Текст книги "Крылья ужаса. Рассказы"

Глава 5

Правда, одна история, случившаяся сразу после смерти Лёни, немного закрутила её.

Её прежние любимцы, люди, сдвинутые чуть-чуть за своё бытие, то и дело попадались ей. И вот один из них действительно поразил её. Человек этот был уже в годах и обуянный желанием остановить время. Имел он в виду, конечно, своё собственное время, для себя, а не претендовал, чтоб остановить время в миру, что доступно, понятно, одному Брахману… точнее, Шиве: для искоренения всего, что есть.

Чего только не вытворял этот человек! Был он совершенно одинокий и даже полуобразованный, но Люду умилял своими высказываниями о том, что и к концу жизни отдельного человека – и особенно к концу мира – время страшно ускоряется и будет ускоряться всё быстрее и быстрее, так что перед всеобщим концом люди будут ощущать свою жизнь как пролетевшую за один миг. Но что есть-де способы время это замедлять и тем самым оттеснять себя, потихонечку, стук за стуком, от гибели, от черты-с! – покрикивал он на самого себя.

Впервые рассказал он ей всё это после соития, за бутылкой водки, когда Люда прикорнула у окошечка с геранью, и солнце опаляло сладостный старомосковский дворик с лужайками и ленивыми котами.

Люде всё время вспоминались стихи:

 
Как ударит в соборе колокол:
Сволокут меня черти волоком,
Я за чаркой, с тобою распитой…
 

Но за возможность «останавливать» время она жадно уцепилась.

– Ух, какая ты ненасытная, – удивился он ей тогда. – Я в твои годы об этом ещё не думал…

И от изумления он осушил залпом стакан горьковато-пустынной водки. «Вот народ-то пошёл, – пробормотал он потом, – как за жизнь хватаются, даже молодые!»

Люда, не откладывая, погрузилась в его способы. Но, благодаря своей змеиной интуиции, почувствовала не совсем то. Да, кой-чего можно было добиться, и даже эффективно, и как маленький подарок такое можно было использовать, но всё же это не то, что надо, чтобы прорваться не только в «вечность», но хотя бы в какую-нибудь приличную «длительность».

Она поняла, что её любимцу не хватает тайных знаний, а одной самодеятельностью здесь не поможешь.

Тогда она ещё решительней пошла по новому пути. В Москве уже существовали довольно закрытые подпольные кружки, которые изучали и практиковали восточный эзотеризм, особенно индуистского плана, и Люда быстро нашла к ним дорогу.

И она увидела, насколько всё сложно, и просто и не просто одновременно, и насколько всё взаимосвязано и какую высокую, хотя и невидимую для мира квалификацию надо иметь, чтобы разрубить смертный узел…

Но, несмотря на все учения, она, как и многие другие, шла каким-то своим, неведомым путём, словно реальность её бытия преображала всё существующее в чуть-чуть иное, своё…

Глава 6

Вот в таком-то состоянии Людмила и попала в дом № 8 по Переходному переулку. Её поразило здесь обилие людей, охваченных этой патологической жаждой жизни (хотя были, конечно, и другие), то есть людей знакомого ей типа, её давешних «единоутробцев» по бытию. Раньше они были разбросаны по всему её мирскому пути, и встречи с ними обжигали её душу желанием жить (жить каждой клеточкой!) – вечно, безумно и вопреки всему (ведь живут же в каких-то мирах наверняка по тысяче, по миллиону земных лет, говорила она самой себе)…

Но здесь, в Переходном переулке, на маленьком клочке земли, таких любителей своего бытия скопилось чересчур уж много! Как будто они съехались сюда со всей окрестной Рассеи. Конечно, среди них только некоторые могли жить глубинным самобытием… Большинство просто металось, ощущая своё самобытие – в сокровенном смысле – лишь иногда, но зато обуянное и диким желанием жить, и страхом перед смертью, и стихийным поиском жизни в самом себе. Людмилочка просто ошалела от такого изобилия и с некоторыми сразу подружилась. Были это люди своеобычные, причудливые, но, конечно, ни о каких эзотерических центрах они и не слыхивали.

Подружилась она с одной пухленькой – одного с ней возраста, может, чуть постарше, – женщиной. Звали её Галя. Души в ней Людочка не чаяла и целовала её из-за непомерного сладкого умиления, которое Галя у неё вызывала даже своим видом. Была Галя девка масляная, круглая, но с такими – одновременно умными глазками, что многим становилось не по себе. Собственно, «умными» Люда их называла только в своём смысле, а не в «общечеловеческом»: ибо глаза Гали от обычного ума были далеки, а смотрели мутно, отрешённо, но не по-монашески, а в своём смысле.

