Текст книги "Днепровская мясорубка. Река течет кровью"

35

– А-аа-ааа!.. М-мм-м!.. Черти!.. – повторял и повторял, ровно заведенный, Омельченко. И тут все увидели, как ездовой отчаянно наяривает свою спину кнутовищем. Дерет изо всех сил…

– Что случилось, Омельченко?! – шагнул к нему тоненькой фигуркой из темного круга комбат-один. – Что случилось тут у вас?.. – повторил свой вопрос Лялин.

– Да, малость того… Товарищ… Старший лейтенант… – вдруг осознавая всю нелепость вызванной им ситуации, бормотал простуженным голосом пожилой солдат. И выпалил, неожиданно осмелев: – Вошь, паскуда, совсем обнаглела!..

– Вот сволочь!.. Думал, что посля такой купели, как нонашная, ей не жить. Хоть она, сволота, донимать не будет… Ага, держи карман шире!.. А она… – продолжал яростно, с глухим ожесточением водить кнутовищем между лопаток. И вдруг, поняв, из-за чего заварился весь сыр-бор, забормотал оправдываясь: – А я чаво… Ничаво…

– Ах, Омельченко, Омельченко!.. Вечно у вас… – только и вымолвил комбат, от досады махнув рукой. – А ну вас…

И ставя на предохранитель затвор автомата, шагнул обратно к орудию, примостившись устало возле снарядного ящика.

…В воздухе, несмотря ни на что, пахло остро и осязаемо прелой травой и листвой. Тем неповторимым и чарующим запахом осени, что особо ощущается дыханием огромной реки. Ее слегка ворчливое, сонное бормотанье-присутствие доносилось сюда, на самый край леса, на вершину днепровской кручи.

Лишь спокойствие – вечный спутник и умиротворение златокудрой царственной богини – прерывалось частыми хлопками немецких ракет да злобно отчаянным трескучим лаем крупнокалиберных пулеметов.

Осень… Сыро и холодно в ночи. И как довесок ко всем их мучениям и страданиям – мелкий зудяще-противный дождик.

…И каждый из них, вдыхая полной грудью сырую пьянящую прелесть соснового леса, со всей силой ощущал неистребимый запах войны и смерти.

Она там… За непроглядной теменью… Она там, за разбитыми и чадящими немецкими танками. А может, в них самих?.. Кто знает…

36

– Ах-ах, Омельченко, Омельченко!.. – вплотную приблизившись к пожилому сибиряку и явно передразнивая молоденького комбата, хитровато щурился, скалился белозубо блатняк-одессит Зазуля. Растянув рот чуть ли не до ушей, бывший штрафник, вернувшийся к ним незадолго до наступления, продолжал подтрунивать.

– Ты, отец, обратно гастроль даешь?.. Лошадей твоих в помине нет, остались на левом, а кнут что, как талисман за собой на правый потащил?.. – Нависнув над тщедушным ездовым своей медвежьей глыбой, приложил шутливо лопату-ладонь к уху. – Не слышу ответа… А-аась?!

И довольный сам собой и произведенным эффектом, заржал…

– Чаго ты?.. Чаго ты?.. Пошто дражнишься?.. – суетился, оправдываясь, незадачливый артиллерист.

– Да подожди ты, Зазуля!.. – отодвигая плечом громаду бывшего штрафника, втиснулся сержант, командир орудия. – Ну, земеля, ты даешь!.. Всех умудрился на ноги поднять. Вот отчебучил, так отчебучил! И как тебе только это все удается? – Приблизив к лицу еле-еле светящийся циферблат, озабоченно потянул: – Э-ээ-э, да тебя, Омельченко, менять скоро надо. – Опустив рукав, бросил зычно и властно в сторону орудия: – Готовься, Лепехин!..

– Тут я, тут… – недовольно кряхтя, поднялся со своего насиженного места вечно хмурый и постоянно насупленный солдат из недавнего пополнения. Охая и сердито пошмыгивая носом, всем своим видом демонстрировал обиженно, что командирские придирки, обходя всех стороной, почему-то всегда задевают только его одного в расчете.

