Текст книги "Днепровская мясорубка. Река течет кровью"

29

– Ну что, младшой, где твое войско? – просипел фиолетовыми от холода губами Стрельников, продолжая трястись от противной дрожи во всем разбитом теле. Злился на самого себя, когда зубы мелко-мелко стучали друг о друга, а ему казалось, клацанье это – отвратительное, громоподобное – звоном отдается по всей округе.

– Да какое там войско, товарищ майор… – явно смутившись, молоденький младший лейтенант сочувственно поглядывал, как очередной приступ дрожи сотрясает высокого майора-артиллериста. – Всего-то нас осталось вместе со мной семнадцать человек. – Примолк, будто не решаясь говорить о мучившем его, но отметая прочь сомнения, добавил тихим печальным голосом: – Часа два назад, когда фрицы стали вас обстреливать при форсировании… Снова, гады, полезли на нас. Умер тогда наш командир батальона. Ранения тяжелые.

Стоявший рядом Омельченко истово, но быстро, как бы стыдясь делать это в присутствии офицеров, перекрестился. – «…за помин его души…» – долетел лишь до них шепоток его молитвы-скороговорки. Стрельников ничего не сказал, только покосился на него, отчаянно дымя цигаркой, с глухим рокотом кашляя в кулак. – «Тьфу ты, зараза, привязалась!..»

– Ты, вот что… Это… Младшой… – крякнув от досады на «привязавшуюся заразу», распорядился комдив, щурясь и утирая слезу от злого дыма самосада. – Раненых и убитых, кого можно, вниз, к Днепру. Если с рассветом подмоги не будет, обмозгуем, как на левый переправить. А пока так… – по-прежнему трясясь от холода, хрипло заключил он. – Орудия мы поставим на прямую, а ты нам фланги обеспечь. Вот такая диспозиция, усек?

Замолчал, вглядываясь в передний край, подсвечиваемый непрерывно немецкими ракетами, через окуляры трофейного бинокля.

– Из тяжелого[5]5
  «Тяжелое»… – имеется в виду какое-либо противотанковое вооружение, в частности ПТР, противотанковое ружье, состоящее на вооружении в пехотных подразделениях РККА. Слабое, малоэффективное средство для борьбы с танками.


[Закрыть] что у тебя имеется? Или ничего не осталось?

– Только ПТР. Остальное… Представляете, что здесь было… Все в ход пошло… Да и на дно пошло во время переправы.

– Ладно. Можешь не продолжать. Верю… Не густо, но что ж, сгодится. На безрыбье и рак… – усмехнулся в густых сумерках, растягивая в улыбке губы, чувствуя, как долгожданное тепло возвращается в простуженное, утомленное тело. – …ПТР, конечно, мощное оружие, грозный аппарат…

– Мы из него два «тигра» подбили, – поторопился вступиться в защиту противотанкового ружья мальчишка-пехотинец, понимая иронию артиллериста. А затем недовольно промолвил, глядя прямо в глаза Стрельникову: – Вон, Иванов, и подбил оба танка.

Кивнул головой в сторону траншеи, на дне которой сидел на корточках, дымил самокруткой солдат с перевязанной головой в изодранной гимнастерке.

«Да это же тот самый солдатик, который нас с «младшим» на берегу встречал», – осенила догадка, а вслух произнес, вопрошая:

– Иванов, говоришь?..

– Да, Иванов, – как бы спеша покончить с недоумением майора, ломающимся баском пояснил. – У нас их в батальоне, до форсирования, числилось двадцать семь человек. – И шепотом добавил, склонив к комдиву мальчишескую голову: – Один остался…

– Эх-хх-хе-еее… – только и вздохнул тяжко Стрельников, с необъяснимой тоской и щемящей горечью вглядываясь с высоты своей долговязой фигуры в щупленькую фигуру мальчишки-пехотинца, будто силясь на веки вечные запомнить этот непокорный стриженный затылок и смешно, по-пацанячьи, оттопыренные уши. Еще раз вздохнул, но вслух ничего так и не сказал: «…Ивановы… Петровы… Сидоровы… Господи!.. Да на них, почитай, вся Россия держится… А сегодня… Сколько же полегло их сегодня… Здесь… За Россию… На правом берегу Днепра… Страшно сколько!.. А сколько впереди еще рек, больших и малых… Не сосчитать!..»