Любила она ещё, Галя, петь песни, потаённые, длинные, словно вышедшие из далёкого прошлого, которые никто не знал, но которые она вместе с тем немного преображала. Окно её выходило прямо в уютный и отключённый проулочек-тупичок – между забором и боковой стороной дома. На этой стене её окно было единственным, оно нависало на двухэтажной высоте над этим зелёным и пыльным проулочком с заброшенной травкой и уголком, в котором спал вечно пьяный инвалид Терентий, не беспокоя никого. Люда впервые здесь и услышала это ностальгическое, чуть-чуть кошмарное пение ни для кого, льющееся из одинокого окна. Это всколыхнуло её душу, и она подружилась с Галей, о многом рассказывая ей.

Однажды Люда, после короткого трёхдневного путешествия в Питер, сидела на скамеечке, во дворе, принимая у себя Петра Городникова, молодого человека из их метафизического центра. Пётр был неофит, но из понимающих. Облизываясь, Люда как-то чересчур доверчиво смотрела на травку и освещённую заходящим солнцем полянку во дворике. В воздухе было тепло, как от уютных мыслей, и друзьям захотелось посидеть в миру, а не в комнате… Галя присуседилась тут же.

Надо сказать, что Люда взяла себе за правило говорить при Гале всё, что хотела, даже когда речь шла об Учениях, не обращая внимания на её «необученность». Это было исключение, на которое Люда шла из чувства необычной дружбы с Галей и в надежде к тому же на её нутро. «Пусть понимает всё по-своему, но она всё равно как-то парадоксально схватывает эти мысли», – думала Люда и вспоминала, как Галя порой утробно хохотала, когда Люда вдруг говорила о Боге внутри нас…

Но в этот день Люде было не до внутренних долгих хохотков. Она поделилась с Петром своими сомнениями.

– Я понимаю, – взволнованно говорила она ему, – что нужно отказаться от низших слоёв бытия, чтобы прийти к высшим, тем более если видишь, что они реальны в тебе, по крайней мере в глубоком созерцании… Но что меня мучает: как бы не залететь слишком далеко… Конечно, в самом бытии лежит ограничение, и, видимо, нужен скачок к совершенно абсолютному, по ту сторону бытия… Но иногда у меня сомнения…

– Какие сомнения?! – возразил ей Пётр. – Страх перед Ничто, перед Нирваной? Но мы исходим не от буддийских концепций, а из индуизма, где понятие Абсолюта полноценнее. Мы идём по пути реализации Атмана, или Абсолюта, Брахмана, который включает в Себя высшее Бытие и Сознание… Забудь о негациях Абсолюта, мы всё-таки делаем упор на ином…

– Да, но иногда меня страшат эти Негации…

– Раствориться боитесь, Людушка? – похотливо вставила своё словечко Галя, которая неожиданно многое угадывала – и не первый раз – в их разговорах.

Пётр рассмеялся и, дивясь этой догадливости, дружески хлопнул Галеньку по жирной спине.

– В конце концов, важна практика, – сказал он. – Только практика, то есть реализация Вечного внутри нас… И здесь важен наш конкретный русский метафизический путь – наш опыт высшего Я. В нас ведь это очень глубоко сидит… И чего ты сомневаешься? Неужели в Боге меньше бытия, чем в человеке?! Смотри не переосторожничай, знаю я эту твою высшую трусость…

– Известны два пути, – резко ответила Люда. – Один – вверх: жертвуя низшим, разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного Я. Второй – жить… жить… но жить не как все эти несчастные людишки на этой планетке, которые и рта не успевают открыть, как умирают, а тысячи, миллион лет, целую длительность здесь ли, где ещё, но непрерывно, не уступая, удерживая ценное в себе… Остановить и сохранить себя, не уходя в Неизвестное, не разрушаясь, не трансформируясь… если не считать, конечно, уже самых неизбежных мелочей…

– Тихим таким демонизмом попахивает от этого вашего второго пути, Людочка, – ответствовал Пётр. – Вспомните: договор с дьяволом, вечное тело…

– Но, во-первых, это не мой путь…

– Ах, вот вы про что! – вмешалась опять Галюша, всплеснув руками. – Демонов и я не люблю, но, по мне, такая бы ещё долго, ой как долго в теле бы пожила. Уютство-то какое, прости господи… Раёк сладкий, раёк, да и только!..

