Текст книги "Империя духа"

– Может, хватит? – вмешался Сугробов.

Денис же впал в какую-то мистическую ярость, и его уже невозможно было остановить. Лицо его как-то изменилось, по выражению, по крайней мере, и в глазах проявилась скрывающаяся затаённость.

– Всё правильно, – только повторял Солин.

Наконец, Денис закончил:

– Только за огромные грехи в прошлом бытии можно получить такое наказание как попадание в этот мир, рождение в нём. Мы с вами, господа, как и другие на этой планете, – преступники, жутковатые преступники, наказанные рождением здесь.

Это уже было слишком. Такой накат вызвал протест, хаотичный, но твёрдый. Рита, молоденькая, так та прямо-таки завизжала, протестуя.

– А к тебе, Риточка, у меня вопрос, – прервал её вдруг Денис. – Почему с самого начала, как только мы сели за стол, ещё до пожара, у тебя всё время слегка, но заметно, дрожали руки?…А, молчишь… Ты ведь у друзей… Так в чём же дело?! А я тебе скажу: внутренний страх, вечный, онтологический страх простого смертного… Ты только чересчур чувствительна, и у тебя это выходит наружу…. То-то…

И он, налив рюмку, продолжил:

– Ты, Миша, – обратился он к Сугробову, – извини меня… Моя сестра – чудесная, прекрасная…

– Преступница, – мрачно брякнул Сугробов.

– Да, ладно… Мы все… Предлагаю выпить за Риту…

За Риту-то мы выпили по предложению Дениса Гранова, так сказать, но его речь зацепила.

А Денис опять в какой-то мистической отключённости бормотал, словно он выпал из другого мира:

– Так не может быть, не должно быть, как здесь… Это космическая патология, эта планета… Где я? – он развёл руками. – Где мы? Куда мы попали?.. Что это вокруг?

Наконец, я не выдержал. Вика тем более впала в настоящую истерику; хлебнув полстакана водки, она причитала:

– Да это настоящая мирофобия… Вот к чему мы придём… Как можно так рычать на весь мир!

– Денис, – начал я. – Послушайте, вы, дорогуша, крайне односторонни. Всё это так, но кроме… Кроме есть жизнь, бытие, бытие и в аду радость, а здесь, здесь – такое благо быть… Вы что? И наслаждений хватает, на худой конец… Фифти-фифти, как говорят. Но главное, в этом диком, носорожьем мире человеку дана возможность переделать свою низшую природу и стать бессмертным, подобно богам, и даже больше… Ведь в Богочеловеке, во Христе изначально до его воплощения на земле соединился Бог с человеческой душой… Это что-то значит или нет?!.. Я уже не говорю о том, что он, придя сюда, принёс себя в жертву…

Это был мощный контрудар. Я продолжил ещё немного, но вмешался ещё и Сугробов:

– Денис, это ведь падший период. Надо терпеть. Но именно в такую отчаянную эру в род человеческий могут быть брошены самые таинственные эзотерические откровения…

Солин оживился и кивнул головой, предложил выпить за самое, на первый взгляд, безумное.

– Получится, как в теорфизике – безумные идеи побеждают. Хорошо бы так и в жизни, по крайней мере, у нас в России, России духа, я уточняю.

Денис, помню, резко прервал, и его речь меня удивила:

– Ваша Россия раздавлена под пятой мрака современного мира.

И проговорил ещё что-то крутое в этом смысле. И в том смысле, что нам уже не прийти в себя, не воспрянуть, а другим и подавно.

Такие речи и смыслы вызвали такой же резкий отпор. Даже Соня, которая всё время молчала, высказалась довольно определённо. В том отношении, что Россия – непредсказуемая, она сметает все свои временные неудачи, и её дух не зависит от демиургов мира сего. И он не может быть сломлен ни здесь, ни тем более в других мирах.

Вот такая оказалась моя Соня, некогда бедная девочка, трепетавшая от страха перед смертью, а теперь – смотрю ей в глаза и улыбаюсь: какая уж тут смерть!

Но все эти наши высокие и ужасные порывы остановила Рита.