Обращаясь к взводному, пробасил сиплым застуженным голосом:

– Тебя-то самого как зовут, а, командир?

– Серега… – удивленно встрепенувшись, ответил тот и тут же, поправившись, отчеканил: – Сергей, товарищ майор.

– Так вот, Серега… – излишне бодро произнес комдив. – Живы будем – не помрем!..

Растирая зазябшие ладони, подумал вдруг, что сам-то он мало верит в это. Особенно после сегодняшнего форсирования Днепра дивизионом и убедившись, какой ценой заплатил пехотный батальон, захватив клочок земли на днепровской круче, обильно политой солдатской кровушкой. Обильно – сверх всякой меры! И этим все сказано…

О чем конечно же назавтра, может, на послезавтра, а уж через несколько дней обязательно прозвучит в сводках Совинформбюро: «…сегодня… дцатого октября сорок третьего года наши доблестные войска, после тяжелых и кровопролитных боев… захватили плацдарм на правом берегу Днепра… – и далее будет все более и более звенеть, накаляясь металлом, голос Левитана: – …тем самым обеспечив стр-рр-ремительное наступление наших войск на столицу Советской Украины… К-ки-иии-е-е-в!!! В ознаменование… дцатью ар-рр-ртиллерийскими залпами… Вечная слава героям… Живым и павшим!..»

30

…Внезапно пошел дождь. Мелкий, противный, моросящий. Одним словом, зануда-дождь. И с началом дождя моментально стих ветер, снизошел на нет. Но все равно было сыро и промозгло.

Запах опавшей листвы и хвои, настоянной на густом терпком и горьковатом аромате свежевырытой земли, пряно щекотал ноздри, убаюкивал.

Как бы исподволь, крадучись, навалилась сонным мешком усталость. Непомерной тяжестью легла на плечи и, будто чугунные, гудели натруженные ноги. А каска пудовой надоедливой гирей давила и давила голову, заставляя врезаться шею в грубое шинельное сукно.

Страшно и нестерпимо хотелось спать. Спать!.. И уже никаких сил не было противиться этому желанию. А дождь убаюкивал, убаюкивал, убаюкивал… Спать, спать, спа-а-аа-ааа-ааа-ттть… Только спать…

– А ты сколько воюешь, младшой? А-аа? – спохватившись и тряхнув отяжелевшей головой, прогоняя вязкую сонную дремоту, спросил майор у младшего лейтенанта.

– Полгода, товарищ майор… – ответил тот и добавил, смущаясь и робея перед строгим молодым комдивом за «свое непродолжительное присутствие» на фронте, – сразу после выпуска из Тамбовского пехотного…

– Значит, воюешь уже полгода… Да ты не тушуйся, срок для войны немалый… Погоди, навоюешься еще, – миролюбиво подбодрил его артиллерист и мотнул головой, силясь еще раз прогнать сонное наваждение. – Ты почти Суворов, младший лейтенант Серега, – полушутливо-полусерьезно произнес майор, зная наперед, что на войне офицеры и солдаты взрослеют быстро, а опыта убивать, как, впрочем, и выживать, набираются еще быстрее…

– А я и есть Суворов… – в тон ему улыбнулся молоденький офицер. – Фамилия моя действительно Суворов.

– Ну, ты даешь… Молоток!.. – удивился Стрельников, завороженно глядя на пехотинца. – Даешь!.. Быть тебе тогда маршалом, младшой.

Серега, по-детски моргая пушистыми ресницами, открыто и застенчиво улыбнулся, не скрывая своего удовольствия быть причастным, хоть и косвенно, к своему знаменитому однофамильцу.

– А кубари, значится, успел поносить еще, так я понимаю?.. – пробежал губами по неумело свернутой цигарке, просыпая табак, доставшийся ему с добрую порцию от щедрот ездового Омельченко, чья голова на уровне бруствера виднелась неподалеку. Закурил не спеша, привычным жестом пряча самокрутку в рукав изодранной шинели, невольно подумав: «И шинельке сегодня досталось… Всю осколками посекли…»

Замахал рукой на сизое облако, окутавшее их головы, и через душивший его кашель, кхекая, повторил свой вопрос.