На двор между тем вышел довольно странный пожилой мужичок Мефодий, чумной, востроносый и глазом своим внутри себя замутнённый. Про него ходили разнообразные полулегенды. Например, что живёт он не с женщинами, а с их тенями и во время любви ползёт вкось, в объятья их теней. Многие от этого истории приключались. Странноватый был мужик, одним словом.

Мефодий мутно оглядел всех троих, сидевших на скамейке, и швырнул в Людину тень небольшую палку. А потом быстро сделал гимнастику, вниз головой.

Всё это немного отвлекло друзей от чистой метафизики. Галюша вдруг вытащила, словно из-под земли, бидон ещё холодного квасу, а Люда принесла закуску и наливочку. На дворе было почему-то одиноко, а Мефодий отличался своим непьянством.

Приютились. Чёрные птицы пронеслись над их головами, и зашумели в ответ деревья.

– Не видим, не видим мы многого, – проверещала в ответ Галюша.

Глава 7

Первый утробный глоточек прошёл за бытие – за вечное и неделимое. Галюша даже немного всплакнула. Пётр же, обернув свой лик к Люде, убеждал её:

– Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех нас в своё время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве ой-ой как всё остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в душеньку, ещё бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда. Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном возрасте, бывает, вот и получилось, что даже всё, что вечным полагать нужно, разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта точка – тогда и всё погибнет, даже самое дорогое, Я, сознание. Вот откуда и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я имею в виду нас, всё восстановилось, пришло в нормальное состояние, вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошёл с детства, в кровь, и в плоть, и в тёмные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он ещё живёт. Это уже я про вас лично говорю, дорогая моя Людочка…

– Ах вот как, – рассмеялась Люда. – Но учти, Пётр, этот атеизм, или, точнее, страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм, но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намёком на совершенно другую, уже не «атеистическую», а метафизическую ситуацию…

– Хватит, хватит, – вздохнула Галя. – Договорились. Все вы, может, не правы по-своему. Давайте-ка лучше хлебнём немного, чтоб каждая жилочка внутри задрожала. Пока живы.

Прошёл хохоток.

– А время и я не люблю, – умильно продолжала Галюша, вытирая платком сальные губки. – Когда выпьешь, время немного утихает, не так бежит. Я помню, Люда, тот наш разговор о времени… Ох!

Мефодий опять приблизился к ним. Был он, замутнённый, молчалив, но на этот раз заговорил:

– Может, на кладбище хотите прогуляться. Я люблю…

– А что, тут рядышком кладбище? – осведомилась Люда.

– А то нет. Этого добра везде хватает.

И Мефодий опять подпрыгнул, сделав вокруг себя свою гимнастику.

– На кладбище всегда хорошо прогуляться, – дружелюбно улыбнулась Галя. – Мы с моим мужиком часто гуляем по кладбищу. Так оно, поди, уж закрыто?

– Я дыру в заборе знаю, – уважительно вставил Мефодий.

– Что ж, прогуляться после пития неплохо. Только надо бы его угостить?! – И Пётр кивнул на Мефодия.

– Не надо, – шепнула Галя. – Он вообще-то не пьёт, а если выпьет, то не такой дурной делается. Смиреет. А сейчас он как раз своеобычный.

– Закаты здесь какие, закаты на этой окраине, – вздохнула Люда. – Всю душу вывернут. Как у вас в Боровске, Галя.

– Я за палкой схожу, – буркнул Мефодий и побежал к дому.

– Без палки он на кладбище никогда не ходит, горемычный, – вставила Галюша. – С кем он там воюет, не знаю.

Тихо допилась сладкая наливочка, и с какой-то радостью Галя поцеловала свою Люду. Мефодий не заставил себя ждать: вприпрыжку с палкой в руке, и в то же время умственный, он прискакал к друзьям.

Началась вечерняя прогулка.

Мефодий вёл изворотливо, кривыми переулочками, то и дело приходилось пролезать в разные дыры в заборах. Пётр поддерживал более чем нежную Люду. Мефодий тем временем разговаривал с Галей на своём языке.

– У домов нет теней, я знаю это, Галя, – причудливо-осторожно говорил он.

– Как это так, Фодя?

– Не те тени. Надо, чтобы тень была живая.

– Это которая от человеков?

– Угу.

– И что ты, Фодя, говорят, всё с тенями знаешься! – вздохнула Галя, пролезая, толстенькая, сквозь дыру. – Нешто тебе людей не жалко, особенно баб?

– Как не жалко – жалко! – Мефодий хотел даже сделать свою безразличную гимнастику. – Но тень, тень, она, Галя, особая стать. Вот кого хвалить надо.