– Ребята, пока вы тут метафизичничаете, – сказала она тихо, и её голос внушил доверие, – кто-то там сгорел или горит в этом соседнем доме… Кот или человек – почти всё равно…

– Царство им всем небесное, – вмешалась Вика. – Надо взглянуть, всё же, что там… А тут птички щебечут, соловьи поют, белки скачут – хоть бы что… Дыму нет, и слава Богу…

– Почему ж собака соседская перестала выть? – спросил кто-то, не помню, кто.

– Отравили, наверняка, – ответила Вика.

Мы потихоньку встали и пошли выглянуть. Открыли калитку. Смотрим – пожара, вроде бы, нет. У нашей калитки стоит соседка, Надя, из противоположной дачи.

– Ну, что? – спрашиваем.

– Дом сгорел. Пожарные последнее тушат. Хозяин тоже сгорел. Отличный был мужик, богатый очень, вор, крупный вор… но сгорел, пьяный был.

– А семья?

– У него баба была. Красивая. Модель. Но ушла от него к тому, кто ещё побогаче. Говорят, рыб любил ловить из аквариума и есть… Для развлечения, что ли…

– А дети?

– А кто их знает? – добродушно ответила Надя. – Я не в курсе. Ничего, найдутся люди добрые или Бог приберёт…

Она перекрестилась и прибавила, уходя, что собака погорельца сбежала, а охранник был пьян, но не сгорел…

И, хохотнув, закончила:

– А заказчик огня – конкурент какой-нибудь оголтелый, а поджёг сам охранник, это, наверняка, исполнил он…

Потом донеслось от Нади ещё какое-то крепкое словцо, и она удалялась и удалялась.

Прошёл мимо ещё один человек, мужичок, скромный такой.

– Пожар! – слегка истерично напомнила ему Вика.

Мужичок пожал плечами.

– Раз есть на белом свете огонь, значит, гореть будем… Куда мы денемся?..

Вика вздохнула, и мы все вернулись в сад, чтобы к ночи пить чай, а не водку. Поставили самовар, нашлись пряники, баранки, варенье, всё как положено.

Но покой на душе из-за чая и духовные воспоминания о царской России («Какую страну мы потеряли!» – вздыхал Миша Сугробов) не смогли предотвратить страх и боль за настоящее.

– Когда этот мрак кончится? – вдруг спросила Вика, и с этого началось.

Но я быстро восстановил равновесие:

– Вспомнили бы не о девяностых годах, а о семнадцатом годе. Пришли твердолобые, как скала, обезумевшие от крови фанатики, комиссары. И что от них осталось? Ушли комиссары, уйдут и эти… Накипь девяностых годов, уголовники, полууголовники, обезумевшие не от крови, а от наживы. Которым наплевать на людей, на страну, даже свою презренную жизнь отдадут за деньги… И потом – одна дорога, сами знаете, куда… Они обречены…

– Уйдут-то они, уйдут, – возражал Солин, всегда довольный Викой, даже её истериками. – Но, прежде чем уйти, такое наворотят… И комиссары ушли, но не без следа и жути…

В заключение, у последней чашки чая, Сугробов убедил всех:

– Кто бы ни приходил, а внутри себя Россия остаётся Россией. И никто её не сдвинет против себя, против своей сути… Даже оккупация.

Последнее, правда, вызывало сомнение.

– Поверженная страна – это уже другая страна. И то же – поверженный народ, – так, кажется, среагировал Солин.

И Вика, продолжая, подхватила:

– Нас всё время хотят уничтожить. Я знаю, история, слава Богу, – моя профессия. Но не удастся, любая их агрессия оборачивается их гибелью. «Прикосновение – смерть», – как писал Волошин. Даже оплаченные революции не помогли: это обернулось братанием и крушением империи, у них в Германии после Первой мировой войны.

Вика продолжала дальше, довольно мастерски, подчёркивая, что на Россию всегда нападали тогда, когда считали её слабой, до того, как она могла бы перевооружиться.

Всё это было очевидным, но она говорила с такой страстью и приводя такие исторические детали, которые далеко не всем были известны, что её заслушались.

Это выглядело как мастер-класс, погружение в скрытые, не всем ясные изгибы истории.

