спасибо.

Позже, вспоминая эту единственную совместную прогулку, снова и снова проговаривая свои слова, ее ответы, Зимин переживал чуть ли не каждый миг того свидания. С радостью, давно не пережитой, он, как юнец, доскакал до своего участка. Ее улыбка, добрая и открытая, ее голос, мягкий, проникающий, казалось, в самое сердце, ее светлое лицо, – все это Зимин старался удержать в памяти. Войдя в домик, он завалился на застеленную постель, закрыл глаза и вновь вспоминал, минута за минутой, этот такой недолгий час их совместной дороги. Он испытывал радостное состояние от ее доброжелательности и возможной готовности понять его мысли, настроения, чувства. Не зная наверняка, чувствовал, что с этой юной женщиной можно было быть открытым и искренним, он был бы рад лишь тому, что только говорил с ней, слышал ее мелодичный голос, видел ее теплый взгляд, в котором ничего не осталось от давней девичьей строгости.

Зимин и думать не хотел о том, ради чего приехал сюда. Грядки остались невскопанными, сад неухоженным. Он продолжал лежать одетым на постели, лелея призрачную надежду на возможную новую встречу.

Вечером дома за ужином он не удержался и сказал жене:

– Помнишь, я показывал тебе девчушку на катере года два назад? Сегодня видел ее уже с дочкой. Вот время скачет!

– Помню-помню, – безразлично ответила Татьяна.

Следующих выходных он ждал с нетерпением.

И рано утром в субботу заторопился на пристань: вдруг вновь увидит ее? Ундины не было. Недели отлетали одна за другой, но она не появлялась. Лишь глубокой осенью Зимин наткнулся на нее глазами. Оставив жену у борта катера, на открытой палубе, он зашел в салон, пытаясь найти свободное место. И сразу же увидел ее. Она смотрела на него, как показалось Зимину, с тревогой.

– Здравствуйте, Анечка! У вас это место свободное? – спросил он, кивнув на место рядом с ней.

– Занято! – торопливо ответила она.

И в этой поспешности, и в тревожном взгляде Зимин прочел ее нежелание какого бы то ни было дальнейшего общения с ним. Может, муж где-то рядом? Он повернулся и вышел на палубу. Примостившись рядом с сидящей на каком-то ящике женой, он взял газету.

Так он и сидел, уткнувшись в газету, перебирая нюансы этой такой долгожданной встречи. Увидев Анну, Зимин даже не успел удивиться исполнению своего желания, не успел почувствовать всего, чего ждал в эти недели от этой встречи. Ни трепета, ни радости, ни восхищения.

«Вот сейчас она сидит со своим молодым мужем, – думал Зимин, – и ей нет дела до меня». Он опустил газету и вдруг увидел, как Анна проходит мимо него, направляясь в салон. Значит, пока он сидел тут, уткнувшись в газету, она выходила на палубу. Но зачем? Неужели затем, чтобы сказать, что рядом с ней свободно, но увидела его жену и не решилась…

Катер подходил к пристани, он нетерпеливо поспешил на выход.

– Куда ты так торопишься? – удивилась жена, оторвавшись от книжки.

Они встали в очередь за выходящими. Анна стояла в трех шагах от него. К удивлению Зимина, рядом с ней никого не было. Толпящиеся дачники оттеснили его от нее. Пробиваться ближе ему было нельзя – Татьяна рядом. Ему оставалось только жадно и тревожно следить за ней, стараясь не упустить из виду. Вот она уже прошла по мосткам на пристань. Вот вышла из толпы и, отойдя в сторону, остановилась рядом с трапом, как будто ожидая кого-то. «Кого? Неужели?.. – затеплилась у Зимина надежда. – А может быть, кого другого? Нет, многие проходят мимо, значит… Господи, что же делать? Неужто вот так вот просто пройти мимо?..»

Они еще не вышли с пароходика, когда Зимин увидел, как Анна поднялась на берег. Одна, совсем одна… Всю дорогу до первой развилки, где он мог в тот первый раз проститься с нею, Зимин не спускал с нее глаз. Она шла торопливо и легко, а он никак не мог оторвать взгляд от ее удалявшейся фигуры, спешил.

– Ну ты совсем загнал меня! – возмутилась жена.

Вот и дамба. Перед ней Анна свернула на свою тропинку. Одна, совершенно одна. Это почему-то более всего расстроило Зимина. «Господи, ведь целый час можно было бы идти с ней рядом», – простонал он мысленно.

То, что происходило с ним потом, можно было бы определить словами «бес вселился»… Каждый вечер он бродил по тем же улицам, где когда-то видел ее. В каждой белокурой головке, в каждой хрупкой девчушке, идущей в толпе, он узнавал ее и поспешно, с волнением устремлялся вслед. «Где же ты? – не оставляла мысль. – Где твой дом, где твои окна? Вдруг с тобой что-то случилось? Вдруг беда какая с тобой, с ребенком? Почему тебя не видно? Может, уехала куда-то надолго, насовсем?» Эти мысли пугали его. Он уставал от ожидания и поисков…

Прошло несколько месяцев. Наступили и миновали новогодние праздники. Но все это время, каждый день, уже с утра Зимин мысленно готовился: а вдруг, вдруг встреча! Вечером, после работы, побродив безрезультатно по холодным ветреным улицам, он, хмурый, с мешками под глазами, упрекал себя в том, что давно уже не юноша с надеждами на будущее, а уставший от жизни человек, уже знающий, что любой его поступок не сможет изменить чего-либо в жизни, от себя не убежишь. Но он продолжал надеяться на чудо…