– И много ты их захвалил?

– Людям что, Галя, люди – они и так счастливые. А тени?!. – И Мефодий, шумно вздохнув, погрозил кому-то не то пальцем, не то кулаком – в пространство.

Быстро прошли последние проулки. Шёпот из-под углов сопровождал их.

Дыра в этом кладбищенском заборе действительно была, приметная, но вела она не на могилы, а в бесконечную зелень, кусты и деревья, которая скрывала могилы от посторонних глаз. Как только друзья подошли к дыре, из неё выскользнули две девочки-подружки, лет тринадцати, как раз с соседнего с домом номер восемь двора.

– Эх вы, сластёны! – шикнул на них Мефодий.

– А что? – спросила Люда.

– Да за земляникой сюда ходют, – объяснила Галя. – Кругом, за городом, не так далеко, полно земляники, и они сюда приладились: с могилок землянику рвать. Точно она поэтому слаще.

– Ого! – вспомнила Люда. – Как зовут девочек-то?

– Нина и Катя.

– Я знаю больше эту странную девочку Иру, с нашего двора.

– Как её не знать такую, – чуть вздрогнула Галя.

– Хорошо! – вдруг закричал Мефодий.

Друзья уже были на кладбище. Первые могилки на их пути расположились довольно хаотично, точно все перемешанные. Лишь цветы и надписи напоминали об уютстве. Но потом всё стало более нормальным… Любимым занятием Люды в ранней юности было бродить по кладбищу и читать надписи на могилках, представляя себе жизнь ушедших. Но с некоторых времён все эти надписи для неё звучали как насмешка, как игра, как знаменитый балаган иллюзий, называемый жизнью или смертью – всё равно. Но в душе оставалось всё-таки желание ущипнуть иллюзию за хвост.

Поэтому она, не удержавшись, чуть-чуть, но добродушно пошутила над чистенькой могилкой, за что была сурово осуждена более традиционно настроенным Петром.

– Хоть и хвост, а всё-таки уважение надо иметь, – поправил он её.

– Какие там хвосты, – спохватилась Галюша. – Настоящие чудовища порой тут шляются. Вы не смотрите, что могилки такие прибранные. Знаем мы этот порядочек!

Мефодий прыгнул куда-то в кусты и моментально вынырнул оттуда. В руках он радостно держал две палки. Но глаз его, отключённый и занырливый, был обращён внутрь.

Прошла заблудившаяся группа пионеров с венком.

Мефодий подошёл и прошептал что-то на ушко Гале.

– Фодя гадалке показать нас хочет, неугомонный, – провозгласила Галя.

– Где ж тут на могилках гадалка?!

– Да Фодя говорит, одна гадалка здесь по ночам на могилы ходит и мёртвым гадает – не то по костям, не то по траве на могиле, про судьбу их, тихих…

– Занятная старушка, должно быть, – вставил Пётр.

И Мефодий закружил их по всему кладбищу, от дерева к бревну, от могилы наискосок к могиле вкривь, между кустами – к своей неведомой цели.

«Могила без тени, Петрищева, сейчас, кажется», – бормотал он.

Люда чуть-чуть ушиблась о пенёк и с нежностью подумала о боли – ведь всё равно это моё бытие, моё ощущение…

Вдруг перед ними оказалась полянка с почти уже сровненными с землёй могилками, только кресты некоторые торчали из будто приглаженной земли. Но где-то в середине поляны, под деревом, была ещё живая могилка, и около неё на бугорке сидела старушка, но очень невзрачная, хотя и с улыбчивым ртом.

– Анастасия Петровна! – прохрипел Мефодий. – Мы к вам!

Друзья, дивясь по-особому, расселись вокруг старушки.

– Как это вы мёртвым гадаете? – не удержалась Галюша.

– Не мёртвым гадает она, а теням, – вздрогнул Мефодий, – но тем, которые из могилы выходят. Тем она и гадает, про их судьбу и про их странствие.

Старушка, чуть польщённая, даже разрумянилась от удовольства и смотрела на всех изучающим, но чуть-чуть нездешним взглядом, правда, в строгости.

– Вы бы живым погадали, – усмехнулась Галя, пожав толстенькими плечиками.

– Чаво живым-то гадать, – прошамкала старушка. – Их судьба известная. Я сама живая, – добавила она смущённо, но всё-таки как-то аппетитно.

Люда и Пётр уселись сбоку от старушки – и замерли. Мефодий сел прямо напротив Анастасии Петровны, как будто хотел играть с ней в домино…

Галюша присуседилась где-то между Людой и Мефодием, поближе к последнему.

