Текст книги "Днепровская мясорубка. Река течет кровью"

21

Зазуля вздохнул, набрав в широченную грудь побольше воздуха, и уже решительно, словно боясь, что его вдруг остановят и прервут, выпалил:

– Ведь все едино. Завтрева или послезавтрева – бой. Там, на правом… Только вот… До него еще добраться надо. Или – потопнем. Или…

Он обрубил свою фразу посередине и, гася, ретушируя свою неловкость, стал зло и торопливо шуровать палкой в красном, обжигающем зеве хранительницы очага. Отрешенно, думая о своем: «Говорить – не говорить? Или сразу – начистоту?» – гонял из одного угла рта в другой так и не раскуренную «беломорину» – угощенье Стрельникова. А затем не спеша прикурил от сыплющей искрами хворостины.

Зазуля чему-то ухмыльнулся, уставясь немигающим взглядом – будто только увидел – на новехонькие, блестящие сапоги командира дивизиона:

– Вы, товарищ майор, дайте мне его под личную опеку. Флотский флотского не подведет. Ведь так, «Анапа»?.. А-аа? – Он повернул свое крупное, грубо слепленное лицо навстречу притихшему Савушкину, пристально уставясь на него, в упор. – Чего молчишь, обалдел от счастья? Не подведешь? – И отведя от него глаза, снова залюбовался щегольским видом сапог Стрельникова. – А ежели не оправдаю вашего доверия… – Батареец сделал короткую паузу, замысловато матюгнулся. – Вы тогда нас обоих… За одно место и притяните к этой… Паганке, – неожиданно заключил он, хитровато, по-свойски, подмигивая молодому офицеру. А затем серьезно и угрюмо процедил нехотя, пересилив собственное «я» и с трудом сдерживая внезапно закипевшую ярость: – Мне после штрафбата – все едино… Хрен редьки не слаще!.. Завтрева или послезавтрева. Днем раньше, днем позже…

Он не закончил. И не объяснил, что случится «завтрева» и что будет «послезавтрева», и почему «днем раньше» или…

Да что «или»… «Или»… И так все ясно и без его комментариев. И хотя все они понимали неизбежность «завтрешнего» дня или скорее всего ночи, но отгоняли прочь это дыхание смерти, как прикосновение невзначай легкого крыла ночной птицы. Но она витала злым, жутким, неотвратимым роком над траншеями, окопчиками сторожевого охранения, невидимой тенью проскальзывала в солдатские землянки и командирские блиндажи… Скреблась черной кошкой на сердце, лезла в душу… Эх-эхх-хе, судьба солдатская, фронтовая… Большая переправа – большая солдатская кровь… А эта ночь – может быть, их последняя ночь. И какие тут слова… Все это лишнее. Лишнее…

22

– Хотя я знаю… – Зазуля потупил взгляд. – Знаю, как ты, майор (он снова перешел на «ты»), защищал меня перед этим… Одним словом, гнидой. – И не договорив, поглядывал то на Стрельникова, то на виновато притихшего Савушкина, сказал, как давно решенное, а ему лишь исполнять: – Так я беру грех на свою душу?.. Добро?.. – Растолковав по-своему молчание комдива, пояснил: – Раз он на меня вышел, то я за него и в ответе…

Стрельников молча в знак согласия кивнул и благодарно улыбнулся одними губами.

Зазуля, явно повеселев, обратился к Игнатову, не проронившему доселе ни единого слова:

– А что, Степаныч… Надобно бы новоиспеченному артиллеристу кое-что из одежонки, а?

Поглядывая вслед Степанычу, направившемуся в угол блиндажа к своему нехитрому хозяйству, размещавшемуся в двух ящиках из-под снарядов, Зазуля многообещающе подмигнул, до хруста распрямив литые плечи, обращаясь к своему «крестнику»:

– Держись, флотский! Завтрева на плоту в обратную сторону поплывешь. – И совсем повеселев, растянул в широченной улыбке толстые губы. Подражая комдиву, сказал: – Живы будем – не помрем!.. Так, что ли…

Когда Степаныч, кряхтя, вернулся к ним, проклиная всех и вся, и, сунув Савушкину б/у гимнастерку, галифе и латаную-перелатаную шинель, ухватился обеими руками за поясницу: «У-уу-уу… проклятущая!..», Стрельников, угрюмо поджав красивые губы, вычерчивал блестящим носком хромача замысловатые иероглифы на влажной земле.