Серега-пехотинец, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не свалиться от смертельной усталости, не решался уйти на свои позиции без разрешения старшего по званию. Да и прервать просто так разговор со словоохотливым комдивом ему было неловко.

– Что-что?! – переспросил он. – Кубари?..

От неожиданности он замер, даже поперхнулся, сглатывая слюну. Острый мальчишеский кадык заходил нервно вверх-вниз по грязному вороту гимнастерки, пропахшей крепким потом и удушливой вонью.

«Ну совсем как мой комбат… – вновь с щемящей грустью пожалел его майор. – Оба еще салаги. Пацаны…»

Младший лейтенант удивленно поднял бровь:

– Да, пришлось. Малиновые… – И продолжил так же негромко: – Поносил наш выпуск кубари, но недолго… Уже под Курском нас всех переодели… Ну, да вы сами знаете…

– Под Курском?.. Дак ты под Курском тоже был?

Младшой кивнул головой: «Был…»

– Вот вы сегодня сокрушались, что жарко пришлось нашему батальону, здесь, на правом… А там… Знаете… – обращаясь на вы к майору, старше-то его самого всего на пять лет, делился сокровенным единственный из уцелевших офицеров батальона, – первый раз, и в такое пекло… Умирать страшно было… Это уже потом я два месяца в госпитале провалялся… – помолчав, смущенно промолвил он. – Там же, в госпитале, и орден первый получил…

– Что за дугу-то получил? – прервал смущение мальчишки-взводного артиллерийский комдив.

– Знамя…[6]6
  «Дуга» – на фронтовом сленге окопников Орловско-Курская дуга… «Знамя» – орден Боевого Красного Знамени, самый почетный и уважаемый орден, которым офицеры Великой Отечественной награждались за особые боевые и личные заслуги… выше лишь было звание Героя Советского Союза.


[Закрыть]

– Ну, ты даешь, старик! Молоток!..

Стрельников одобрительно хлопнул по плечу вконец смутившегося взводного.

– Да ты не тушуйся, Серега!.. Не робей… «Ванька взводный» – он главный пахарь войны… Усек?!

Сказать-то сказал, но, глядя на мальчишку-взводного, прятал от него свой жалостливый взгляд, как бы предвидя, что, может быть, уже сегодня, утром, никогда вот так, как сейчас, не будет разговаривать с молоденьким однофамильцем великого полководца. Утром… Никогда… А гадюка-предчувствие жалило, жалило сердце молодого майора…

31

…А сколько было их уже за войну, вот таких встреч-разговоров накоротке?.. Не счесть… Поговорили и разошлись… Раз и – навсегда. Навсегда…

И нет больше того молоденького «Ваньки взводного». В первом же бою…

В лучшем случае отправляют в госпиталь… Навсегда… Покалеченного…

Подмечал его начштаба, что каждый раз, заполняя похоронный лист «Дорогая… Ваш сын… Гвардии младший лейтенант… Пал смертью храбрых в боях за Свободу и Независимость нашей Родины у села…», недобрым, чужим, отрешенным взглядом поедает молодой командир дивизиона клочок казенной бумаги. Будто душу свою живую, трепетную режет, терзает острым финским ножом, выводя мелким бисером скупые, безжалостные слова похоронки.

Хмурился комдив, мрачнел лицом лет на десять… Смотрел на всех ничего не видящими глазами и нещадно курил выдаваемый в доппайке «Беломор», бросая одну за одной искуренную до мундштука папиросину в жаркий зев печурки-буржуйки. И так же молча, жадно припадал к фляге в брезентовом чехле, где булькал НЗ-спирт. Сэкономленные наркомовские…

Глухо ворчал нечленораздельное под укоризненным взглядом своего связного Степаныча, пожилого солдата, годившегося ему в отцы. Стучал отчаянно кулаком по щербатому снарядному ящику, служившему верную службу вместо иного стола, и сжимал алюминиевую кружку, изготовленную батарейным умельцем, до побелевших костяшек пальцев. И снова курил одну за одной па-пироску. И плакал, не стыдясь слез…

А рука с обкусанными в гневе ногтями и пучками красных, воспаленных заусенец, дрогнув, замирала: «…у села…»

…А сколько было их – таких вот сел – никому неизвестных, сереньких русских деревенек. С неказистыми домишками, словно прижатыми вечной непогодью к чернеющему пригорку, откуда виднелась невдалеке заброшенная деревенская колоколенка.

