Текст книги "Новый град Китеж. Философский анализ русского бытия"

Стыд и бесстыдство

…позоръ быхомъ мiру и ангеломъ и человѣкомъ.

1 Кор. 4:9

Стыд – это дистанция между мной и Богом. Стыд сопровождает все наши проявления в этом мире.

В «Оправдании добра» Владимир Соловьев назвал человека «животным стыдящимся». Человек не может принять животную бесконечность рода, он знает, что он свободен, поэтому не подчинен родовому движению, его бессмертие должно быть бессмертием Личности. Отсюда – стыд, который, по Соловьеву, является прежде всего половым стыдом. «Но тот факт, что человек прежде всего и больше всего стыдится именно самой сущности животной жизни, или коренного проявления природного бытия, прямо показывает его как существо сверхживотное и сверхприродное. Таким образом в этом стыде человек становится человеком в полном смысле».

Недостойно человеку быть только орудием природного процесса, считает Соловьев. Независимо от Соловьева Ж.-П. Сартр скажет позднее почти то же самое: недостойно человеку быть объектом. Человек голый стыдится, потому что на него смотрит человек одетый, скрытый, защищенный, следовательно свободный. Голость же – это неспрятанность, обозримость, чистый «объект».

В данной работе нам не столько важны эти различные описания стыда, сколько то, что стыд появляется как чувство несовершенства, как одна из ступеней истощания. Андрей Тарковский сказал: стыд спасет мир. Он, думаю, имел в виду именно это. Анна Каренина жива лишь потому, что стыдится. Наиболее дорогое и трогательное в Обломове то, что ему «стыдно жить».

Григорий Померанц[20]20
  Григорий Соломоновоч Померанц (1918–2013) – российский религиозный философ и культуролог, знаток дзен-буддизма. В 1949 г. осужден за антисоветскую деятельность. Участник диссидентского движения в СССР, либерал.


[Закрыть] где-то говорил о культуре стыда, приводя в качестве примера одну из самых «стыдливых» стран – Китай. Он подчеркивал, что когда китаец «теряет лицо», он кончает с собой. Культура стыда, по Померанцу, обращается не к Богу, который долго терпит, а к людям. Именно поэтому, полагал философ, китайцы отличаются высоким уровнем честности, в том числе и профессиональной, а также исключительной добросовестностью в труде.

Русские, не обладающие ни исключительной честностью, ни исключительной добросовестностью в труде, очевидно, стыдятся другим стыдом. Этот их стыд не имеет ничего общего и со стыдом «культур чести», т. е. с заботой о репутации, внешнем лоске и достоинстве театрально-демонстративных культур, какой была, например, итальянская городская культура XVI–XVII веков[21]21
  См. об этом интересное исследование Питера Бёрка «Итальянский Ренессанс. Культура и общество в Италии. 1420–1540». Прим. Т. Г.


[Закрыть]. Итальянская культура ставила image выше всего.

Стыд у русских не китайский и не итальянский. О внешнем достоинстве, чести русские пеклись мало. Стыд у русских – чувство не столько общественно-человеческое. Они, напротив, часто стыдились выглядеть «достойно», русская культура не переносит самодовольства. Добродетель видимая немедленно превращается в порок – так думали не только русские пустынники, само слово «позор» означает и стыд, и зрелище. Все видимое – на грани греха. Совсем по-монашески и по-русски высказал эту мысль Ларошфуко: «Достоинство – телесный обман, приобретенный для того, чтобы скрыть недостатки духа».

Не было для тонкой, совестливой души ничего ужаснее всенародного позора. Поэтому за преступления невидимые, тайные, но гнетущие, в России (что показали и Толстой во «Власти тьмы», и Достоевский в «Преступлении и наказании») «расплачивались» так: выходили на площадь, на «собор», целовали землю и раскрывали свое преступление перед всем миром. Как «смертью смерть», так и «позором позор» поправ, добровольно принимали этот высший крест. Добровольное принятие самого страшного наказания, позора, не было просто «потерей лица» (как в Китае или в Италии), оно было потерей и перерождением всего человека, потому что это был позор не только на глазах у толпы, но и на глазах у Бога. Это был стыд и человеческий, и духовный.