Для Риты такое оказалось подлинным откровением. Бедняжка мало знала о собственной истории.

– Теперь понятно, почему мы всегда так нелегко жили, – растерянно проговорила она. – Сколько ресурсов и сил уходило на оборону… Приходилось защищаться порой от всего западного мира в целом… Одна страна…

– Но здесь, в этом саду, – тихо рассмеялась Соня, – никакой другой мир нас не тронет….В том числе и накипь внутри страны… Если есть уже сейчас очаги России духа, и их надо издавать, то мы не погибнем. Нас не завоюют, не разложат изнутри страны, не заселят и не вытеснят пришлые народы (так, как погибли римляне, к примеру). Потому что, если будет Россия духа, высшие силы сберегут нас. Для этого достаточно не так уж много людей.

Она закончила так же тихо, как начала, и была тишина. Наступала ночь, и её шелесты напоминали о непредсказуемом. И хрупкая, точно пришедшая со звёзд, фигура Сони, она сама, её шёпот и молчание, говорили сами за себя. Чайный вечер прошёл в замирании. Все, конечно, остались ночевать в нашем доме.

…Утром всё было спокойно. Простыл и след пожара. Деревья – неподвижные существа – дышали собственной радостью. Я встал рано, и следом за мной Сугробов. И мы с Мишей уселись на террасе выпить кофеёчку.

И тогда он впервые так открыто и осознанно заговорил о Соне. Правда, и без этого было видно, что он как-то влюблён, что ли, в неё. Кстати, после смерти жены он вёл, конечно, довольно свободную жизнь, но о сыне, Алёше, заботился, любил, хотя он больше пребывал в надёжных руках бабушки. Алёшу этого я тогда ещё не видел, но когда увидел…

Вместо того чтобы просветлеть, Миша помрачнел, когда стал говорить о Соне.

– Вот что, Сашка, – сказал он, – твоя сестра – напрямик из Серебряного века.

– Не совсем, – поправил я.

– Пусть не совсем. Она меня своей душой, своим присутствием очаровала и околдовала. Кто она? Откуда? Это какая-то магия! Ты сам-то хорош, но она…

– Но она женщина, замужем, не забудь.

– Да я боюсь к ней прикоснуться. В том-то и волшебство. Да, она – женщина двадцать первого века, не тургеневская девушка из дворянской усадьбы, чёрт возьми… И в то же время… откуда этот странный покой, эта отрешённость? Не монашеская, нет, это какая-то высшая отрешённость, внутри которой просвечивает своеобразная неземная мудрость… даже не мудрость – то для мужчин, скорее, состояние.

– Какое состояние?

– Мудрого ужаса перед Бездной…

– Ну, ты наговорил…

– Не знаю. Не могу точно определить… От неё веет какой-то бесконечностью, духовно не обязательно свойственной женскому началу… Это не Прекрасная Дама Блока, пришедшая из высших миров… Она, сестра твоя, пришла из Бесконечности, из мистической Бесконечности, и сама есть духовная Бесконечность, которую она духовно переживает в себе… Это её состояние… Она выше мысли…

– Что же делать?

– Ничего. По всем признакам, она – это Русская душа, воплощённая в человеке.

Я замолчал. Откровенно говоря, я не ожидал такого потока. У меня самого было над чем подумать и решить, чтобы не измучить свою душу, и я на некоторое время забыл о своей мистической, но кровной сестре.

«Чего не хватишься, везде – тайна», – сыронизировал я про себя, переделав слова из «Мастера и Маргариты» на свой лад, противоположный тому, кстати. Там было, кажется, так: «Чего не хватишься, ничего у вас нет», включая Господа Бога. Теперь всё наоборот, да и тогда было наоборот, только в тайне, а на поверхности, действительно, ничего не было, кроме атеизма. Но и сейчас на поверхности ничего нет, кроме звона презренного металла, что вполне равносильно атеизму. Впрочем, сейчас и на поверхности есть нечто иное, не один только звон…

Я тупо впал в такое раздумие, потому что откровения мишины по поводу Сони ввергли меня в лёгкий тупик.