Все невольно замерли, целиком сосредоточив все внимание на долговязой фигуре командира дивизиона, казавшейся нелепой, несуразной на фоне игры-пляски мрака и света от пламени, отбрасывающего за его спиной причудливые и таинственно-загадочные тени на деревянной обшивке блиндажа. Новенькие, матово-желтеющие сосновые доски источали сквозь прогорклый запах чада, солдатского пота и осенней сырости какой-то удивительный запах вечности и первозданной свежести. И словно оплакивая свое скорое расставание с непоседливыми обитателями сего жилища, слезились янтарным блеском тягучей душистой смолы.

– Вот что, мужики… – наконец-то оторвавшись от своего странного занятия, произнес комдив. Уловив их молчаливое недоумение, застывшее вопросом на лицах, уже совсем не командирским голосом, продолжая чертить сапогом замысловатые рисунки и знаки, негромко проронив в тишину как-то по-домашнему, как равный с равными: – Чтобы никому – ни гу-гу… Молчок, ясно!? Вот так, славяне. А то не только под монастырь меня… – Стрельников затаил дыхание, и, решившись быть откровенным до конца с солдатами своего дивизиона, закончил, – …но и Сергачева подведете.

Последнее касалось явно только Степаныча да Зазули.

Тряхнув чубом, смахнув со лба непокорную челку, он достал из кармана поношенных, но франтовато сидящих галифе последнюю «беломорину». Прикурив от «катюши», сделанной для него одним из дивизионных умельцев, выпустил вместе с первой струйкой дыма тревожный, обеспокоенный вздох: – Хреновы наши дела, братья-артиллеристы. Но мы еще покувыркаемся всем чертям назло, верно, Зазуля?!

Тот, весело хохотнув, тем не менее мрачновато изрек, как бы соглашаясь и не соглашаясь с офицером:

– Нам, славянам, теперь – все едино! Что берег правый, что берег левый…

23

– Не понял… – глубоко затянувшись, щуря на него свой золотистый глаз, Стрельников весь, как взведенная пружина, встрепенулся, напрягся, подобрался. – Ну-ка, ну-ка, поясни…

– Да-аа, что там пояснять… – махнул нехотя своей красной, с задубленной кожей, огромной лапищей весельчак-одессит. – И так все понятно: что там, на правом, фрицы свинцовый гостинец приготовили, что здесь эти пад… (он не досказал) за спиной нашей змеюками притаились. Суки!.. Жопы свои в тылу холят-греют. А чуть что не по-ихнему, так сразу или в расход нашего брата, или – в штрафбат. Вот и весь сказ… – Он ожесточенно, в сердцах, сплюнул и, стряхнув кусочки засохшей глины на груди, заключил ни на кого не глядя: – Как воевать, так их, блядей, нет – днем с огнем не сыщешь…

Зазуля засопел обиженно и, вскинув правую руку к виску, хриплым голосом проговорил:

– Разрешите идти, товарищ майор?!

– Иди… – Стрельников был краток. И когда нога рослого здоровяка-батарейца ступила на жалобно заскрипевшие ступеньки, приказал: – Лялина ко мне вызови!.. – и добавил обернувшемуся артиллеристу: – Надо определять нового батарейца на жительство и довольствие. – Он кивнул в сторону продолжавшего хранить молчание Савушкина. – Так что действуй!..

На самой верхней ступеньке тот задержался, подавил в себе несвойственное смущение и улыбнулся на прощанье:

– Не тушуйся, земеля!.. В обиду тебя у нас (он нарочито сделал ударение на этом слове) никто не даст.

Ступенька скрипуче заголосила под его тяжестью, будто соглашаясь с ним и одновременно умоляя о пощаде, а он, переступая с ноги на ногу, все также улыбаясь, забасил сверху:

– Завтрева, а может, послезавтрева поплывем к фрицам на правый… Навоюемся во-о-ооо!..