Многие анализируют стыд, исходя лишь из положительного понимания интенциональности. Даже Гуссерль[22]22
  Эдмунд Гуссерль (1859–1938) – немецкий философ еврейского происхождения, основоположник феноменологии.


[Закрыть], который понимал под «я» только «я познающее», писал, что оно направлено «на что-то». У Гуссерля вообще почти не говорится о человеческой свободе и о других проявлениях «я», кроме познания. Но есть и такие ситуации, когда «я» не направлено целиком на объект, но спешит уйти в себя, подобно Голядкину, потерявшемуся на балу и спешащему «добраться до одного уголка» и встать в нем «скромно, прилично, особо, никого не затрагивая»[23]23
  Ф. М. Достоевский. Двойник. Прим. Т. Г.


[Закрыть]. Голядкин погибает под строгим взглядом бога-Андрея Филипповича: «Стыдитесь, сударь, стыдитесь! – проговорил Андрей Филиппович полушепотом, с невыразимою миной негодования… – Нечего мне стыдиться, Андрей Филиппович, – отвечал господин Голядкин также полушепотом, обводя свои несчастные взоры кругом, потерявшись и стараясь по сему случаю отыскать, в недоумевающей толпе средины и социального своего положения».

Здесь Достоевский описывает стыд совсем не по-гуссерлиански. Интенциональность стыда негативная[24]24
  См. об этом в книге немецкого философа: Günther Anders. Die Antiquiertheit des Menschen. München, 1956. Прим. Т. Г.


[Закрыть]. Это значит, что субъект не просто направлен на объект, что и он убегает от объекта, потому что этот объект активен. Не только человек смотрит на Бога, но Бог смотрит на человека, и это гораздо важнее, чем все остальное.

Стыд – потеря идентичности, что блестяще показал и Достоевский в случае с ищущим своего «социального положения» и середины Голядкиным. В самом начале повести, которая неслучайно называется «Двойник», уже двоится, уже расползается «идентичность» стыдящегося Голядкина: «Поклониться или нет? Отозваться иль нет? Признаться иль нет? – думал в неописуемой тоске наш герой, – или прикинуться, что не я, а кто-то другой, разительно схожий со мною, и смотреть как ни в чем не бывало? Именно не я, не я – да и только», – говорил господин Голядкин, снимая шляпу перед Андреем Филипповичем и не сводя с него глаз.

О. Георгий (Флоровский) пишет о мистической неверности русских, даже об их склонности к духовному предательству, ко всякого рода подменам, когда соборность церковная подменяется «соборностью» дионисийской, хлыстовской, где вместо аскетики – пиетизм или апокалиптика, вместо дисциплины ума и сердца – игра и мечтательность и т. д. (см. «Пути русского богословия»).

Эти двоящиеся мысли, эти духовные «метели» и «дублеты» можно опять-таки объяснить само-стыдящейся дезориентацией не нашедшей себя и своей середины личности. Русский – и «червь», и «Бог», но только не ставший, обретший демонстративную форму «человек».

Один из модусов стыда можно выразить словами: «Я ничего не могу». Стыд возникает от бессилия и от сознания своих границ. Бессилие ведет к фатальному, к неизбежному. Не потому ли у русских так много «языческого», так сильна привязанность к «Оно», к стихиям безъязыким, к «матери сырой земле»? Не потому ли возникает и «соблазн священного быта», о котором пишет Флоровский?

Стыд стыдится самого себя, потому он часто перерастает в бесстыдство, которое есть прежде всего «стыд стыда».

