Текст книги "Возвращение изгоя. Драма"

– Глава 5 —

Мы готовили для себя «фронт работы» – разрезали бумажные мешки из-под сушеных овощей – лука, картофеля, моркови – по стандарту альбомного листа и подкладывали для распрямления под пресс, состоящий из массивного обрезка доски с несколькими металлическими шестеренками на ней.

Бумага имела приятные запахи и вызывала чувство ностальгии: эти запахи напоминали мне сушильный цех плодокомбината на Украине, и мне казалось, что на каком-нибудь из мешков мне удастся найти штамп – привет из моей юности.

Но время было уже иное, и сушильные комбинаты были не только в Виннице. Однако мешки продолжали будить приятные воспоминания да самые неожиданные ассоциации и я с добрым чувством разглаживал грубые желты листы крафт-пакетов.

Как-то увлеченные работой мы не сразу заметили, как в дверь потихонечку просунулась круглая физиономия, сверкающая любопытными глазами – щелочками.

Увидев меня, лицо расплылось в улыбке, дверь открылась полностью и в помещение конторы втиснулась огромная фигура, подпоясанная прорезиновым ремнем с красной повязкой на рукаве.

Это был дежурный пожарник Вася Плахотник.

По его брезентовой робе стекали на пол ручьи воды.

– Сынок! Ты кого тут ищешь? Чего сырость разводишь?

– Да вот пришел проверить – никто ли тут моего батю не обижает. – Ответил он, оглядев всех по очереди и определив сразу же, что шуточный тон ответа вполне уместен в нашем обществе.

– Как «батю»? Почему «сынок?» Да «батя» моложе своего «сынка». – Заинтересовался Степан Иванович – шеф нашей службы.

– Да мы с ним земляки, из одной области, и разобрались только сейчас здесь о нашей степени родства, как Тарас Бульба со своим сыном Остапом. Оказалось – есть что-то, где-то общее. Тогда пришлось по жребию определить, кто для кого и кем приходится – оказалось, что я ему – «батя», а потому – и он для меня «сынок».

– Логично! Может и нам нужно разобраться с вами. Мы со Степаном тоже украинцы, так может тоже из рода Бульбы? Можэ породычаемось?

– Да не-е-е! Я з Кубани! – Запротестовал наш Степан. Я нэ ваш!

– А ты разве не знаешь, что кубанцы – почти все из Украины? Може наш Грицько та до вашойи Гапкы заглядав?

– А я как раз из тех «почти», что не из Украины. У меня и фамилия чисто казацкая – «Масло». Был бы я украинец-то назывався бы «Сало».

– Та нэ хочэш, то и нэ трэба. Обойдемся без перебежчиков. Ты думаешь, шо на Украини то и «Масла» нет? Там такие фамилии есть, что и назвать при людях стыдно.

– У нас профессор был Добривечор…

– Та профэсору то можна! И все можно!

– Чего ж так? Они разве не такие же люди? Только голова работает получше, чем у нас с тобой, и трудиться умеют с пользой для себя.

– Нет! Они не такие. Они особенные. У них и фигура не такая и стать другая. Я вот сейчас сюда шел и тоже встретил одного! Ну чистый профессор! Тут уж ни с кем не спутаешь. Профессор, он и есть профессор.

– Где встретил?

– Да тут недалечко. В бригаде из «актировки». Дорогу от снега чистит к конторе. Во, какие вы важные люди! Для вас сюда профессоры дорогу чистят!

– Да мы такие! И еще кое-какие! А как ты узнал, что он профессор? У него на лбу написано?

– Узнал по тому, что у него все при нем! И тут, и тут. И так. – И он показал рукой на лицо, погладил ладонью подбородок и выпрямился, как только позволила ему его массивная фигура.

– Фантазер ты у меня, Сынок! Ты Дикмана знаешь? Так он, по-твоему, похож на профессора? «Все при нем» у него?

– Да какой из Дикмана профессор? Колобок, да и только. Жирный еврей з евбаза. Он больше на завмага одесского похожий!

– А вот он и есть самый настоящий профессор и доцент Варшавского университета.