Зазуля рубанул громадной ладонью возле горла и, жалостливо посмотрев на изможденную, в лохмотьях, фигуру ночного пришельца, подытожил уже совсем невесело, но все еще продолжая хранить улыбку:

– Видать, старина, тебе дважды придется крещение водами принимать…

Поправив ППШ на могучем плече, торопливо застучал кирзачами, шагнув в непроглядную темень и непрекращающийся ливень…

24

…Отойдя от тяжких дум, он прикоснулся щекой к мозолистой ладони старика связного, всхлипывая и шмыгая носом. «Чисто пацаны еще… Эх-ээх, мальчишки, мальчишки!..» – кольнуло, заныло у Степаныча нехорошо где-то под сердцем.

– Степаныч, миленький, ты вот что… Давай-ка Тихомирова, Зазулю, Иваныча и там еще… И снаряды, снаряды ищите… Нам без них знаешь, как туго будет… – постепенно приходя в себя от потрясений, распорядился Стрельников.

Но не успел договорить… раздался знакомый бас заряжающего Зазули:

– Будь спок, командир! Снарядов целый вагон и маленькая тележка. Точнее – плот. Я с ним приплыл. Есть еще немного на других плотах. Еще покувыркаемся… Мы еще сук уроем… Они у нас еще нахлебаются!..

И нужно было съесть не один пуд соли и побывать не в одной переделке с бывшим штрафником, чтобы не уловить в его браваде и веселье нотки чего-то такого каверзного, сюрприза что ли. Явно что-то приготовил любитель шуток и розыгрышей… За ним, чертякой, не заржавеет!..

«Все ему нипочем!.. Такое пережили, а он готов резвиться…» – Но Стрельников, все еще приходя в себя от пережитого, уловил… Нет, нет он не ослышался.

Зазуля, действительно хохотнув, сплюнул смачно на прибрежный песок, прилизанный днепровской водой, наконец-то выдал:

– Ваш «любимец» прибыл вместе со мной…

«Что?!! Неужели?! Я же приказал ему… – осенила слабая, робкая догадка… Стрельников силился вглядеться в темноту. – Ну, точно! Знакомый до боли силуэт… Пожаловал собственной персоной. Ездовой первого оруд…»

– Как?! – вскочил майор, окончательно придя в себя. – Я же приказал ему оставаться при лошадях, там… Вместе с напарником из пополнения. Так почему же он…

«Да как же можно. Как же мы могем, ежели вы все сюды…» – Точно, он! Его голос… Омельченко, недовольно собрав к переносице свои кустистые брови, оправдывался степенно и неспешно – как и все, что он делал. – «Мне-то что… Все едино!.. А там, парнишка… Сопляк… Почитай, еще и ни к одной девке не притронулся. Да и кудыть мне без вас…»

И уже как бы просительно, в оправдание своего безумного поступка, засудачил торопливо: «Вот Степаныч, он пошто здеся? Ему можно, да? А Омельченко не могет? Ишшо повоюем…»

Не успел он излить свою душу, как…

25

Мягко шурша, осыпая потоки песка, с края кручи мелькнули две тени…

Немцы?! Руки слились воедино с ППШ, где каждая шероховатость на кожухе, каждая щербинка на прикладе до боли знакома, до боли родная. Ну, не подведи, родной!.. Выручай родимый!!!

Узрев, что на них наставлены автоматы, готовые через мгновение разорвать их тела в клочья, силуэты, обретя явь и плоть, затараторили скороговоркой, в унисон: – Свои, братцы. Свои!..

Свои?! Как?! Да откуда они?! «Свои мы… Свои… Братцы… Свои, родненькие…» – и скатились прямо под ноги изумленных артиллеристов.

Свои… Точно свои… Фу-у-у!.. Как от сердца отлегло… Неужели из пехоты, что три часа до того, как они тронулись в свое опасное предприятие, приняла бой, сойдясь в рукопашную с передовыми частями дивизии «Дойчланд»?

Не ждали их здесь, не ждали! Даже берег не заминировали и посему не нашлось работы саперам, прибывшим с пехотным батальоном на плотах под покровом ночи и проливного дождя. Злую шутку сделала с немцами ширь Днепра, злую, если не сказать больше… Да и кто рискнет? Кто дерзнет? Дерзнули!..

Внезапность… Она родная сестра удачи на войне.

Истекая кровью, вломились, ворвались в добротно сработанные окопы. Грызли зубами, рвали ногтями, пустили в ход саперные лопатки, срывали каски и били ими что есть мочи. Били, били, били… Били чем попадя, что попадалось под руку. Н-нда-аа, русские долго запрягают, да ездят быстро, отчаянно, лихо: «Побб-ббб-береги-иис-ссь!..»