– Давай, давай, пошевеливайся! – озлился на нерадивого батарейца Зазуля, узрев, как рука вечно охающего солдата втихаря припрятала черный сухарь в кармане шинели. Подальше от вездесущих товарищей, с которыми, по неписаному фронтовому братству, надо делиться последним. Последним и – точка!.. – Ты, рохля, чего резину тян…

Осекся, увидев приближающегося по траншее майора. Сменив тон, по-свойски обратился к стоящему рядом пожилому ездовому:

– А что, Омельченко, курнем-ка твоего злющего?..

– Да не дуйся, не дуйся! – басил одессит, видя, как ревностный до табачку Омельченко обиженно засопел. – Доставай кисет-то…

– Давай, земеля, не жмоться! – поддержал его сержант. – А то мой табачок… – Он извлек из кармана размякшую пачку сигарет, смял ее, далеко зашвырнул за бруствер. – Сами курите свое гов…

Вытер руку об иссеченную осколками шинель, счищая остатки бурой жидкой кашицы, неряшливыми потоками сочащейся между черными от грязи пальцами, и торопливо потянулся к кисету ездового.

37

…Не заснешь. Да и до этого ли ему? Враг вон там, рукой подать. Тревожно на душе. И не только тревога гложет и гложет лютой волчицей сердце молодого командира дивизиона. Не только она…

…Стрельников споро шагал по траншее, где еще совсем недавно царила чужая жизнь… А впрочем, почему чужая?.. Такие же солдаты, окопники. И если б были плохими вояками – не дошли до самых стен Москвы и не дрались бы с отчаянием обреченных в окруженном Сталинграде. Гнал он от себя надоедливые мысли, не нужно все это ему сейчас, здесь… Но все равно тяжело и муторно на душе… Как она там дальше сложится, крутая армейская судьба-судьбинушка?.. Как распорядится их жизнями? Как?.. Одному Богу ведомо…

…Казалось, что там, давече? Встретились и разошлись. Ан нет. Шутил вроде бы комдив, и улыбка теплилась в его горькой иронии. Но нет. Нет…

Вспомнил он о недавнем, что случилось в вверенном ему дивизионе всего несколько дней назад. Вот в такую же стылую, слякотно-дождливую ночь. Лучше б не было той ночи. Не было… Никогда…

Тяжко и горько думать об этом молодому человеку. А он-то сам еще и четверти века не прожил на белом свете. А вот удастся ли?.. Кто знает?..

Злая судьба у тех, кто стреляет по танкам в своих смертельных поединках. Страшная судьба у них. Незавидная… Но вот удача…

Элементарная фронтовая удача светила его дивизиону. «А фарт – он и есть фарт…» – как любил повторять и лыбиться при этом его батареец Зазуля. Пусть фарт, пусть удача – все едино! Лишь бы не показала спину. Лишь бы не отвернулась в нужный час, в нужный момент. А там… Мы и сами с усами!.. Так-то…

Эх, удача! Попробуй, удержи ее за хвост!..

Вот и налобник вспотел, и вся спина покрылась мокрой испариной у наводчика. И мелко-мелко дрожат мускулистые руки. То ли от непомерной усталости, то ли от смертельной опасности, многократно увеличенной окуляром орудийного прицела. Всего минуту-другую назад…

Глянь-ка!.. И подносчики снарядов с заряжающим поскидывали свои взопревшие от страшного напряжения гимнастерки. Вишь ты!.. И командир расчета охрип, в изнеможении утирая пот с грязного от копоти и пыли лица, сдергивая неподатливый ремешок каски.

Все! Кончено… Смотри-ка, смотри… Глянь-ка! Нет, ты только глянь, глянь… Уделали мы их…

Уделали? Нет. Сделана четко мужская незавидная работа. Сделана и исполнена сполна… А цена ей?..

Да ты сам посмотри… Посмотри… Оглянись окрест…

Н-нн-да-ааа… Дымят фрицевские танки, жирным чадом кутая свой позор. Позор?..