О совестливости, стыдливости русской литературы хорошо известно. Но не менее хорошо известно и о русском бесстыдстве. Г. Померанц задавался вопросом: если в русском народе и в русской литературе бросается в глаза повышенная совестливость, то с чем она связана? И приходил к выводу: видимо, с чрезмерной склонностью к преступлению, с нетвердостью нравственных образцов, с влечением к безднам.

Известно бесстыдство самых «совестливых» – Настасьи Филипповны или Кроткой. Вообще у Достоевского часто встречается эта трансгрессия стыда в бесстыдство, необыкновенно оживляющая литературное повествование.

Федор Павлович Карамазов в романе Достоевского говорит: «Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, так вот „давай же я и в самом деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что все вы до единого подлее меня!“ Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда».

«Заголимся и обнажимся» Бобка[25]25
  «Бобок» – рассказ Ф. М. Достоевского из «Дневника писателя» за февраль 1873 г.


[Закрыть] – это уже чистое, беспримесное бесстыдство, цинизм умерших. Близок к этому цинизму и бесстыдник Лебядкин, и старший Карамазов. И все же в русской литературе бесстыдство редко выступает как знак безразличия, внутренней смерти. Напротив, бесстыдники усиливают «аффект бытия» (Ноздрев, Хлестаков, Карамазов), наркотизируют, оживляют атмосферу (поэтому Ноздрев – «фигура историческая»). Бесстыдство Розанова – от излишней доверчивости, от того, что он знает, что Бог его все равно не оставит. «Бог есть, все дозволено» – бесстыдники-дети, не желающие принимать скучно взрослые законы морали, не хотящие выходить из рая. Здесь русский человек теряет стыд потому, что не замечает дистанции между собой и Богом, он все еще – в райском саду, грехопадения не было, и Бог держит его в Своих ладонях.

От великого стыда за грехи сынов перед отцами возникает бесстыдно дерзновенный проект Николая Федорова о воскрешении мертвых. Глубоко стыдясь за все историческое христианство, каждодневно распинающее Христа своим моралистическим убожеством, Бердяев дерзновенно бесстыдно скажет, что свобода была раньше Бога. И т. д.

Русское трансгрессивное бесстыдство прямо противоположно сегодняшнему, воцарившемуся прежде всего на Западе. «Царство неприличностей» – так называют социологи западное общество. В нем все сексуализировано: реклама, массмедиа – полны бесстыдной откровенности. Как сказал Бодрийяр, чтобы что-то уничтожить, нужно это «что-то» сексуализировать. Но не только «порнография» вносит в западную жизнь неприлично бесстыдный момент. Главное не в этом. Основное бесстыдство – в нарциссизме этой жизни, в том, что не терпится Тайна, ибо все неясное, спрятанное может угрожать собственному благополучию. Таинственное трактуется как невроз (коллективный или индивидуальный) или же как пришествие инопланетных существ в духе развлекательно-пустой научной фантастики. В мире, где все просвечиваемо телекамерами и отражаемо зеркалами, человек становится прозрачным. Неприличное стало столь обычным, что нынче бесстыдно быть стыдливым. Бесстыдство в современную постмодернистскую эпоху – не знак трансгрессии и «оживления». Оно свидетельствует о том, что ценностей нет – ни хороших, ни плохих, – поэтому нет и расстояния между мной и Высшим, следовательно, нечего и стыдиться. Не от чего поэтому и быть бесстыдным.

Западный экстаз «неприличного», несомненно, в скором времени будет угрожать русской жизни, поскольку Россия, как и почти все страны сегодня, втянута в процесс «демократизации» и должна испытать то, что Хайдеггер назвал «планетарным господством техники». Когда орудия производства из инструментов становятся хозяевами. Остается одно утешение: мы так отстали в плане технологии, что нам до этой западной «прозрачности» еще далеко, и наши бесстыдники бесстыдствуют по-прежнему не безразлично, но нагло, с вызовом, иногда весело, с ерничаньем. Вертикаль «стыда» все еще просвечивает и через это бесстыдство.