Она сиротливо гляделась, будто нищенка-дурочка, на чужом празднике – среди пенного кипения рощи молодых берез. А те беззаботно, как в хороводе, играючись, охватили изумрудным перелеском-кольцом свою убогонькую соседушку, за порушенной оградой которой ютилось бесхитростное деревенское кладбище.

…И дрогнув, брызнув чернилами, бежала по зловещему клочку казенной бумаги неказенная комдивовская приписка: «…Похоронен в братской могиле у того же села…»

…И вечным поминальным гимном им печальный клин журавлей над деревенькой той. Да тихая речка за околицей. Да косой дождь по серым исстарившимся крышам изб – вечный сельский печальник. Россия… Вся их фронтовая географиия… Кровью умыта…

32

– …А «Ванька взводный» – он главный пахарь войны… – повторил Стрельников притихшему лейтенантику Сереге. – Вот, Сашок, мой комбат-один[7]7
  «Комбат-один» – военный, армейский сленг, означает сокращенное «командир первой батареи».


[Закрыть], тоже, как и ты, молодо-зелено. Чуток постарше тебя… А начал от Москвы, в сорок первом… Там же свой первый орден получил, и тоже «Знамя»…

Помолчав, раскурил цигарку, опять «стрельнув» у Омельченко, стоявшего часовым в боевом охранении, добрую щепоть махры.

Зайдясь в натужном кашле – жилы на шее того и гляди лопнут, натянуты, как струна – после первой же затяжки просипел, ловя ртом сырой воздух: «Как он… такую отраву… О-оо, господи-и-ии!.. Кхе-кхе-ее-хе-хе-е… Курит… Не пойму… Ууу-уф-ф…»

Вздохнув поглубже, протянул младшому:

– Курнешь?..

– Нет, спасибо, я не курю… – Поправился тут же, добавив по-уставному: – Никак нет, не курю, товарищ майор.

«Ну, совсем как мой Сашок. Не курит, не пьет, да и девками еще не целованный… – отметил про себя Стрельников. – Молодчина пацан!..»

…Молча вбил носком когда-то изящного хромового сапога дотлевающий окурок, смачно сплюнув под ноги. Припал к окулярам цейссовского бинокля, вздохнул шумно: «Странно… Тихо… Не похоже что-то на фрицев. О-о-оох и не по душе мне эта тишина. Не по душе… Удумали чего…»

И как бы прерывая его мысли, застучали, залаяли нервно, надсадно, зло крупнокалиберные длинноствольные немецкие пулеметы, распуская веера трассеров над их головами. Зашипев, белым шнуром расчертила небо одна ракета, другая, третья… Чпокнув, повисли над нейтралкой, заливая белым ослепительным светом недавнее место боя.

– Началось, товарищ майор?! – подбежал запыхавшись Лялин, вертя головой от больно врезавшегося в кадык ремешка каски.

– Да не похоже… – всматриваясь и всматриваясь в подсвеченную нейтралку воспаленными глазами, прохрипел простуженно Стрельников. – Так, гады, нервы щекочут. Расслабиться не дают.

…До него долетело странное бормотанье неугомонного ездового.

«Натерпелся старик на переправе…» – подумал и не удержался.

– Ты чего там, отец, бормочешь, а?..

– А хорошо воюет германец, аккуратно, скажу я вам, с комфортом… – как бы рассуждая сам с собой, произнес степенно Омельченко. – Добротно сработаны траншеи у немчуры…

Любовно, с крестьянской оценкой, с прищуром, провел краснокожей, заскорузлой пятерней по свежевыструганным доскам обшивки окопов полного профиля.

Офицеры усмехнулись, повернув дружно головы в сторону солдата.