– Ой ли? – спросит дотошный бывалый фронтовик. – Фрицам, надо полагать, тоже несладко. И потом провоняли их гимнастерки, и вошь заедает, да и сапожищи пудовой раскаленной гирей на ноге висят. Солдат-то, он везде солдат…

Так что позору в том нет. Нет, нет и еще тысячу раз нет. Просто отступила удача от них в сегодняшнем бою. Изменила им… Отвернула от них свое капризное лицо. Так-то…

А что ладони до кровавых мозолей и спина гудит, что нет силов разогнуться, дак это – не беда. Не беда, говорю… Эй, старшой. Да тебя, тебя, старлей… Тебя, сердешный… Ну, как насчет того… Неприкосновенного… Из твоей фляги… Что ж, добре, что сам не против того… Тогда лады…

– Давай, братва, навались дружненько… Разливай… Из этой фляги… Как какой?.. Да из НЗ, что комбат пожаловал…

– Закусывать, говоришь?.. А к чему она, закусь-то? К чему? И так сладко от дыма махорочного. Да еще слаще его вон тот чад, что по жнивью низко стелется от горящих «пантер». А это значит, братва, что не изменила нам сегодня удача. Переиграла лихую судьбу нашенскую. Как пить дать, переиграла. Переиграла вчистую.

Э-ээ-эхма!.. Везет же нам сегодня… Ну, ну, не буду гневить… Да, да… Сплюнул… Трижды, как и полагается, через левое. Ну, что, еще по одной. Вздрогнули! Э-ээ-эхх… У-уу-ууу-ууухх… Фу-уууу. Да-ааа. Крепок, чертяка…

– Ведь чистый, неразведенный спиртяга будет…

– А нам такой в самый раз, после нонешней передряги… За них пью… Пусть они, подлюги, горят, мать иху, антихристову… В бога, говоришь?.. Нет, не верю. Не верю, говорю, а вспомнил, так… К слову пришлось… Мы же русские люди… Русские…

А ну, братва, навалились… Вздрогнули еще по одной, по маленькой… А ты чего, старшой, отстаешь, а?.. Ну давай, давай, сынок… Не тушуйся…

Ну вот и хорошо… Молодчина!.. Не пошло?.. Накось вот, сухарика… Черненького… Возьми… Вот так-то оно лучше будет…

Это ты в бою для нас командир. А здеся ты старшой, не сердись на братву… Ну вот и добре… Так вот, здеся, мы все перед тем, что во фляге – равны… Всем поровну… Усек, как говорит наш комдив?..

Ну что, по последней?.. Тогда давай, разливай… Вот так… Ну, за что пьем на сей раз?.. За удачу?.. За нее… У-уу-ууух!.. Э-ээх-ма-ааа. Не поминай лихом!.. Ну что ж, пьем за нашу родимую «Прощай, Родина!»… За нее!..

Слеза, говоришь?.. Да нет, мил человек, не слеза это… Да, да, гарь от энтих фрицевских танков. Глаза ест… Вот так-то… А плакать нам, мужикам? Да ты что? Побойся бога… Ну-к, давай-ка, курнем твоего… Да не жмись, не жмись… Вот и хорошо… А то ишь, чего удумал… Смотри-ка, глазастый какой! И слезу у меня приметил… Ишь ты!..

38

…Так вот виноватится перед самим собой комдив Стрельников. Виноватится… И сам казнит себя. Сам…

А виноват ли? …Как знать, как знать… Если бы да кабы… Поди ж ты, разберись…

Война подлая… Сколько ж она судеб человеческих изломала? Сколько жизней перекорежила? А-аа?.. Сколько?..

Да кто его знает, сколько?.. Только ей, подлюке-подлой – войне проклятущей, и ведомо. Ей одной…

39

…Сбившись в тесный кружок, прижимаясь друг к другу озябшими спинами, молча и жадно курили, по фронтовой привычке пряча цигарки в горсть и пуская дым в рукав шинели. Но тепла не было, и они продолжали трястись, плотнее сбиваясь в серую однообразную массу: мятые от смертельной усталости лица, черные от бессонницы провалившиеся глазницы, а в глазах… В глазах черная дыра неизвестности и потаенного страха – каким будет рассвет?..

Внезапно тучи разошлись. Также внезапно прекратился нудный осенний дождь. Нудил, канючил – да и поистратил последние хлипенькие силы. Сошел на нет.

Черное небо вызвездилось россыпями бриллиантов, собранных кропотливо – с умыслом! – чьей-то старательной рукой в замысловатые мозаики созвездий. По-южному, сочно и ярко, разрезая звездный океан, мерцал таинственно Млечный Путь.