Кенозис в культуре и обществе

Обнищание, кенозис[26]26
  Кенозис – богословское понятие, обозначающее добровольное умаление Сына Божия, которое связано с Боговоплощением и искуплением человека.


[Закрыть] – это не романтическая ущербность. Бедность романтических отношений постоянно нуждается в посреднике (об этом существует интересная книга Рене Жирара «Ложь романтизма и правда романа»). Романтизм стремится к абсолютной непосредственности, но никогда не достигает ее, потому что между романтическим героем и его Абсолютом постоянно мешается «идеал». Романтическая страсть нуждается в препятствиях, чтобы существовать, и исчезает, когда препятствия преодолены, например, браком. Романтическое одиночество нуждается в толпе, чтобы чувствовать себя вполне одиноким, и т. д.

У описываемого нами кенозиса нет таких посредников. Для него возможен в качестве Посредника один лишь Христос, поэтому кенозис глубже, промыслительнее романтизма. В кенозисе культурно-философском (о котором речь пойдет позже) есть момент судьбы. Судьба же может быть понята и фаталистически, как несвобода, и по-христиански, как осознание воли Божьей. Все зависит от конкретного исторического момента, от «различения духов» и от личности, воплотившей в себе это обнищание.

Кенозис любви – сострадание

 
Мои гости – беда и несчастье.
И глаза мои – к слезам, как мои уши – к стону.
А сердце дышит болью.
И я знаю, торжествующий и довольный
никогда не постучит в мою дверь. Я знаю,
ко мне придет только с бедою.
 

А. Ремизов. Взвихренная Русь. Голодная песня

Жалость – в маленьком. Вот почему я люблю маленькое.

В. Розанов. Опавшие листья

«Сострадание – все христианство», – пишет Достоевский. «Достоевский увидел в мире судьбу человека – горше она последней горести! – и не только человека: помните Азорку – ребятишки тащили на веревке к речке топить, а помните несчастную клячу, ее иссеченные кнутом глаза, и даже неодушевленное этой стороной – Илюшины сапожки, старенькие, порыжелые, с заплатками там в уголку перед постелью…»[27]27
  А. Ремизов. Взвихренная Русь. Прим. Т. Г.


[Закрыть]

Любовь-сострадание, любовь-жалость – как часто они встречаются в русской литературе. Не только у Достоевского разведены любовь-страсть или любовь безжалостная, которой любит Рогожин, и любовь-жалость, которой любит князь Мышкин. Ту же философию любви, отделенной от страсти и обладания, развивает Соловьев. В «Оправдании добра» любовь почти по-буддистски вырастает из жалости. В «Смысле любви» высшая любовь не стремится к телесному соединению, она бесстрастна.

Известно, что в князе Мышкине Достоевский хотел показать идеального человека. Самым идеальным свойством наделил он его – состраданием: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества», – говорит Мышкин.

Но получился ли из Мышкина «Христос»? Очевидно, что не получился. Достоевский и сам хорошо понимал это. Он подчеркивал болезненность князя, взгляд глаз «тихий, но тяжелый». Мережковский увидел в Мышкине «тихое дионисийство» и даже «дон-жуанство», до которого далеко и Рогожину. Сострадание Мышкина не спасает Настасью Филипповну. Он – не лекарь, а, скорее, провокатор, обостривший болезнь, ускоривший всеобщую катастрофу.

Достоевский со своим особым отношением к жертвенности и жалости, конечно, не был в русской культуре первым. От Филарета Московского[28]28
  Филарет Московский (Дроздов, 1782–1867) – митрополит Московский и Коломенский, прославлен в чине святителя.


[Закрыть] до Бухарева и Евдокимова[29]29
  Павел Николаевич Евдокимов (1900 или 1901–1970) – российский православный богослов, известный общественный деятель русской эмиграции, участник экуменического движения.