И вдруг я увидел перед собой её глаза. Это были мои глаза и не мои. В них было именно то, о чём говорил Миша.

У меня ёкнуло сердце, видение пропало, впрочем, это было не видение, а духовное вспоминание…

Я махнул рукой Сугробову в знак полного согласия. В этот момент вошла она. Я замер.

– Как спали? – улыбнулась Соня, обращаясь к нам.

Мне показалось удивительным, что у неё есть тело. Как у неё есть тело?.. Это вечное презрение к телу, идущее из глубины веков. Надо его преодолеть. Но, всё же, странно иметь такие несчастные и уязвимые тела. Но в том и заслуга…

Конечно, в тот момент я обо всей этой загадочной телесности и испытаний её и не думал. Мне сейчас это пришло в голову…

А тогда Соня присела на креслице около стола, повертела чашку и о чём-то простом заговорила. Но это вовсе не отменяло всё то, о чём мы говорили, что чувствовал и я, и Сугробов.

На душе стало легко. Что-то нежное вошло в душу. В конце концов, нужны не только очаги Бесконечности, но и нежности. Птицы пели за окном во славу их короткой жизни. И во славу этой короткой жизни все, вставши, собрались на террасе, позавтракали и с ощущением почти бесконечной жизни где-то в глубине себя уехали в матушку-Москву. Я остался один с Софьей своей премудрой, к которой вскоре прибыл и её тихий муж.

Через одиннадцать дней, как точно отражено в моих записях, позвонила мне взволнованная Рита, и между нами состоялся следующий разговор:

– Александр Семёнович, – говорит, – помогите, ради Бога: с Денисом плохо.

– А что?

– В безумной депрессии он.

– Почему в безумной?

– Да так. Весь день лежит на диване лицом к стене. А среди ночи поднимается и песни жуткие поёт у окна… Помогите… Он только вас, по большому счёту, уважает…

– Вы у него живёте?

– Да, я иногда сбегаю к нему, чтоб отдохнуть от родителей. У него же квартира-двушка.

– И не страшно вам, когда он ночью так поёт?

– Страшновато, но он же меня с детских лет любил, когда болела… Я его не беспокою, когда он поёт… Но, всё же, нервы сдают… Уже третий день так… Помогите, он всех помощников прогонит, кроме вас.

Пришлось ехать. К автомобилям у меня отвращение, потому добирался общественным. Впрочем, оказалось не сложным. Позвонил в дверь. Рита открыла, сама какая-то, точно во сне.

– Он там, у себя. Я вам мешать не буду…

…Денис сидел в кресле перед большим стенным зеркалом и неподвижно смотрел в него, скорее, может быть, в какое-то зазеркалье.

Вид его был отключённо-мрачный, словно он ушёл в какую-то беспредельную тьму.

На меня он не обратил внимания. На столе, у противоположной стены, лежала, видимо, нарисованная им на большом листе бумаги непонятная карта с очертаниями незнакомых континентов, близко непохожая на горестную карту нашего земного шара.

Я вздохнул, и только тогда Денис проявил какие-то признаки возвращения к этой жизни.

Неожиданно вошла Рита с чайным подносом, дверь она открыла ножкой, ибо поднос с чаепитием был тяжеловат для неё.

Она всё это приятное поставила на стол для нас.

– Риточка, – пробормотал Денис сквозь свой ясновидящий бред. И это, видимо, таково было его первое слово после долгого периода молчаливого отсутствия.

– Денис, нас угощают, – провозгласил я.

– А, и ты тут, Александр, – произнёс он из глубины кресла. – Я вижу тебя в зеркале. Ты вышел оттуда?

Я рассмеялся. Денис встал и присоединился.

Рита ушла, мы остались одни.

Чай оживил его, пирожки он, однако, не тронул.

Я решил взять, как говорится, быка за рога, и спросил:

– Денис, вы себя любите?

– Какого себя?

– Вот этого я и ожидал от тебя.

Эти «вы» и «ты» я почему-то всегда путал (даже с близкими друзьями, как Денис).

– Какого себя! – продолжил я. – Ты ненавидишь себя, какой ты есть сейчас, в данный период. Но в своей глубине, где-то там внутри, где бродит бытие и тайна, ты любишь себя… Оттого и депрессия, что тебе не наплевать на себя.