– То потому как раз, что еврей! Они мужики хитрые. Было у нашего Мойши пять сынов. Все сопливые, грязные. А как выросли то: один стал музыкантом, один шахматистом. Один художником, один портным и только один – тряпичником – утиль собирает. И ни одного шахтера! Ни одного каменщика!

И все же я узнал ЕГО сразу.

Он стоял, опершись на большую шахтерскую лопату недалеко от конторы.

На улице было мрачно и сыро. Мокрый снег густо валил с неба и почти сразу же чернел и превращался в воду, едва соприкоснувшись с землей, с крышей дома или с одеждой на людях…

Видно, что-то не додала природа нам в ту зиму пургой, недовалила снегопадом и теперь возмещала свой долг мокретью и слякотью.

Вода, просачиваясь через ненадежный бордюр тротуара, струйкой вытекала в низину недалеко от вахты и, пробившись через запретную зону, и, обретя там полную свободу, не связанная людскими условностями, стекала бурным ручьем вниз по направлению к реке.

«Доходяги», выполняя чью-то команду, для ускорения процесса таяния снега вычерпывали лопатами полужидкое месиво.

Проще было бы конечно проделать естественный сток, подождать еще пару часов и вода бы сама убежала туда, где ей вольготнее, но не всегда у нас делается так, как проще и лучше…

Было что-то иезуитское в том, что в такую погоду заставили целую толпу этих несчастных исполнять никому не нужную работу.

Они понимали безнадежность своих усилий, больше стояли группками, обречено опираясь на лопаты, и привычно, терпеливо мокли, не пытаясь даже чем-то, как-то заслониться от потока влаги.

А ОН стоял ближе всех к конторе, временами даже трудился один из всех, механически зачерпывая «шахтеркой» ковш и укладывая мокрый комок тут же на обочине дороги.

По-видимому, его и выставили на передний план для того, чтобы он своей активностью прикрывал безделье других.

Все было правильно.

«Сынок» тогда не соврал.

Он был единственным из всех, кто мог называться «профессором». Его полуседая бородка клинышком, стройная фигура, и еще какие-то неуловимые черты, определяющие «породу», заметные даже в мокром отрепье, действительно, напоминали чем-то профессора в исполнении артиста Черкасова в кинофильме «Депутат Балтики».

Даже типичный костюм «доходяги» он носил с достоинством.

Он отодвинулся чуть в сторону для того, чтобы пропустить нас, глядя при этом прямо в глаза приветливо и, казалось, был готов улыбнуться в ответ любому.

В ряду с рабочими из «актировки» всегда понурыми, со взглядом загнанных зверьков, часто агрессивных от чувства отчаяния, готовых к защите, приветливость незнакомца показалась настолько необычной, что я остановился и поздоровался.

Он действительно улыбнулся в ответ.

И в его улыбке было что-то немного лукавое и в тоже время по-детски простодушное.

– Снег через час и сам растает, вода утечет. Для чего же его еще перебрасывать с места на место? – Задал я вопрос, конечно же, глупый, чисто риторический. Его бы нужно было адресовывать не исполнителю, а тем идиотам, что заставляли рабочих исполнять эту каторжную повинность.

– О, это военная тайна. Целесообразность работы и окончательную цель наших действий даже от нас наши руководители скрывают.

– Но ведь это отвратительно – исполнять работу без цели.

– Отнюдь. Все в этом мире можно и необходимо даже рассматривать с разных точек зрения. И наш труд тоже в том числе.

– Ну, пользу такой работы при всем желании трудно определить. Разве только, как физические упражнения при гиподинамии.

– Вот именно! В данном случае я это так и рассматриваю. И большинству из нашей команды такой посильный труд очень полезен. Только не все это хотят понять. А мне по сравнению со многими – так полезно вдвойне!

– Вам должно быть больше других крепкие мышцы нужны?

– И это тоже. – Он постарался не заметить иронию в моем вопросе. – Мне мышцы необходимо восстанавливать. Нужна реабилитация для всего организма. Я слишком много потерял за последние годы по тюрьмам и больницам. А мне было природой щедро отпущено и сил и здоровья. И осталось из всего этого уж очень мало.