– Фоде бы надо погадать… – высказалась она.

Старушка вдруг согласилась.

– Фоде можно, – приветливо глядя на него, сказала бабка. – А ну-кась протяни обе руки, по-простому, по-людски.

Признаться, никогда ещё Люда не видывала такой странной руки, как у Мефодия.

– Кругов-то, кругов, – заохала бабка.

Действительно, все главные линии руки Мефодия, особенно на правой, закручивались какими-то невразумительными кружочками. Линия Судьбы, например, вместо того чтобы подниматься к холму Сатурна, вдруг завёртывалась и чуть ли не возвращалась в то место, откуда вышла. Особенно же причудливы были линии, обозначающие счастье, симпатии и любовь: то ли в них виделась звёздность, то ли, наоборот, полнейший беспорядок и скачок.

– В полёте ты весь, Мефодий, в полёте, – пробормотала старушка, – то вверх, то в сторону. Только за кем летаешь-то, за кем гоняешься?

– Главное, что жить, кажется, будет долго, – завистливо вставила Галюша. – Ой, как хорошо! Остановись, время. – И она подмигнула Люде.

И потом откуда-то вынула заветную наливочку. Глотнула из неё, сладко так, почти блаженно, и протянула Людмиле:

– Не брезгуешь…

– От тебя-то? От родной…

И Люда взяла бутылочку.

– Жаль, землянички кругом нет, – умильно вздохнула Галюша. – А вон ведь есть… крупные.

И она юрко опустила свою белую ручку под низенький кусточек.

– Лети… лети… Мефодий, – словно заговором проговорила старушка. – Не буду тебе ничего говорить. Только стрясётся с тобою, авиатор ты эдакий, приключение одно… Почти на том свете.

– Никакие «приключения» не страшны, – пробормотала Люда. – Главное, жить в своём бытии… Где-то там внутри есть и его вечный пласт.

– Ох, Люда, сложно это, – вздохнула Галюша. – Вот ты мне рассказывала, что брамины учат, есть миры, где существа разумные, как и мы, могут жить по миллиону лет и больше, причём это в теле… в теле… хоть и в другом, чем наше, но не в воздушном каком-нибудь, а в теле… Ох, я бы так пожила, ей-богу бы, пожила миллиончиков пять лет… И всё равно мало, ой мало…

– Ну, там время по-иному ощущается, – вставил Пётр. – Не так, как у нас.

– Всё равно… Лишь бы долго, долго, – ответила Галя.

Мефодий между тем занялся ловлей каких-то насекомых. Старушка, зябко укутавшись в платок, слушала беседу.

– Да и мои… тоже жить хотят, – то и дело вставляла она, подмигивая.

«Где это Мефодий выкопал такую, – подумал Пётр, – а может, точнее: где она его такого выкопала?»

Анастасия Петровна сидела на возвышении, на самом, так сказать, его пике, и с дурашливой снисходительностью посматривала на своих гостей. Наливочка была, конечно, предложена и старушке, но Анастасия Петровна с резвостью вылила почти всю долю в землю, поделясь со своими.

– Им тоже надо… сладенького, – шепнула она дереву.

– Где же вы живёте, Анастасия Петровна? – поинтересовался Пётр.

– В Москве живу. Где же мне ещё жить. По Гоголевскому бульвару прописана…

Вдруг стало вечереть, хотя кроваво-нежные лучи солнца ещё проникали сквозь деревья. Надо было уходить. Шумел ветер.

– Ну, я вас провожу, – сказала старушка. – А сама пойду пить чай с ночным сторожем.

Кряхтя, она встала со своего возвышения. «Могилка-то девицы, – ласково добавила она, – в девушках ушла».

Путь нужно было держать нелёгкий: томление и блаженство растопило почти всех. Один Мефодий был неутомим. А старушка шла, почему-то широко расставив ноги, точно это были у неё ходули. Юбка неопрятным мешком покрывала её плоть.

– Видите, Пётр, видите, – повторяла Люда. – Вечность – о, если б в неё войти… А думаю, и теням, наверное, страшно, когда их судьбы предсказывают…

Еле выбрались из запутанного кладбища: перед тем Анастасия Петровна, попрощавшись, потрепала Мефодия по плечу и исчезла по кривой дорожке. Когда подошли к дому № 8, всё было уже во мраке, лишь качались деревья от ветра, точно тёмные призраки, и горели огни в окнах. Мефодий тут же юркнул куда-то в сторону.