– Ну и что? Тоже мне, анализ. И так ясно.

Денис почему-то обернулся на зеркало и хохотнул.

– Анализ-то прост, но и вывод, слава Богу, прост. Плюнь ты на свою мирофобию, точнее, на мир этот. Тоже мне, нашёл себе противника. Он исчезнет, а душа твоя, дух, точнее, – бессмертен. Дьявол-то изворотливей, похитрее тебя, Денис. Он-то выбрал себе помогучей супротивника, не такую мелочь, как этот мир.

Денис расхохотался. Это уже был сдвиг.

– Ну и себя ты ненавидишь в той мере, в какой ты – часть этого мира. Но в тебе же, как и в других, таится то, что не от мира сего, что выше творения… Плюнь ты в зеркало на всё, что от этого мира, и живи другим…

– Так-то оно, конечно, так, Саша… Но не пора ли нам выпить… По рюмочке, без излишества…

– Самая пора… Только немного… Для души… А то, иначе, боюсь, ты ещё в худший мрак войдёшь…

– Хуже не бывает… Я согласен. Немного, много не нужно.

После такого небольшого, полутайного, пригубления он как будто пришёл в обманчивый здравый смысл, по крайней мере, на поверхности сознания. Всё разъедающее ушло куда-то внутрь и, может быть, ослабело. Однако после второй рюмки он сказал:

– Хорошо быть пищей для Всевышнего… Это не то, что тебя съедят бродячие собаки где-нибудь на окраине города…

– Денис, не углубляйся, – резко ответил я, – Бог внутри человека, так что… сам делай вывод…

– Ладно, ладно, молчу.

Мы закусили.

– Видишь, – добавил я, – ты повеселел… Иначе ты бы не высказал такое… Так что и от этого мира есть нечто эдакое, хорошее.

– Не говори, не говори, – Денис стал расхаживать по комнате. – Повеселиться есть причины, – и он хохотнул. – Особенно меня смешит человеческое тело, и моё в первую очередь, ибо оно под рукой…

– А что?

– А что?!

От этого невинного вопроса Денис внезапно осерчал.

– Ничего более жалкого, беспощадного и уязвимого я не видывал… Ткни, и оно распадётся. Живём мы с вами, Александр… Семёнович, в какой-то хрупкой кастрюле, где что-то вечно варится, переваривается, болит, кряхтит, шипит и щурится, и вот-вот лопнет… С таким телом не пройдёшь в иные миры… Стыдно…

– Ну-ну, – возразил я. – Тело это, как-никак, а защищает нас от очень самих по себе неприятных, обморочных порой, существ… Скинь-ка эту, как ты говоришь, «поганую» оболочку… и иго-го! Такая погань и нечисть попрёт, что и эту оболочку за царство Божие примешь…

Но я его не убедил. Денис продолжал ворчать, порой переходя на гнев полубожеский и отвечая в том смысле, что, мол, я беру худший вариант, а он лично ещё, можно сказать, полуребёнком рассчитывал на лучшее.

Помню, я старался как-то сочетать философские аргументы с юмористическим подходом, чтобы осыпать его душу густым слоем веселия, чтобы он, в конце концов, не смог копаться в ней, как в гнойной ране.

…Раздался звонок по мобильнику. Верещал какой-то девически-глупый голос, к тому же с вульгарными интонациями. Призывал он Дениса пойти в ночной клуб.

Гранов механически отказался.

– Я от своих баб скрываюсь, – заметил он с горечью. – Пора с ними завязывать.

– Они что, не из нашей, так сказать, компании?

Денис чуть не поперхнулся.

– Никак. Какое… С женщинами я ищу простоты… Сначала было ничего, но я быстро от них одурел… Ведь они требуют внимания к себе, как будто они иконы…

– Ну и сравнения… Ты уж совсем…

– Тяжело с ними… Дурею… Я, Саша, если так будет продолжаться, в кота превращусь.

– В какого?

– В обыкновенного. А может, оно и к лучшему. Родился человеком и стал жаловаться на это… а коты себя не хают, не жалуются.