– Вы недавно у нас? И новичок в зоне?

– Здесь я всего третий месяц. А новичок ли я – так просто и не ответить. И да, и нет. Безвыходно в лагерях уже шестнадцать лет. С тридцать четвертого года. После войны еще несколько лет был пересидчиком без срока. А сейчас все узаконили, учли, добавили еще десять лет. И опять я новичок!

– Простите меня, ради Бога! Я выпытываю у вас информацию, как шпион, не имея на то никакого права. Но уж больно все у вас нетрадиционно в жизни, даже на фоне наших диких биографий.

– Ничего, ничего. Вы с сочувствием спрашиваете и мне приятно с вами говорить.

– У вас ноги мокрые. В валенках, без резиновых чунь, сейчас так нельзя. У меня есть резервные резиновые сапоги, сорок последнего размера, с портянками и шерстяными носками. Если сможете – зайдите в барак пожарников – я отдам вам.

– Не могу я так. Я приучен с детства, не брать ничего, что мне не принадлежит. А то, что ноги мокры, то это не страшно. Мне столько в жизни приходилось и мерзнуть, и мокнуть, что организм, если раньше был закален по-доброму, то сейчас уже просто не подвержен никаким простудам. Мослы ведь не мерзнут!

– А вот кашляете как! Разве это не от простуды?

– Нет-нет! Это легкие травмированы. Мне при следствии три ребра сломали. Потому и по больницам пришлось долго валяться.

Он говорил о своих несчастьях спокойно, не жалуясь, просто констатируя факты.

– Но сапоги все равно возьмите, пожалуйста. Мне это имущество сейчас все равно мне ни к чему. Так валяются без пользы. Они нужны были, когда я в котельной работал. Это спецодежда от шахты. А ушел я оттуда – они и не спросили даже – списали, как изношенные. Так, что не сомневайтесь, заходите.

– Я очень вам обязан уже даже за добрые слова и щедрые намерения. В лагере это дорогого стоит. Я подумаю.

Мы распрощались. Я назвал себя. А он – Федором Федоровичем Красовским.

Он так и не пришел ко мне. Пришлось мне его разыскивать.

На прежнем месте работы той бригады не оказалось. И я, в сопровождении Васи – «Сынка», нагрузившись мешком с обувью, прихватив еще с разрешения Шмидта старенькую, брезентовую куртку из резерва пожарников отправился в барак актировки на розыски нового знакомого.

Нищетой жилья воркутинских лагерей меня удивить было уже трудно, на этот раз поразило то, что такой нищенский уровень жилья еще сохранился в нашем лагпункте, в общем-то, сравнительно благополучном в этом отношении.

И сам барак покосился, врос в землю и утеплительная шуба из прессованного снега, размытая водой, подтаявшая по краям и обледенелая сверху, образовала удобную ловушку для всех там обитающих, которая со дня на день грозила обвалить сооружение и затопить его талой водой.

Главная беда была в том, что построена была эта лачуга в долинке, оказалась ниже других в своем ряду и там, около нее, скапливались массы талой воды.

Видно было, что население барака приложило немало усилий пытаясь освободить свое жилище из ледяного, панциря, но избежать затопления не смогли.

Внутри было тепло и очень сыро, как в бане. Сильно пахло плесенью, перебивающей устойчивый запах нищеты и сырой одежды.

В мутной полутьме, едва освещенной парой небольших электрических лампочек, копошились какие-то тени.

Нас встретил у входа огромного роста, но весь скрюченный, изогнутый, налитый нездоровой полнотой, обросший, как лешак, всклокоченной бородой, дневальный.

– Ой, кто к нам пожаловал! Давно вас не было! Теперь уж гореть мы точно не будем! Пожары значит отменяются? Да вы и не бойтесь, профилактику мы провели. Если даже, огонь где и появится, то сам и сдохнет, у нас от сырости. Так, что не тревожьте ради нас свой производственный сон. А, может, от затопления доблестные пожарники тоже будут спасать наше население? – Голос его рокотал, вырываясь из гортани, как из погреба.

– Нам нужен Красовский. Он в вашем бараке живет? Знаете такого? – Выступил вперед Василий.