Почти все полегли из ночного десанта пехотинцев, но итог боя… Итог боя – залитый кровью клочок земли на крутом берегу, именуемый лаконичным армейским языком «плацдарм».

– Пехота?!

– Она самая… А вы артиллеристы?.. Дивизион.

– Они, они… Да только вот не густо…

– Да и нас – меньше взвода.

– Неужели?!

Молоденький парнишка в сопровождении дюжего, широкоплечего солдата-крепыша, бросив ладошку, измазанную кровью – своей, чужой ли?.. – к виску, представился по-уставному:

– Товарищ?..

– Майор Стрельников… Комдив, – уловив заминку пехотинца, первым представился молодой офицер-артиллерист. А про себя подумал: «Командир без пушек…»

– Товарищ майор, младший лейтенант… – начал было мальчишка-пехотинец.

– Вот что, пехота… – перебил его стремительно майор. – Не до знакомств, поверь. Показывай быстрей путь-дорогу. Вот тебе единственный мой офицер – старший лейтенант Лялин. – Улыбнувшись серьезному младшему лейтенанту, добавил: – Теперь вы под надежным прикрытием (горькая ирония тронула уголки губ), а нам еще – работа тяжкая. Орудия на кручу да снаряды и прочее. Бывай… – И шагнул в сторону, где наподобие шеренги стояли оставшиеся в живых батарейцы: – Давай, шевелись, мужики! Быстрехонько уцелевшие орудия – наверх!.. Они теперь дороже всякого золота: в них наше спасение… – командовал, распоряжался привычно Стрельников, разделив надвое остатки дивизиона. – Снаряды с берега – на кручу!

Солдаты споро приступили к своим обязанностям, приглушенно галдели: «Курить хочу, спасу нет…» – «Погоди, еще накуришься…» – «Точно… Фрицы очухаются, дадут нам прикурить…» – «А ты не каркай, не каркай…» – «Чай, не к теще на блины прибыли. Да и где она, теща-то?..» – «Да-аа, турнут нас фрицы, мало не покажется. Полетим обратно в Днепр, кувырком…» – «Тьфу на тебя!..» – «Что-то немцы странно притихли. Не нравится мне это, ой, братцы мои, не нравится!..»

Сказал – накаркал, беду накликал…

26

Зашуршали… Зашелестели… Сколько воюет комдив, но привыкнуть не может к противному шелесту-завыванию немецких мин. Только и успел подать команду, срывая голос на крик: – Ложись!!!

«Моя?! – думал каждый, вжимаясь с головой в мерзкую, прибрежную жижу. – Нет, кажись пронесло! Фу-ууу!.. Рано радовался… Господи, когда же кончится?! А это – точно моя!.. Мамочка, родная!.. Все! Неужели?.. Жив, жив, жив!.. Опять!.. Ну, теперь точно в меня!..»

– …Макара, Ма-аа-кар-а-ааа уби-ли-ииии!.. – раздался чей-то истошный вопль. Наверное, так может кричать только солдат-новобранец, необстрелянный юнец, не нахлебавшийся горя-горького на фронтовых дорогах. Еще не нахлебался…

Не очерствела его душа на войне. Не привык он видеть ежечасно, ежеминутно чью-то смерть. Нелепо все это, нелепо… Тогда-то и своя кажется страшней. И захлебнулся крик отчаяния, потонул в слезах, перешел на плач.

– Дядьку Макара… Ми-ии-но-ой… – И зуб на зуб не попадает у самого…

– А ну, малец, подбери сопли! Противно… – ступил первым в густую темноту к хнычущему солдату заряжающий первого орудия. – Ты слышишь меня? Хватит нюни…

– Не надо… – вступился за паренька ездовой. – Пусть поплачет сердечный. Полегчает. И ему, и нам… Ишь, как убивается… Слез-то у нас нет. Ни одной. Выплакали мы свои слезы-то… Душа у него рвется… Ему легче, пусть поплачет.

– …То-то ты философствуешь мудрено, Омельченко… – пробурчал недовольно рослый батареец, но отступил от продолжавшего всхлипывать молоденького артиллериста.