[Закрыть] русская мысль видела в Боге прежде всего «Агнца Божьего, заклаемого от сложения мира». О. Сергий (Булгаков) писал: «Жертва любви Отчей – самоотречение, самоопустошение в рождении Сына… Это страдание жертвенности не только не противоречит Божьему блаженству, но есть, напротив, основание для этого блаженства, которое было бы пусто и нереально, если бы не имело в своей основе подлинной жертвенности, реальности страдания» («Агнец Божий»).

Бердяев вообще не мог слышать речей о всемогуществе, всеведении Бога. Сильный Бог его раздражал. Для него милее мысль о страдании не только Христа, но и всех ипостасей Св. Троицы.

Тот же образ, «ни капельки не звучащий гордо», образ Христа-провинциала мы находим у Пастернака:

 
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь как смертные, как мы.
 

Гефсиманский сад

В то время, как Борис Пастернак был одним из первых религиозных писателей советского периода, в эмиграции традиции страдающего Бога развивались не только у прот. Сергия Булгакова, но и у Павла Евдокимова: «Вера – это диалог. Но вера – это также почти молчание… Бог не дает приказов, Он лишь приглашает: „Слушай, Израиль“… вот почему Бог принимает то, что Его не узнали, отвергли, отдалили от Его собственного творения. На кресте Бог выступает против Бога, за человека. Грех человека – не в непослушании, непослушание – только неизбежный вывод из всего остального. Грех в том, что человек не принял даров общения, причастия, отказался от свободы и отрекся от любви Сына»[30]30
  Paul Evdokimov. Les âges de la vie spirituelle: Des Pères du désert à nos jours.


[Закрыть]. Евдокимов цитирует Паскаля: «Инкарнация еще больше закрыла лицо Бога». В этих мыслях, кажется, нет ничего еретического. Но когда читаешь дальше о том, что в наше время аскетика, «страх Божий» и т. д. не так уж нужны, что необходимо только «внутреннее монашество», начинаешь сомневаться, не «протестант» ли Павел Евдокимов.

Отрицание Бога «власть имеющего» – один из основных, «протестантских» соблазнов русской философии.

Спросим себя, всегда ли сострадание может быть признано за высочайшую христианскую добродетель. Мы знаем, что Господь Наш провозглашал любовь и подчас любовь безжалостную: «…если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14:26). Любовь бывает по видимости безжалостной, бесчеловечной, перед Богом, сказавшим «Я свят», перед Его «огнем поядающим» все человеческое – только прах и пыль. Любовь Бога к людям идет через Крест.

Сострадание может быть не любовью, а жалостью, безвольной, безличной и бессильной реакцией на страдание. Поэтому сострадание Мышкина не воскрешает.

Бог страдает, распинается, умирает. Но Он же и воскресает. Человек, следуя за Богом, должен пройти крестный путь страдания, но и он должен воскреснуть в творческой любви.

Иначе вместо христианства – пантеизм и квазибуддизм, вместо Бориса и Глеба – плохо понятые романтики-пацифисты.

Сострадание – это кенозис любви. Оно, будучи творческим и преображающим, спасает, будучи же просто реактивной жалостью, остается бесплодным. Жалость делает нас рабами судьбы, сострадание творческое (любовь) открывает в самой судьбе следы Божьего Промысла.

Кенозис неотмирности – бесполезность

…и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе и все аль соломинкой, аль прутиком каким ни на есть в рубашку свою, в холстину тычет… с одной только злобы сидит, из одного своего упрямства…

Ф. М. Достоевский. Бесы

В царстве Божьем нет различия между целями и средствами. Там, как пишет Станилое[31]31
  Думитру Станилое (1903–1993) – румынский православный богослов, духовный писатель, педагог, протоиерей.