– Еще бы! Комендант актировки должен знать всех, кто у него в команде! Есть у нас такой «князь». Принимает на дому с шести утра до одиннадцати ночи. Остальное время подрабатывает в бригаде «доходяг». – С готовностью откликнулся толстяк, называющий себя комендантом.

– Федор! К тебе кадеты пришли на прием. Зачеты будут сдавать. – Пробасил он в туман барака и захохотал, довольный шутке.

Федор Федорович «принимал» нас в самом углу барака, где было его место, хотя здесь тоже приходилось дышать тем же затхлым воздухом, что и во всей казарме, но, казалось, что приветливая улыбка и добродушие хозяина делали эту его часть жилища все же чище и светлее.

Он усадил нас на нары, аккуратно покрытые стареньким байковым одеяльцем, сам примостился, напротив, на постели соседа, который тактично юркнул куда-то при нашем появлении.

Однако на верхних настилах нар кто-то возился, сопел. Иногда оттуда с любопытством свешивалась голова в треухе с завязочками.

– Простите меня за то, что я не пришел по вашему приглашению… – Начал Федор Федорович, но мне не хотелось, чтобы он оправдывался, будто в чем-то виновен и я перебил его:

– Да вы и не обещали ничего, так, что и прощать не за что!

– Я собирался к вам, в гости, но, конечно же, не за сапогами, очень уж я одалживаться не люблю, а так – для визита вежливости. Однако, к нам в барак неожиданно заявилось начальство, а это бывает не так уж часто. И пришлось мне, как дипломату, сглаживать острые углы и быть переводчиком с русского на русский и посредником между этим начальством и нашими строптивцами. У меня было опасение, что они могли бы доброе дело испортить и себе еще в изоляторе место забронировать.

– Какое же это, «доброе дело»?

– Пообещал заместитель начальника лагеря через несколько дней нас из этой вонючей парилки перевести в другой барак. А эти «несколько дней» нужны им для того, чтобы произвести там небольшой ремонт. И от нас он еще просил помощь оказать строителям за счет своего личного времени. Понимаете: нас просили о помощи! Это уж что-то новое в системе лагерей! Или этот офицер новичок здесь, или он просто кокетничал с нами…

– Тогда мы поздравляем вас. В этом аду жить ни одного дня нельзя! Здесь просто опасно не только для здоровья, но и для самой жизни. Если только вас не затопит, то… – Запричитал Вася

– То умрем сами от туберкулеза? – Подхватил неоконченную фразу Федор Федорович. – Вы поверьте, юноша, что человека не так легко уничтожить, если конечно не убить просто дубиной или не застрелить из русской трехлинейной образца 1898 года. Человек живуч, как таракан. Может быть, кто-нибудь из нас и умрет. Может и половина передохнет. Ну, недосчитаются они десятка – второго заморышей. Так для них это не имеет никакого значения. Даже наоборот – избавятся от «нахлебников» – как они нас называют прямо в глаза. Но ведь «актировка», как таковая останется все равно! И никакой ответственности никто не несет. Не позовут же никого к ответу. Подумаешь – в отчетности для статистики из одной строчки показатель перенесут в другую. А, кроме того, молодые люди, заметьте, что здесь еще совсем не ад! Во многих лагерях нашей Великой Родины условия проживания нашего брата ничем не лучше, а бывают и намного хуже тех, чем мы имеем в этом бараке! В этих лагерях, благодаря тому, что тут живут шахтеры, условия жизни все же лучше, чем в других местах! А в брезентовых палатках на морозе каково? – А живут ведь и не все вымерзают! А в избах, где и топить приходится «по-черному»?

– А вам во многих местах приходилось бывать?

– Да, за шестнадцать лет на казенных харчах – во многих местах. Если вычесть два года по пересылкам да по следственным изоляторам, остальные – четырнадцать – по лагерям и больницам. Так, что видел и испытал на себе уже всякое.

– И где же условия жизни были самые – самые?

– Из того, что я видел – «самые-самые» были на северном Урале. Там и жилье – хуже и не придумать, и зима сама по себе холоднее, чем здесь, а еще – самое главное – чувство полной обреченности у людей – там радиевые рудники, а ведь близость к радию – это медленное умирание!