– Вот и говорю… – Пожилой связной комдива торопясь, будто его кто-то прервет, остановит, изливал душу стоявшему рядом с ним рассудительному богатырю-связисту. – Сынишка остался у него на Алтае… Васяткой, кажись, кличут… Ясно дело, жене отпишут…

– Бабам, знаешь, каково в деревне?.. – торопился он, мысленно благодаря своего слушателя. – Все на своем хребте, как скотина какая…

– Хуже скотины, – вторил ему многозначительно приблизившийся ездовой. – Хуже… Сколько теперича мужиков полегло. А-аа?.. А сколько еще сгибнет… Не сосчитать, поди… Страх…

Горестно вздохнув, замолчал. Молчали и его товарищи. Словно извиняясь перед ними за свое невольное вторжение, засопел в оправдание. Потянулся в карман за кульком из клеенки, где был заботливо припрятан заветный кисет – единственная отрада. – «Курнем?..»

– Я чиво, мужики, скажу… – орудуя в темноте дрожащими от холода и усталости пальцами, щедро сыпал в подставленные ладони крепчайший самосад. – Опосля войны все – на тех же бабах… Да на мальцах, как у Макара. А деревню-то война, глянь-ка, совсем под корень подвела. Разорила, в гроб вогнала.

Согласием с ним – тяжелое молчание товарищей, прерываемое сочувственными вздохами да частыми шумными затяжками.

27

– Ну что, живы, славяне? – нависла над ними высокая фигура Стрельникова. – Кончай перекур!.. Надымили так, что минометчики фрицевские за версту определят координаты, без всяких корректировщиков…

– Или задохнутся от омельченковского самосада… – вставил вездесущий Зазуля. – Это вероятней…

– Это уж точно, – Стрельников предупредительно поднял руку, настороженно вслушиваясь в подозрительную тишину, объявшую с осенней ночной теменью крутой днепровский берег. – Орудия живо на кручу!.. Быстрее, мать вашу…

Стрельников нервничал, торопился, и его нервозность передавалась людям. «Неровен час, немецкие батареи перещелкают нас, как куропаток… Они что-то воюют сегодня не по расписанию…»

И, словно подтверждая его опасения, заухала минометная батарея, возобновив прерванный яростный обстрел по широкому речному плесу. Вот вам! Держите гостинец!.. Если в пучине не сгибли, здесь добьем тех, кто еще надеется на чудо… Вот вам! В-ам, ва-аам, ва-аам, аа-аам!.. – разрываясь, противно визжали осколками немецкие мины, плотным огнем накрывшие остатки дивизиона. Перебьем-ем-ем-мм! Загрызе-ем-ем-мм!..

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Хлюпнула, утробно чвакнув, в липкую жижу последняя мина. Лопнула, разорвалась, брызжа прибрежным взбаламученным холодным илом и свистя в лица горячими кусками смерти. А смерть на войне всегда слепа и неразборчива…

Немецкая батарея, как свирепая цепная псина, роняя клочья пены с разгоряченной морды, нежданно-негаданно затихла, прерывисто, задушенно дыша, скаля острые безжалостные желтоватые клыки и порыкивая от нетерпения, словно не веря в нечаянно выпавшую на ее долю секундную возможность перевести дыхание, чтобы с еще большим – лютым – остервенением броситься на чужаков.

Когда ступица первого орудия уже едва коснулась дерна с пожухлой густой травой на вершине кручи, чуть было не случилось непоправимое.

Немецкие минометчики возобновили огонь, педантично и планомерно засыпая минами каждый клочок плеса. «Ишь ты, пристрелялись, гады… – невольно отметил про себя командир дивизиона и не удержался, как артиллерист-профессионал, беззвучно шепча: – Чистая работа, ничего не скажешь!..» И тут…

То ли ногу кому-то из артиллеристов придавило или осколок страшной болью, разрывая желанную человеческую плоть, впился коварно в спину, но жалобно охнув, солдат выпустил из натруженных ладоней рифленую поверхность протектора тяжелого колеса, завалился на бок, повалив, рухнул в ноги другого солдата. Другие в замешательстве не удержали… И вот противотанковое орудие, как непокорный зверь, почуяв мгновенную поблажку цепких мозолистых рук, рванулось своей стальной тушей вниз, к желанной свободе.