[Закрыть], ответ и вопрос Бога совпадают – поэтому в Царстве Божьем нет времени. Человек, стремящийся к подобной эсхатологической полноте, к подобному счастью, часто вынужден жить мечтой, потому что посюсторонняя жизнь приносит ему одни лишь разочарования. Ему скучно заниматься механической, неполноценной, земной деятельностью. Русскому человеку порой проще умереть, чем сдвинуться с места для какого-нибудь скучного дела. Так рождается лень. Так наиболее русским из всех героев становится Обломов.

Для западного человека, даже для такого, как Романо Гвардини[32]32
  Романо Гвардини (1885–1968) – католический богослов, немецкий философ.


[Закрыть], любящего русскую «бесполезность», но удивляющегося, почему в романах Достоевского никто не работает, жизнь существует прежде всего для работы. Даже Батай[33]33
  Жорж Батай (1897–1962) – французский философ и социолог левых взглядов.


[Закрыть], онтологический анархист, повторял, что работает, чтобы жить, что истощается в напряжении и жаждет отдыха, и задавался вопросом, возможна ли жизнь в ином образе, кроме образа работы. Ведь даже поэзия – это работа. И философ должен производить.

А в русских легендах Илья Муромец тридцать лет сиднем просидел. Был и Емеля, не слезавший со свой печки. Был и еще один Илья – Обломов – «большая сказка» и его «сонное царство», «где почти никто не работает и не умирает, где главное занятие – разнообразные виды сна, где не случается моров и нашествий, холодных зим и чрезмерно жарких лет, где никогда не бывает „ни страшных бурь, ни разрушений“, „ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей“, куда „саранча не залетает“, где „грозы не страшны“»[34]34
  Ю. М. Лощиц. Несовершенный человек («Обломов»).


[Закрыть].

Даже язык – это работа, значит – несчастье, отчуждение. Чистое счастье – это приход к себе, т. е. смерть, сон. Так думает Батай. Может быть еще одно счастье – молитва, но этот ответ слишком универсален, поэтому остановимся на сне: известно, что самый счастливый человек – это тот, кто никогда не рождается (С. Кьеркегор). Философия часто стремилась к смерти. Но сон или нерожденность – это смерть по-другому, и сегодняшняя философия, чувствующая необыкновенно остро агрессивность реальности, бежит в сон, нерожденность как в рай. «Смотреть не понимая – вот рай, адом было бы место, где много, слишком много понимается», – это сказал Чоран, румынский француз[35]35
  Эмиль Мишель Чоран (1911–1995) – французский писатель румынского происхождения.


[Закрыть]. Розанов смог бы его понять лучше других: он не хотел рождаться, предпочитая «слушать райские мотивы» в утробе матери. Грех мысли, грех свободы выбора, грех языка – все это чувствовала русская философия задолго до Ролана Барта[36]36
  Ролан Барт (1915–1980) – французский философ и литературовед.


[Закрыть] и «негативной диалектики». Само существование – это вытеснение другого, оно трагично в своей изначальности. Существовать, даже ничего не делая, стыдно.

О заброшенности в существовании, об анонимности бытия много написано экзистенциалистами (особенно Хайдеггером и Сартром). Левинас[37]37
  Эммануэль Левинас (1905–1995) – французский философ-этик.


[Закрыть], современный этик-философ, обнаружил еще одну фаталистическую структуру: «имеется». Когда ребенок остается один в темной комнате и испытывает страх, то это страх перед «имеется», анонимным, лишенным конкретных черт «il у а»[38]38
  il у а (фр.). – на русский язык переводится как «есть», «имеется», «находится», «лежит» и т. д.


[Закрыть]. Наш русский Обломов неожиданно воскресает на фоне этой новой французской фактичности. Его воскресил, например, ученик Левинаса Ален Финкелькраут[39]39
  Ален Финкелькраут (1949) – французский философ и публицист еврейского происхождения.