Вошла Рита и повеселела, видя, что Денис мрачно хохочет.

В общем, я почувствовал, что как-то смог не только словами, но и молчком, интуитивно улучшить его раздумия.

– Мой брат слишком смел, – сказала Рита, присаживаясь за столом. – Он иногда говорит об этом мире такое, что его могут арестовать…

Денис искренне на этот раз развеселился, без мрака…

– Да ни в одной стране мира нет такой статьи, чтобы за это сажали!.. К сожалению. Но ты, Рита, обязательно предложи, в Госдуму…

Но я вмешался.

– С религиозной точки зрения, такая мирофобия выглядит богохульством… Но всегда можно сослаться на известный текст, в котором говорится, что именно дьявол – князь мира сего… Поэтому, до известной степени, хозяин здесь. Так что насчёт статьи можно не беспокоиться, даже если проживаешь в Ватикане.

Рита перевела разговор в другую плоскость.

– Девушки к брату, – сказала она, – липнут самые вульгарные, даже жутковатые… Я не хочу сказать, что с улицы, но что-то в этом есть… Почему так, Денис? Столько ведь, столько нежных, красивых женщин…

– Я об этом не думаю. Что есть, то есть…

– Они же тебе мешают думать, быть собой… это серьёзно, – не унималась Рита, – оглянись и найди…

Вечер закончился миролюбиво и даже как-то добродушно. Всё бывает…

Я возвращался поздно вечером в метро. Мне откровенно нравятся старые советские станции метро – в них есть что-то могущественное и величественное. По земным меркам, конечно. Веет духом победы над самой мощной и фанатичной армией из числа всех, которые когда-либо существовали на земле. Но лица людей – в вагонах это особенно заметно – измучены в тисках этой жизни начала 21 века.

Но, слава Богу, нет и тени отчаяния, безнадёжности, упадка. Довольно много молодых красивых женщин. Сосредоточенных на чём-то внутреннем лиц… Да, незримую войну, войну духовную, вести труднее, чем открытую, железную.

Но война незримая тоже может назваться Великой Отечественной войной, ибо уничтожение души и духа людей так же убийственно, как и разрушение страны.

Я на даче. Вечер. Соня спит на террасе. Я сижу у стола, в кресле, и смотрю в сад. Я не ожидал, что депрессия Дениса зашла так глубоко. Надо снять завесу. Пусть знает. Может быть, ему это поможет.

Я выхожу в сад и звоню ему. Прошло несколько дней с той встречи, и он, вроде бы, в форме. Точнее, в своём обычном состоянии. Это чувствуется по голосу. Я назначаю ему встречу на завтра.

Мы встретились в пригороде и просто зашли, недолго думая, в закудышное невзрачное летнее «кафе» рядом с обычным продуктовым магазином. Зашли потому, что никого там не было, и в углу, за столиком под деревом, можно было вполне изолироваться от мира сего.

У меня налицо было два главных аргумента. Один из них, для меня самый убедительный, был связан с моим знанием метафизической астрологии. Разумеется, она не имеет ничего общего с современной так называемой астрологией. Метаастрология – это древняя, тайная, сакральная наука, по которой можно определить судьбу и черты жизни, существования человека, души, за пределами земного бытия. И станет, может быть, вполне понятно, откуда и почему тот или иной данный человек сейчас уже человек и пришёл на эту Землю.

Второй аргумент – моё видение. Оно, конечно, ограничено физическим воплощением, но относительно Дениса оно было недолгим, почти мгновенным, но совершенно ясным. Это далось мне на уровне определённой медитативной концентрации, с большим усилием. Но результат совпал с данными метафизической астрологии. Конечно, картину дополняли ещё другие моменты.

Но с чего было начать разговор с ним самим, с Денисом Грановым, с объектом, так сказать?

Я начал с того, что прямо спросил его, как бы невинно, были ли у него исходящие, может быть, из сверхсознания (которое, по сути, вечно) какие-либо переживания при своём рождении, появлении на свет, которые он помнит по сей день? Я был уверен в характере ответа, так оно казалось.