Находившийся тут же, в круге, Омельченко, которого сменили в боевом охранении, посасывая цигарку, многозначительно проронил:

– Завтрева, кажись, денек погожий будет, жаркий. Ить, глянь-ка, как небушко рассиялось. Верный признак, что денек дюже добрый будет. – Помолчав, сыпанул во все стороны искрами здоровенной козьей ножки, добавил с той же многозначительностью: – Больно прям и смотреть-то на такую вот расписную красоту…

– А ты и не смотри… – недовольно произнес кто-то из солдат, потуже запахивая промокшую шинель на продранные колени галифе. – Будет погожий денек завтра, да только уже, наверное, не для нас…

– «Завтрева»… – продолжал тот же голос, явно подтрунивая над ездовым. – Ишь ты, выискался какой – «завтрева»…

– Для нас «завтрева» может сейчас закончиться, эх-хе-хх-хе-е… – в тон ему заскулил другой обреченный голос. – Пехоту вон, всю побили, а нас…

– А ну, малахольные, цыц!.. Чего раскудахтались?! Разнылись, мать вашу! Перед пехотой же стыдно… Вон их сколько полегло… – забасил ожесточенно на маловеров крепыш-связист первой батареи, вернувшийся к ним из госпиталя всего за два дня до переправы. – Мы им завтра покажем кузькину мать! Они, суки, у нас повертятся, как черти на вертеле!.. И не хрен их бояться, пускай нас боятся…

– Верно, верно, Иваныч!.. – бросился в поддержку ему Зазуля. – Не хрен их бояться, мужики! Третий год пужаемся… Пусть они, падлы, при одном нашем виде обдри…ся и особо…ся!.. А нам хватит их бояться да побаиваться…

– Больно ты уж осмелел после штрафбата-то… – встрял немногословный немолодой солдат из их расчета.

– А ты штрафбатом меня не упрекай! Не упрекай… – взъерепенился не на шутку одессит. – Что было, то было. За свои «грехи» я кровью, между прочим, заплатил. Сполна…

Все нервно засуетились, а Зазуля еще больше распалялся, гневно швырнул обидчику в темноту ночи: – Штрафники… А ты сам-то хоть знаешь, какая там братва?!. То-то же…

…Буря, казалось, миновала, но все еще продолжая злиться не на шутку, развернулся к притихшему батарейцу мощным неохватным корпусом, роняя глухим страшным голосом тяжелые, как камни, слова:

– Штрафники… Одну роту их сюда – и не надо было ложить в землю, здеся, целый батальон пацанов… А ты – «штрафники…» Нашел чем попрекать! …Нашим штрафбатом полковник командовал… Вот это – геройский мужик, скажу я вам!.. Звезду Героя, между прочим, в сорок втором под Сталинградом получил. А потом… Потом завел себе ППЖ[10]10
  ППЖ – фронтовой сленг, означает «походно-полевая жена». С точки зрения обывателя – все ясно. Но как прекрасно были воспеты эти великие русские женщины, особенно незабвенным К. Симоновым в поэме «Фронтовая жена»!


[Закрыть]. Но любил ее страстно…

Стал к нему особист, подлюка, «подъезжать»… Мол, что да как, законная жена в Москве… Но полковник… Что значит геройский мужик… Он ему морду набил и послал в атаку вместе со своими батальонами на прорыв…

Так «тот» и «обвалялся» в первую же минуту боя. Это ему, заразе мерзкой, не врагов народа вынюхивать. Там «они» больно смелые… Прыть свою и рвение неуемное проявляют…

…Так жинка его фронтовая в слезы. «Что ты наделал?!. Что ты наделал?!» Ладящая такая бабенка. Как чуяло ее бабье сердце…

Бывший штрафник сыпанул добрую порцию махры из молча протянутого кисета стариком ездовым. Долго слюнявил, правил «козью ножку», придавая ей тщательные формы. Ширкал нервно и настойчиво услужливо поданной соседом «катюшей». Закурил, жадно глотая дым самосада.