Вниз, вниз, вниз, – загребая станиной поскрипывающий песок, оставляя в нем глубокий след, как от гигантского плуга. И быть беде…

Как добротно сработанный маховик, споро набирающий обороты, врезалось со всего маху в подымаемое снизу второе орудие. Удар, скрежет металла о металл и бешеные матюгальники ни сном ни духом не ведающих людей. Солдаты, облепившие второе орудие, не успев даже сообразить: что? как? и почему? – кубарем повалились на песок от неожиданного мощного толчка. Казалось, все кончено. Навсегда…

Оба орудия, истерзанные, исполосованные вдоль и поперек осколками во время давешней переправы, сошлись, сцепившись, как два уставших до предела боксера на ринге, и осторожно покатились вниз. Замерли…

Замерли?! Не может быть! Как не может? Вон, глянь-ка, убедись сам… Но что это?! Чья тень мельтешит у щита орудия?.. Неужели…

Кто-то невидимый во всей этой кутерьме орал благим матом, из последних сил, скрипя зубами, намертво уперев спину в бронзовый щит, едва удерживая громадный вес стальных чудовищ. Кто?..

28

Он орал, не веря, что еще удержит секунду-другую многотонный пресс на своих плечах, дожидаясь, когда наконец-то очухаются и бросятся на помощь его товарищи.

От нечеловеческого перенапряжения ему казалось, что жилы на шее вот-вот лопнут, и голова сама взорвется от бешено-кипящей крови. Окаменевшей спины и ног уже не чувствовал, все глубже и глубже входя в песок под невероятной тяжестью.

…Опомнившись, все еще не веря, что может случиться то, чего они с комдивом больше всего боялись – потерять последние орудия, – подскочил стремглав, как заяц, мальчишка комбат.

– Держать, Иваныч! Держать, миленький!.. Ну, где вы?! ко мне, на помощь!.. – ревел не своим голосом Лялин, уперев в колесо острое, худенькое плечо. – Дер-рр-жаа-ть-ть!!! Ать-а-аа-аа-ать!!!

Хрипел, стонал, взывал, как к Богу: «А-аа-ааа-ааа!..» Подскочили, облепили с разных сторон, охнули кряхтя: «И-ии раз… И-ии два… И-иии и-ии-три-иииии!..» – разъяли, расцепили едва не загубленные ненароком пушки и, шумно дыша, будто загнанные, в мыле, лошади, вкатили на вершину одну, вторую и потянули дальше, к отбитым пехотой немецким позициям. Фу-у-у-у!..

– Ну, ты даешь! Силен, дальневосточник! – белозубо осклабился в кромешной темноте Зазуля. Тот лишь вздохнул да махнул рукой, пустое, мол, продолжая помогать расчету катить орудия.

– Курнуть бы сейчас, Степан…

– А где твой табачок, Одесса?..

– Где, где… Посеял… Видать, на дне мой кисет.

– Ну погодь, скоро накуримся вдосталь…

– Э-ээ-эх, скорее бы!

Утирая рукавом разорванной гимнастерки обильный пот с лица, прошагал, спеша вперед, командир дивизиона. Лишь только благодарно похлопал по плечу, не в силах вымолвить и слова от неимоверной усталости, всего пережитого за несколько часов этой ночи.

И меряя своим широким шагом неприветливый правый днепровский берег, он вдруг остро, до мелочей, вспомнил опять подробности позавчерашней ночи. Ночь, которая безвозвратно канула в бездну, разделяющую их на живых и мертвых…

– Не веришь?! Ну так пытай, режь меня! Бей, если хочешь! Я что, у немцев должен был справку взять перед побегом из лагеря с указанием «такой-то, оттуда-то не является «засланным»…

– Так, что ли, командир?! – Эмоциональное начало слилось с горькой иронией конца. – Или чтобы они к ней ходатайство присовокупили: «…совершившего побег Савушкина использовать на прежней должности в Красной Армии – рядовым в пехоте»? А-аа?..

– А ты не скалься, не скалься! И на жалость не дави! Ишь ты, взбеленился…

– А я ласки и жалости не прошу… Вижу, что не веришь… – Последнее сказано было зло, с горечью и нескрываемым отчаянием. – Но не дай бог кому из нас того хлебнуть, что я у них, извергов, натерпелся. Никогда и никому…

«…Неужели он больше никогда не увидит его. Его глаза… Глаза… А какого цвета были глаза? – подумалось внезапно, запоздало. – Э-ээх-х, не запомнил…»