– Пятьсот первая стройка, где восстание было в сорок девятом – это там?

– Нет. Пятьсот первая – это строительство дороги. А радиевые заводы – это еще дальше на северо-восток по Уралу. И, если, строительство дороги оставляло какие-то шансы людям, там, работающим на то, чтобы выжить, продлить свое существование, то на наших, как в лагере говорят – полная «безнадега». Мне не хочется сейчас об этом рассказывать – потом лучше, как-нибудь продолжим эту тему… В лучших условиях…

– Федор Федорович! Вот тут мы спецодежду принесли. Мы без нее обходимся, а вам сейчас она пригодится.

– Но ведь эти вещи казенные. И с вас рано или поздно за них спросят! Я ведь знаю, как умеют в лагере потребовать! Раньше даже срок добавляли за недостачу спецодежды. Как бы я вас не подставил!

– Это с шахты. Она уже была выдана, мне, как бывшая в употреблении. За новую спецодежду действительно строго спрашивают иногда, но если она старая и выдана уже повторно – в третий раз ее просто никто не учитывает. Так, что не сомневайтесь. Если не нужна будет потом уже вам – можете кому-нибудь еще и передать, кто будет нуждаться.

– Ну, коли так – я ваш должник! А если понадобится – верну в любое время. Я прошу еще простить меня великодушно, что угостить дорогих гостей, как полагается по старинному русскому обычаю, просто нечем. Но вина в этом не моя, таковы условия нашей жизни. Мы привязаны к «ресторанному» образу питания и ничего из продуктов в доме не держим.

– А вообще-то, между нами говоря, очень тяжело вам сейчас? Как вы себя чувствуете в таких условиях, да еще при «гарантийном» уровне питания?

– Ну, вы ведь знаете, что количество калорий, которые мы потребляем, при нашем образе жизни научно рассчитано. Если при этом исключить эмоции и их воздействие на психику человека, а еще и природную жадность людей, то баланс калорийности не так уж плох, как принято у нас считать. Человеку для жизни и активной деятельности необходимо пищи в несколько раз меньше того, что он в среднем потребляет. Это научно обосновано. Если учесть, что даже воины Александра Македонского в походах довольствовались горстью сушеных фиников на каждого в день, а тибетские монахи долгие годы постоянно живут при активном образе существования, получая в неделю только горсть сырого риса, то нам по этому вопросу не стоит и дискутировать. Правда, финики – от перловой каши кое-чем отличаются, а также Север с его недостатком кислорода требуют внесения некоторых поправок в расчеты, но поверьте мне не таких уж значительных, как принято считать. Главное здесь конечно состояние духа и готовность противостоять условиям. А вот вам к слову еще исторический факт: когда декабристы возвратились из каторги после двух десятилетий страданий, то их современники были поражены: оказалось, что люди перенесшие каторгу выглядели значительно моложе своих сверстников, которые провели свою жизнь в столице в благополучии, роскоши и обжорстве. Ну, а что касается того, что иногда просто по-человечески кушать хочется, то нужно всегда помнить, что чувство здорового голода есть самое естественное состояние здорового организма. Все остальное уже от лукавого – просто отсутствие воли и элементарная распущенность желудка. Нужно просто уметь терпеть, держать себя в руках, и не опускаться ни при каких обстоятельствах! Нужно мобилизовать свою силу воли, и даже это состояние использовать себе во благо. Ведь недаром есть много случаев в тюрьме и лагере полного излечения от гастритов, колитов и даже язвы желудка! После нескольких лет голодной жизни в тюрьме или в лагере люди просто забывали о том, что готовились к смерти от этих болезней!

– Федор Федорович! Вы уникальное явление! У вас на все в жизни неожиданная точка зрения. Так ведь можно додуматься и до того, что наше пребывание здесь не зло, а благо для нас!