– В общем – бабье сердце – вещун. Понаехал трибунал. Чудом от расстрела уцелел Герой Сталинграда…

Так вот, водил он в штыковую наш батальон без единого патрона. Одни штыки примкнутые к трехлинеечкам. Одни штыки, да и только… – подчеркнул он уже более спокойным голосом, рассеивая малейшие намеки сомневающихся в правдивости его печальной повести. – Вот со штыками и – «Вперед!.. В атаку!»…

Сколько там братвы полегло… Но высоту ту безымянную взяли, как и положено, до рассвета… Кабы патроны выдали…

Какие мужики там были!.. – Зазуля яростно заскрежетал зубами, бросив под ноги окурок. – М-мм-да-ааа… В штрафбате-то – все едино, что рядовой ты, что офицер. Знаков-то различия нет. Только – «Вперед!..» с голыми руками… А люди-то те… Штрафники – русские… Как ты и я…

Поперхнувшись, сглотнул слюну и продолжил с дрожью в голосе, а от дрожи той, непривычной для столь внушительной комплекции заряжающего первого орудия, у слушателей из числа уцелевших артиллеристов – мурашки по спине.

– Слишком большая цена крови той… Мне вот, считай, повезло, госпиталем отделался. Я вот живой перед вами сижу, руки-ноги целы. А ребята… Да что там говорить… – замотал он отчаянно головой из стороны в сторону, как бы гоня прочь дурное виденье – страшный отрывок его фронтовой биографии. И заплакал горько, навзрыд – как ребенок.

40

…Молча и жадно курили, неловко задевая друг друга плечом, пряча глаза. М-да-аа!.. Чего-чего, а уж слез от неунывающего балагура, острослова и неистощимого прибаутчика Зазули они все никак не ожидали.

Затихли, еще тесней сбившись в тесный кружок.

– Батальон почти весь, как эти пацаны сегодня… – плакал, не стесняясь своих слез, одессит. – В живых только я да старшина. Полковник наш геройский после третьей атаки без ног остался. Там же… На той высотке. Жив он или нет – не знаю. Уж больно плакал и сокрушался по своей медсестричке в том страшном бреду. Сколько жив буду – вечно буду помнить этот окровавленный обрубок… И как он ее звал, как звал!.. Прикипела, видать, она к его сердцу. Роднее всех родных… – Зло, замысловато выругавшись, сказал, как пригвоздил, такое, от чего остатки сна у его товарищей слетели, подобно жалкой листве под порывом колючего и безжалостного осеннего ветра. – Падлы они усатые. Оба… К стенке их обоих не жалко…

Замолчал, насупленно, исподлобья вглядываясь в хмурые, изможденные лица батарейцев.

– Ну, думаю, стукачей после сегодняшних водных процедур при заплыве в ширину среди нас нет. Так, что ли?.. А если и есть, то во второй раз мне в штрафбат, к бывалой братве, не страшно.

– А чем мы тебе не кумпания?.. – вдруг озорно осклабился-ощерился Омельченко. И лаская слух рассказчика, предложил: – Закурим, а?

– Спрашиваешь еще… – облегченно вздохнул тот.

– И нас уж тогда с Иванычем не забудь… – подмигнул богатырю-связисту парнишка-медбрат. – Как, а-а?.. Угостишь, батя?

– Ну как мне вас обделить?.. – ссыпая в их заскорузлые пригоршни самосад из кисета, говорил растроганно пожилой солдат.

– Измочалил ты мне душу… – промолвил он еле слышно, глядя на громаду застывшего перед ним заряжающего. – Знамо дело – как есть измочалил, чертяка. Эх-ма-а…

А у него самого тоже кошки на душе скребутся. Скребутся, да еще как – не отпускают. Гложут сердце воспоминания позавчерашнего дня – точнее, позавчерашней ночи.

Да и как тут не мучиться воспоминаниями той памятной ночи?.. Как?.. Хотя и чист он душой и в ладах со своей совестью, но… Вот это самое «но» засело под самое сердце занозой болючей. Да и как ей не засесть после всего житого-пережитого. А?..

Вот только жизнь не задалась. Не задалась, и все тут… Все сломала жестокая безжалостная судьба… Эх-хе-ее…

После рассказа заряжающего первого орудия про мытарства штрафников снова на душе когтистой лапой корябнуло, заныло… Засосало у самого сердца… Тоска… О чем она? Да все о том же… Тоска для солдата, как злая мачеха-чужбина.

