Текст книги "Обронила синица перо из гнезда"

– Всё сполню, я уж кумекаю, как, – с полным ртом, боясь, что бригадир, не дослушав, уйдёт, тараторил Кишка Грушаков. – Я при их – молчок, прикидываюсь дурнем. Ежли чё и брякну, то невпопад. Они уж и жалеют меня: отшибли, мол, умишко на допросах. Кто табачком угостит, кто хлебца, навроде, как ты, сунет. – Поняв, что ляпнул лишнее, Кишка осёкся и замолк, не зная, как выправить положение.

– Ты, паря, катаешь в свою игру – катай дальше, да вот тока шибко-то не заигрывайся. – Афанасий Беркутов, так звали бригадира, и погоняло имел соответственное – Беркут, грозно посмотрел сверху вниз на съёжившегося бывшего чоновца и криво ухмыльнулся: – А то, гляди, – не пришлось бы заместо хлебца в другой раз собственным дерьмом давиться! Покеда ступай, но разговор наш помни!

И бригадир грузно направился к вахте за нарядом на завтрашние работы. Кишка-Курощуп бросил быстрый взгляд по сторонам, видел ли кто его с Беркутом, и облегчённо вздохнул: лагерный плац был по-прежнему безлюден, значит, товарищи по неволе всё ишо толкутся в пищеблоке за пайкой. Надоть поспевать! Кишка натянул на лоб кепку и заспешил туда.

Зона, куда Грушаков попал на исправление, – это отвоёванный у непроходимой тайги пятачок земли на обрывистом берегу полноводной Томи, обнесённый высоким забором с колючей проволокой по верху и вышками по углам. Деляны в полутора верстах. Раскряжёванный лес подвозили конями до нижнего склада на яру, а уж оттуда сталкивали в воду. Река подхватывала брёвна и несла на своих волнах прямёхонько в запань, где их на рейде – дощатых мостках на воде – разбирали, сортировали, стягивали в пучки. Ниже рейда тоже заключённые, но самые крепкие и смелые, поскольку участок наиболее непредсказуем, вязали плоты. Люди здесь гибли чаще, зато начальство давало двойную пайку, и смена засчитывалась как полторы. Здесь работали социально близкие, то есть мотающие срок по бытовым статьям, и блатари. Правда, бывали исключения и для врагов народа. К примеру, кто-то из нераскаявшихся меньшевиков, троцкистов или бывших офицеров не глянулся куму, либо приближённым из его свиты, то – пожалуйте, сударь, на вязку плотов! Две-три, от силы пяток смен – и социально опасный и чуждый элемент проваливался между зыбких брёвен кормить сомов и налимов.

Как говаривали, посмеиваясь, бывалые вертухаи: был человечек, да сплыл, и все концы в воду. А вода в студёной, сибирской реке – ох и темна, ох да глубока, стоят в ней колом, комлями ко дну, топляки, да цепляются за них мертвяки с открытыми, изумлёнными глазами. И высасывает это предсмертное изумление наскакивающая с волны всякая рыбная мелочь. Сомы и налимы – эти присасываются основательно, надкусив прежде вместе с одёжной материей и стылую вкусную плоть.

Однако Кишка Грушаков избежал работы на реке. Десятник из блатных, узнав, что городок, откуда этапом привезли бывшего чоновца, располагается тоже среди тайги, и определил его в лес, на раскряжёвку поваленных корабельных сосен и могучих елей. Если на реке и в зоне от гнуса, с его зудящими укусами, спасал ветер, что сбивал насекомых в воду и сносил в чащобы, то в тайге от него не уберегали даже и дымящие сырой листвой и хвоей, специально разведённые против мошкары костры. Заключённые вечером брели в колонне с опухшими лицами, расцарапанными руками, изъеденными гнусом худыми шеями и костлявыми спинами, усталые и злые. Казалось, что они готовы порвать на куски каждого, кто хоть словцо молвит им поперёк, но это только казалось. Потому как при всей своей озлобленности зэки знали, что пикни кто из них, дёрнись из колонны, – пуля конвоира враз усмирит! Те ведь тоже весь день кормили гнуса, и их злость и раздражение завсегда подкреплены девятью граммами в стволе карабина. Больше того, для большинства из охранников – такова селекция, отбор в органы – зэки вроде того же гнуса: прихлопнул, размазал по плацу, догнал пулей, глядишь – и полегчало! Начальство еще и благодарность объявит за это, а бдительность твоя и рвение станут залогом твоего карьерного роста.