[Закрыть] («Мудрость любви»). Для Финкелькраута Обломов – самое яркое, самое значительное в мировой культуре воплощение власти инерции. Это – тяжесть и фатализм экзистенции самой по себе. Обломов ото всего ушел, избавился от суеты, работы, мирского, бессмысленного времяпрепровождения. Он, таким образом, совершил самую радикальную, самую аскетичную и честную редукцию. Очистил себя насколько это возможно. Но не смог убежать от экзистенции. От самого себя. Главное – не стать самим собой, а выйти за свои пределы. Финкелькраут говорит, что Обломов воплотил собою всю беспросветную инерцию человеческой экзистенции как таковой. Я писала о стыдливости Обломова.

Вероятно, и эта стыдливость оттого, что экзистенция не стала экзистенцией, экстазом, любовью, потерей себя в Другом.

Стыд – родиться и стыд – рожать. Это тоже русская тема. Бердяев не мог переносить даже вида беременных женщин. Федоров[40]40
  Н. Ф. Федоров (1829–1903) – русский религиозный мыслитель, один из основоположников «русского космизма», автор «философии общего дела» – преодоления розни и «воскрешения отцов» посредством научных достижений.


[Закрыть], сгибаясь под тяжестью героического эсхатологизма, говорил, что нужно воскрешать умерших, а не рожать новых людей. История и природа греховны по существу. Если бы человек был совершенен, история тотчас бы прекратилась и наступил бы рай. Прыжок в рай, высокий утопизм жизни, в котором не должно быть ничего заурядного, а должны происходить одни чудеса – озаряет творчество Андрея Платонова. Ненависть к исторической и природной инерционности заставляет Бердяева говорить о том, что истинное христианство – это Творчество. Абсолютизируются эсхатология, творчество, но не творение.

Абсолютизируется акт творчества, но не процесс работы. Напротив, всякая усидчивость, повторяемость, занудность – все то, чем созидается цивилизация, – ненавистны. «Бесполезная нация», – сказал о русских Чаадаев. Розанов по-своему вторит ему: «В России вся собственность выросла из „выпросил“, или „подарил“, или кого-нибудь „обобрал“. Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается»[41]41
  В. В. Розанов. Уединенное. Прим. Т. Г.


[Закрыть].

Сейчас много говорят о древнем принципе «демонстративной расточительности». Этнологи открыли, что были племена, у которых господствовал ритуал «потлач». Франц Боас[42]42
  Франц Боас (1858–1942) – американский лингвист немецко-еврейского происхождения и один из основоположников современной антропологии.


[Закрыть] исследовал обычаи племени квакиутль (близ Ванкувера). На глазах у враждебного племени племя разрушало свои ценности и богатства, как бы требуя этим, чтобы противник сделал то же самое. Исследования Боаса, проведенные им в конце XIX века, не перестают вдохновлять социологов, этнологов, философов. Пример дионисийской и мегаломанской культуры занимал и Марселя Маусса[43]43
  Марсель Маусс (Мосс; 1872–1950) – французский этнограф и социолог.


[Закрыть], и Дэвида Ризмана, и Жоржа Батая. Батай делает далеко идущие выводы: расточительность – это не только свойство Бога, не только закон надмирного Мира. Даже человеческая «экономика» держится не на «накоплении» только, но и на «прожигании». Это звучит совсем по-русски – известно, как русские любят «прожигать жизнь», как презирают жадных.

Сама проза жизни находится в тайной связи с бесполезным. Выходит, что «человек из подполья» или «игрок» не просто никому не нужные фантазеры, а «провидцы» и мудрецы, «фантастический реализм» Достоевского реалистичнее «реализма экономического». Так, святые, которые при их жизни могут казаться странными идеалистами-чудаками, в действительности же «нормальнее всех нормальных». Бог – это то, что абсолютно бесполезно (поэтому и нельзя доказать, что Бог существует), но, вместе с тем, Творцом-Вседержителем держится мир.