– Конечно, такой вывод глубоко парадоксален, но великие мудрецы наши доказывали, что страдания часто служат импульсом для возрождения души и содействуют интеллектуальному развитию человека! Жизнь в роскоши отвлекает думающего человека от работы серого вещества в полезном направлении. Некоторые великие мыслители достигали вершин мысли только тогда, когда отказывались от благ цивилизации. Известны истории случаи даже добровольной кастрации ради науки!

– Вам же нужно с докладами выступать перед всем населением лагеря для поддержания духа у заключенных. Огромная польза от этого была бы! Но почему, на первый случай, вам не поговорить просто, по-товарищески с теми из актировки, кто, пребывая рядом с вами, опускается почти до уровня животного – они же вылизывают грязные миски в столовой и рыщут в поисках пищи по помойкам?

– Пытался. Слова мои не помогают! Это ведь состояние душ слабых людей. Такие люди начинают воспринимать советы только на сытый желудок. Такого, чтобы выпрямить его «духовный стержень» нужно сначала откормить и создать нормальные условия жизни. А немного жизненные условия опять станут хуже – он снова деградирует. А откуда его взять для него, этот стержень, если он не получил его в наследство от родителей при рождении? У него в генах ТАКОЕ не заложено! И таких людей на свободе много. Особенно, в среде преуспевающих в этом мире. У них в наследственности какое-то расстройство. «Сдвиг по фазе», как говорят технари. Живут себе в холе и довольстве до какого-то периода, иногда до первой беды, а потом глядишь, сломался человек и покатился по наклонной плоскости, да так еще стремительно, что не остановить! А алкоголизм? А наркомания? И это больше в среде интеллигенции… Простой, рабочий народ покрепче, помощнее психикой.

– Мне казалось, что актировка почти вся из таких, которые по наклонной…

– Нет. Что вы! Здесь всякие, как и в любом слое общества. Есть и достойные люди. Живет рядом учитель. Хоть сейчас его в школу нанимайте математику преподавать! Он каким был, таким почти и останется! Только внешность немного изменилась. Есть и филолог «от Бога», как говорят – таких на воле редко найдешь. Еще и директор макаронной фабрики, и офицеров бывших несколько. Это все люди, которых жизнь промяла, проутюжила, но, несмотря на это они остались такими, которым не стыдно руку подать. А вот кандидат наук есть один – физик из Питера – совсем опустился. Нищенствует в столовой, не моется, деградировал полностью! Он уже и забыл, кто он такой по образованию! Если бы можно было в нашем положении, при наших правах коллекционировать случаи нелепого уничтожения потенциала российского интеллектуального богатства, то я бы с удовольствием принял участие в создании такой энциклопедии для того, чтобы познакомить мировую общественность с тем, во что превращают большевики российскую элиту. Да уж преуспели в уничтожении цвета нации! Но вы меня простите – я сегодня слегка раздражен и несдержан на язык, хотя мне уже, пожалуй, в таком возрасте и с набором обвинительных заключений в моем досье уже ничего не грозит, но вам-то еще следует жить с оглядкой и не нарушать основной принцип конспирации для нашего общества. А такой закон велит воздерживаться от откровенных бесед в обществе более двух человек.

– Федор Федорович! Откуда у вас сил столько, чтобы вытерпеть все это и еще, откуда взялась мудрость, чтобы сохранить доброту к людям, порядочность и не обозлиться на весь мир?

– О, мне Господом Богом уже при рождении было много отпущено. Это заслуга не моя, а предков, благодаря их трезвому и мудрому образу жизни. Гены от родителей достались здоровые. Я горд тем, что потомственный дворянин в лучшем смысле этого понятия. В нашем роду, только из тех предков, что мне ведомо, было два украинских гетмана и еще несколько русских офицеров высшего ранга!

– О да вы тоже хохол – наш с Васей земляк!

– Хохол. И мне стыдно очень, за то, что язык своих предков я знаю очень плохо.

– Какие ваши годы! Еще выучите! А мы поможем. Но дворяне ведь тоже далеко не все были праведниками…

– Конечно, же, нет. И, несмотря на то, что при нетерпимом отношении в нашем государстве к дворянскому сословию теперь, приходилось далеко не все и не всем рассказывать о себе, все же мне никогда не было стыдно за принадлежность именно к этому старинному роду Красовских.