Зимин увидел Анну неожиданно, когда уже перестал надеяться. Январским днем, в субботу, он с женой бегал по магазинам. Давно они уже не ходили так, вдвоем, что называется, без дела, и редкие совместные походы за покупками превращались в этакий праздник. Зимин таскал авоськи, сумки. Жена, жалеючи его, готова была брать на себя часть ноши. Он не давал, шутливо возмущаясь, что она не может хоть раз в неделю пройтись как беззаботная женщина. Она в ответ заявляла, что уже привыкла к сумкам. Для Зимина эти слова опять звучали как упрек: что мне, мол, твоя помощь по субботам, хотя он и видел – она по-доброму тревожилась: не тяжело ли ему.

Да, Татьяна бывала добра и заботлива. Особенно это случалось в ее отпуск, когда не надо было думать о работе. Зимин говорил ей об этом, на что Татьяна отвечала: «Но ты же не можешь сделать так, как (следовало имя знакомого нувориша), чтобы я сидела дома». Эти слова для Зимина были самыми нестерпимыми. Случалось, он, когда бывал особенно раздражен, чуть ли не орал: «Не смей сравнивать меня с чужими мужиками! Я ведь не позволяю себе говорить, что эта вот или другая женщина добрей, умней, внимательней, терпимее!» Нет, Зимин не считал себя несравнимой, исключительной личностью, но всегда жил с мыслью, что не лишен других, более важных качеств, чем деловитость, и что за них он достоин уважения.

Забрели они в торговый центр, что был недалеко от их дома. После морозца там было душно. Покупатели суетились, толкались, пробираясь к прилавкам. Жена устремилась в какой-то отдел, а Зимин чуть поотстал. Когда Татьяна склонилась над прилавком, он через ее голову и увидел Анну.

Она терпеливо отвечала какому-то покупателю, показывала что-то другому, при этом успевала и упаковывать товар, и благодарить за покупку, оставаясь приветливой и спокойной. Зимин остолбенел. Столько времени он проводил на улице в надежде встретить ее. А она была совсем рядом.

И в этот раз Анна была такая же привлекательная, как и всегда. Улыбалась всем, будто была рада каждому, кто останавливался перед ней.

Словно почувствовав его взгляд, она подняла голову и, кажется, узнала его. Зимин едва заметно поклонился. Анна без улыбки кивнула ему и тут же отвернулась.

– Твоя! – с усмешкой коротко бросила Татьяна.

Зимин не стал изображать недоумение, оказывается, жена не забыла его рассказы об Анне и с первого раза запомнила ее в лицо. «Вот ведь, даже Татьяна ее сразу узнала», – подумал Зимин, но, ничего не придумав умнее, изобразил разочарование и хмыкнул:

– Продавщица…

– А ты относился к ней с таким трепетом, – мимоходом бросила Татьяна.

– Но она не похожа на торговку. Приветлива, внимательна, спокойна, – заговорил торопливо Зимин, оставив без ответа слова жены о его трепетном отношении, да, трепетно, что ж, мол, тут поделаешь, так было.

Зимин уже знал, что будет делать дальше. Завтра она, скорее всего, не работает, ну а в понедельник, перед самым закрытием, он непременно придет сюда и проводит ее домой.

В тот понедельник Зимин, как было решено, перед закрытием зашел в универмаг, покупателей уже было мало. Анну он увидел сразу. Она стояла за прилавком совершенно одна. Заметив его, улыбнулась, словно давнему знакомому. Потом он никак не мог вспомнить, с чего начался разговор. Кажется, как водится, спрашивал о том, как идут дела, как дочка. Наконец, боясь обнаружить волнение и чувствуя сухость во рту, решительно выпалил:

– Анечка, позвольте проводить вас после работы.

Зимин не помнил, удивилась ли она его просьбе, зажмурился на миг и услышал, как она мягко ответила:

– Да нет, за мною скоро муж приедет.

Разве могло быть иначе. Зимин бы сам удивился, прими она его предложение. И все-таки, все-таки…

Ему не стало больно. Просто что-то внутри трепыхнулось, и он, отрезвев, вдруг посмотрел на себя со стороны: нет, не на старый пуховик свой, который носил уже не одну зиму, не на вытертую шапку, а на себя, уставшего, обрюзгшего, с мешками под глазами… «Старый дурак, – мелькнула досадливая мысль. – Она ведь тебе в дочери годится. Чего бы ты ей сказал, согласись она на твое предложение? Как ты искал ее! Как ждал этой встречи! Но зачем, зачем ей это нужно? Ты для нее замшелый пень…»

Зимин простился и ушел.

Он знал, он был почти уверен, что Анна поняла его состояние и, может быть, даже посожалела из-за своего отказа. Но он был уверен и в том, что в эту минуту ее также тревожит мысль, а не увяжется ли этот странный человек за ней. Зимин представил, каково ей, и, не желая досаждать, лишь с минуту постоял у закрывающихся дверей: дождаться, нет?

«Да не обрадует ее твое внимание! – уверенно подумал он и пошел домой. – Домой, домой! Слесарь придет кран чинить на кухне. Жена просила быть пораньше…»