– А вот блиндажей и землянок – ни-ни… – продолжал он неспешно. – А для чаво энто, спрашивается, а-а?.. – И забубнил самодовольно, делясь с притихшими слушателями собственным умозаключением. – Ан не для того ль, как я уразумеваю, чтобы, понимаешь, не спать и не кемарить, нас здеся дожидаючись. Не расслабляться… Так понимаю… – И закончил исключительно довольный проведенным собственным расследованием: – Кумекает начальство-то у немчуры. Еще как кумекает…

– Ты, отец, того… Смотри… Больно много рассуждаешь… – прервал его командир дивизиона. – Особист у меня неделю назад интересовался: «чего да как там ваш ездовой?..»

Злясь на своего недосягаемого недоброжелателя, майор в сердцах чертыхнулся.

– Все вынюхивает, паскудник, интересуется! – Смахнув с щеки капли холодного дождя, выругался грозно, матерно: – …Гнида!

…Омельченко обиженно засопел, наклонился от дождевой мороси, согнувшись серым, неуклюжим кулем в своей неизменной шинели, впитавшей в себя крепкий конский запах всех его лошадей. Затем долго и тщательно орудовал с кисетом. Наконец пыхнул раз-другой, сыпля искрами, как из паровозной топки, из своей чудовищной величины самокрутки.

Сурово поглядывая на майора и окружающих его офицеров со дна окопа, со смаком жевал конец цигарки, будто силясь что-то возразить командиру дивизиона, но не смея. И все же решился…

– А где он, особист-то?.. Далече теперь, однако, будет… А по мою душу приплыть сюда, на правый, кишка у него тонка. Здесь стреляют…

Офицеры снова усмехнулись, переглянувшись…

Поеживаясь от холода и промозглой сырости, втягивая голову поглубже в воротник изношенной, чиненой-перечиненой шинелки, затянулся напоследок и вместе с едким вонючим дымом самосада выдохнул из себя давнее, наболевшее:

– Ладно… Молчу я… Уже и посудачить нельзя… – И улыбнувшись широко, изрек многозначительно: – А лошадей я все равно забижать не дам никому. Это – тварь Божия. И… и… И – труженица великая…

– Ого-о! Видал, Сашок… – И тут же сам поправился: – …Видал, комбат… Какие братья-славяне с нами воюют. Прям доморощенные философы…

Стрельников устало, вымученно улыбнулся в темноте: «Эх, славяне, славяне…»

33

– …А может, это и к лучшему, что расслабиться не дают? – возвращаясь к прерванному разговору, спросил комдив у Лялина, словно ища поддержки и опоры у своего единственного оставшегося в живых офицера дивизиона. Оторвался от бинокля, кивнув притихшему комбату и взводному: – Познакомились или представлять друг другу?..

– Да познакомились уже, товарищ майор, – мягко улыбаясь, сказал комбат-один, внезапно громко чихнув. Зябко повел худенькими плечами, поплотнее запахивая шинель, на грязном ворсе которой, густо измазанного местами глиной, лепились горошинами капли дождя. Еще раз звучно чихнув, торопясь дополнил: – Земляки мы… Даже, оказывается, в одном университете учились.

– Во дают!.. Земляки… Оба москвичи… – удивился было Стрельников, обращаясь к обоим. – Ну вы даете, славяне! То Серега Суворовым оказался. То еще земляком… И учились вы вместе. Именинники, одним словом…

– …Как обстановка, лейтенант? – спросил он, вновь подымая бинокль, одновременно с хлопком ракеты. «Фонарь»[8]8
  «Фонарь» – здесь название немецкой осветительной ракеты.


[Закрыть], шипя и фыркая, как живой, разливал свой неестественно желтый свет над позициями артиллеристов.

– Нормально… – Но тут же поправившись, доложил оживленно (по голосу чувствовалось – рад нежданной-негаданной встрече с земляком): – На флангах боевое охранение выставлено, в придачу с «ручником»[9]9
  «Ручник» – ручной пулемет Дегтярева – РПД – прошедший с Красной Армией весь боевой путь до самого Берлина.