Долго шел к родному порогу пожилой солдат… Два года жуткой войны за плечами… А вот не верится, что дошел, дополз, доплыл…

Но тоска – стерва неуемная – все гложет и гложет кровожадно, хуже зверя иного лютого сердце ездового Омельченко.

И не верится, нет, не верится, что он почти у родного порога. Но страшно ему и «силов» не хватает представить, что там… Там… Снова и снова тоска-кручина сжимает до боли сердце, рвет и рвет его на части.

…Вот так же позавчера плескался Днепр у его самых ног. Но то было позавчера… Позавчера… Ночью. На другом берегу…

41

…Плюск-плюх… Плюск-плюх… Раз, раз и еще раз. И – снова плюск-плюх… Плескалась, заигрывая с прибрежным песком, тягучая днепровская волна и замирала, словно в изнеможении, уходя всей своей слабеющей силой в его сыпучую жадную плоть.

– Тихо-то как, Федор… – зябко поводя плечами в своей неизменной замызганной шинели, кашлянул в кулак ездовой первого орудия, устало переступая затекшими ногами.

– Тихо… – в тон ему, одними губами, посиневшими от холода, ответил связист. – Только холодно, черт возьми…

– Ты вот с дороги, чай, намаялся и напросился сюда… – страдальчески посочувствовал ему Омельченко, буравя глазами из-под косматых бровей ладную и крепкую фигуру дальневосточника. – Тяжело, поди, опосля гошпиталя…

– Да ладно, будет тебе, Степан… Не жалей ты меня, хоть наговоримся вдосталь, – успокаивал своего напарника по тесному окопчику крепыш-артиллерист, вернувшийся накануне в дивизион из госпиталя.

Замолчали. Страшно и невыносимо хотелось курить. Эх-х, затянуться бы сейчас крепчайшим самосадом! Да так, чтоб проняло аж до самого нутра. Все можно отдать за одну такую затяжку!..

Выставленные час назад в боевое охранение, они изредка, полушепотом, переговаривались, зажатые сырыми боками одинокого окопчика, затерянного среди могучих сосен, протянувших корявые развесистые лапы ветвей к самой воде.

Тихо и спокойно, будто и нет вовсе никакой войны. Но обманчива эта тишина и зыбкой пленкой завис средь зеленых крон сосен сиюминутный покой. Обманчива тишина на войне… А война, она там… Притаилась за черной широкой лентой заснувшей реки.

И как в подтверждение, над правым далеким берегом зашипели змеями шнуры немецких осветительных ракет. Замерев в крутом изломе, пфыкнули одновременно, рассыпая мириады сухих искр, яркими звездочками забликовавшими в холодном угрюмом зеркале реки.

Пш-шшш-ш – чпок! – взлетела в хмуром октябрьском небе, укутанном лохматым свинцом туч, очередная серия ракет. Но как ни пыталась – не прорвала нависших облаков.

Пш-шшш-ш – чпок! – продолжали взлетать с дальней правой стороны немецкие ракеты, заливая мертвым желтым светом Днепр.

И на мгновение, дразня и соперничая с ними, нарисовалась полная луна, показав свой крутой желто-лимонный бочок, стремглав улизнула за тучи.

Ду-ду-дууу!.. – стервенея и распаляясь от собственной неутолимой злобности, залаяли-загремели с правого берега немецкие пулеметы. Прожигая непроглядную темень ночи, запели-заныли пунктиры трассеров.

Оба солдата, затаив дыхание, завороженным взглядом провожали оранжевые росчерки смерти, пронесшейся над головами и ушедшей в густые кроны могучих сосен.

…И снова мрак и зыбкая, страшная тишина. Все поглотила своей чернильной бездной холодная и промозглая октябрьская ночь.

– Чаго энто оне, Иваныч, как повзбесились, а? – затревожился сибиряк.

– А ну их… Не жалеет патронов немчура, – успокаивал его напарник.

Омельченко тяжело вздохнул, затих. Оба напряженно – до рези в глазах – вглядывались и вглядывались в темноту ночи.

И опять с немецких позиций загремели-застучали крупнокалиберные пулеметы, выплюнув из своих длинных стволов горячую порцию свинца.

Вновь на землю упала тишина…

Холодно. Сыро и неуютно от ночного неласкового дыхания могучей реки.