Денис ответил, что он помнит одно странное явление (и память о нём осталась на всю жизнь), которое произошло, видимо, при его рождении, точнее, чуть позже, может быть, когда он был уже младенцем.

– Не помню точно, – добавил он. – Я был, следовательно, как будто бы куском мяса, но в моём сознании, не связанном с моим внешним существованием как младенца, молниеносно и губительно возникла мысль ужаса. Ужаса перед тем, куда я иду, во что превращаюсь! Неужели мне в такой мир? За что?.. Потом всё исчезло, и я лежал и пищал, пищал и пищал, сколько мог… Больше такое не повторялось, – закончил Денис.

– Не удивительно, Денис, – ответил я. – Если б ты мог тогда не пищать, а выть, то ты бы тогда бесконечно выл всю младенческую жизнь… И это вполне понятно, Денис, ибо ты пришёл сюда из сферы богов.

И я выложил ему те главные аргументы, если хотите, доказательства.

– И всё твоё, Денис, дикое поведение, ярость и депрессии, объясняются этим фактом. Не всегда боги, если воплощаются в человека, реагируют так, как ты, но помилуйте… даже сравнивать патологично, – продолжал я. – Там, в сфере богов, конечно, зависит от их категорий, но в целом несоизмеримая космологическая длительность жизни, исполнение всех разумных желаний, мысль контролирует без всяких усилий вашу тонкую материю, делает с ней всё, что хочет, наконец, владение Древом Жизни, бытия, наслаждения по интенсивности несоразмерны с низшими, к тому же, беспорочные наслаждения, и, наконец, главное – нет страха, жуткого страха, который всё время сжимает сердце человеческое, парализует волю, превращает в тварь слезливую и дрожащую. Ведь у вас там нет страданий, плоть ваша неуязвима, нет внезапной или насильственной смерти, и сама смерть слишком далека за далью немыслимых измерений… Есть что терять… И после этого воплотиться в чудовищном диком мире!

Денис молчал, неподвижно и жутковато.

– Да, – заканчивал я. – Известно, что всё это благо не вечно. Ведь боги – тварные существа, пусть высокого порядка. Карма действует и там. Пусть поздно, но рай заканчивается. Боги тяжело переживают свой конец. Тут два пути: один вверх, но вверху только Бог, нетварный, чисто духовная реальность, и перейти туда богам непросто. Считается трудней, чем человеку. Потому что пленены своим счастьем, а эта тюрьма более грозная, чем наш ад. Они не хотят никуда выходить из этой тюремной камеры блаженства. И потому, когда, всё-таки, наступает конец, они неизбежно мучительно, с содроганием, познают, наконец, ужас, гиперболический ужас, как бы в награду за блаженство, для эдакого мирового равновесия. И падают вниз по лестнице бытия. В том числе в человека Кали-юги, эпохи мрака.

Бывает, редко, конечно, и в животное, в хрюшку какую-нибудь, к примеру…

А потом поджаривать, поджаривать будут бывшего бога-то на сковородочке… Телеса-то могут быть вкусней, чем обычного поросёнка, хе-хе… Обычного люди не любят, надоедает обычное… Таким путём божок и познаёт, что значит очаровательный материальный мир. Это вам не наслаждаться у Древа Жизни, не созерцать свой божественный пупок… Так что с тобой, Денис, далеко не худший случай… Цени…

Я совершенно разошёлся, распустился, можно сказать, перейдя на этот истерически-чёрный юмор… Такой поворот вызвался у меня потому, что я не чувствовал реакций Дениса… Я видел мельком только то, что он оцепенел, во мраке… Это навело жуть.

Неизвестно, что могло прийти ему, ему, непредсказуемому, в голову, какой бредовый ответ высветится в его сознании.

Вдруг он запел. Я даже вздрогнул.

Молниеносно закончив пение, Денис захохотал. Хохот его был какой-то неописуемый. Так же стремительно кончив хохотать, он соскочил со стула и стал бегать вокруг. Официантка уже бросала на него испуганный взгляд.

Я молчал. Внезапно, подбежав ко мне, он поцеловал меня в лоб. И потом сел на стул и снова дико, исступлённо и где-то неописуемо стал хохотать…