[Закрыть]. В пехоте тоже не спят, посты выставлены. Серегин батальон… Батальон младшего лейтенанта Суворова также выставил боевое охранение и укрепляет траншеи на флангах…

– Ладно… – многозначительно произнес Стрельников и, устало вздохнув, глядя с нескрываемой любовью и грустью на своих мальчишек-офицеров, в который уж раз за сегодняшнюю ночь обронил: – Живы будем – не помрем!.. Так-то… – И огорошил примолкших лейтенантов совсем не свойственной ему откровенностью: – Университет, говорите… Здорово!.. А я вот, как себя помню, казармы, казармы, казармы… За батей своим помотался мальчишкой. Ну, а до войны – снова казарма, артучилище в Ленинграде…

…По всему было видно, как он разволновался, вспоминая былые годы. И отца… Отца он потерял в жутком тридцать восьмом… Безвозвратно…

Волновался молодой командир дивизиона, такое с ним редко было… И сам злился за свои «нюни», что распустил перед мальчишками, и за свою откровенность, и за предательскую дрожь в руках. Тьфу ты!..

Отвернулся, припал к спасительным окулярам трофейного Цейсса. И вдруг… Оторвавшись от бинокля, внятно, по слогам, сказал, как отрезал:

– А Питер… Он… Он покруче Москвы будет… Красота там… Особая…

34

– Зашевелились, гады!! А-аа, черт!!! – отчаянно застонал, скрежеща зубами, старик-ездовой.

– Что?! Где?! Где фрицы, Омельченко?! – встрепенулся ему навстречу командир уцелевшего орудия, подскакивая, как ошпаренный, со дна траншеи, на ходу передергивая затвор ППШ.

– Где они?! – Рука сержанта нервно заправляла непослушный ремешок каски.

Повскакивали, враз прогнав остатки тяжелого сна и смертельную усталость, солдаты, спавшие вповалку тут же, у орудия.

Поеживались в отсыревших шинельках, густо замазанных шмотками грязи и глины, в которых залипли сухие иглы сосен, прошлогодней листвы и пучки пожухлой травы.

А в почерневших от нечеловеческой усталости провалах глазниц билась и билась тревога: «Немцы! Немцы!.. Немцы!..»

Оставшиеся в живых артиллеристы споро и ловко занимали свои места в расчетах возле уцелевших орудий. Все!.. Какой тут к черту сон! Вот она – смертельная опасность!.. Там. За прозрачно чернеющей полосой ничейной земли. Все!.. Там – враг…

Пш-пш-ш… – зашипела-пошла, круто взмывая долгим-предолгим шнуром по небу, немецкая ракета. И…

«Ну-уу, скорей бы, скорей!.. Ну же… Не томи!» – молил, проклиная, каждый из артиллеристов эту минуту небытия, длящуюся, казалось, целую вечность. Вечность…

«Ппф-фф-фыкк…» – раздался такой долгожданный хлопок, прервав полет ракеты в черную бесконечность ночи. И на лицах – облегчение. Все… Лишь ровный мерцающий свет «летучей мыши» выхватил гигантский круг на страшном месте боя.

В каком-то уродливо-мрачном обличье предстало еще раз пред их взором место, где в яростных, смертельных атаках в рукопашную, сходился с передовыми частями эсэсовцев гвардейский пехотный батальон. Всего лишь несколько часов назад. Незадолго до их переправы. А теперь… Теперь тихо. Но обманчива на войне тишина…

…Продолжающие слабо дымить покореженные «тигры», гигантские, словно неземные чудовища, отбрасывали причудливые бегущие тени.

…Шш-шшш-шшшш… – догорела, злобно шипя, осветительная ракета, роняя белые брызги. А тени, как ночные духи, темными крылатыми призраками, не желая расставаться с чревом своих стальных хозяев, завертели, закружили вокруг них дикую, дьявольскую пляску.

Все, будто завороженные, смотрели на танец-пляску теней…

«Ужо мы вам покажем!.. Ужо мы вам… – метались они лихорадочно, в бешеном ритме. – Ужо…»

Переломанные взрывами тяжелых орудий и кое-где вырванные и поваленные с корнями сосны, как фантастические пауки, жутким безобразием вносили хаос, нагоняя тоску и страх, в общую картину от меркнущего желтого цвета.

Все!.. Снова мрак и непроглядная темень осенней ночи. И только робкий лепет дождя. Тихо…