Фрол и Тимофей тянули свой срок в соседнем отряде, однако Кишка знаться с ними перестал еще перед этапом. Энти прикормленные им зазря бергальские собаки всюю вину наперебой сваливали на него, Никифора да Аграфену. Мы, дескать, люди подневольные, энто нас всё командиры с комиссаром стращали: не будете сполнять нашинских приказов, положим рядышком с кержаками на один горельник! Тьфу ты! Прям агнцы на закланье! Будто и не они бегали с факелами прытче других! И не они ли хмельными сильничали старух на посельях! Оря при энтом – дескать, пожар всё спишет! Ну, ничё, наш суд революционный не пошёл у их на поводу, как надоть разобрался! Пущай ноне гнуса покормят, а я покуль покумекаю – как их аккуратней прибрать. Соображениями своими Никифор Грушаков ни с кем не делился, но планы мщенья потихоньку осуществлял. Сейчас бы ему тока найти чего-нибудь у контриков, он бы враз слепил из их организацию вражеских элементов, а Тимоху и Фрола сделал бы самыми што ни на есть активными членами. Вот бы тогда поплясали сучьи дети на раскаленной сковородке у чертей. А я бы поглядел, ох, полюбовался бы вашими корчами, выродки иудины!

Июльский ливень тёплой, спасительной от гнуса стеной обрушился на выбранную до трети деляну. Вначале он лишь весело вспузырил мелкие волны таёжного каменистого ручья на дне покатого лога, что делил участок надвое. Но уже минут через пять ручей неузнаваемо взбух и превратился в бешеный поток, ежесекундно пополняемый мутными ручейками, сбегающими по исковерканным заготовками склонам. Охранники укрылись в шалаши по периметру и оттуда снисходительно посматривали на радостно пляшущих под дождём, тянущих худые руки к косматому, тёмно-лиловому небу, зэков. Тугие, освежающие струи смывали у заключённых с лиц пыль, смягчали и обезболивали коросты и ссадины, размачивали на робах засохший пот и грязь, давали подневольным людям передышку в работе.

Спустя некоторое время деляна стихла и опустела. Заключённые попрятались под пологом не вырубленных елей и сосен. На краю участка, метрах в пятнадцати от нетронутого на скалистом утёсе кедрача, под елью, толстые лапы которой начинались чуть выше головы, нашёл себе укрытие Сергей Владимирович Кузнецов, инженер-путеец из Омска, осуждённый за контрреволюционную деятельность и саботаж. Как-то на перекуре он вслух неосторожно прочитал коллегам по депо письмо от брата из деревни, где тот учительствовал после окончания педагогического института. Брат писал о том, как раскулачивали и увозили неизвестно куда справных хозяев с малыми детишками, и о том, что уже проглядываются первые признаки будущего голода: у крестьян-единоличников выгребают из амбаров и закромов всё зерно, а впереди зима.

Получилось так, что и самому Сергею Владимировичу по доносу одного из бдительных коллег-инженеров пришлось зимовать и в голоде, и в холоде предварительного заключения, а позже – и ожидая этапа. Весной, как вскрылась Томь, их этап на барже, оборудованной в плавучую тюрьму, привезли сюда, в эту сумеречную тайгу в западносаянских отрогах.

Понятно, что ель не пихта, мягкие хвойные ветки которой не пропускают ни единой капли, и поэтому опытные таёжники именно под пихтовым шатром, где в любую непогоду сухо, ладят в палой хвое свои потаённые укромины, однако и эта ель с густым игольчатым сводом над головой послужила Кузнецову добрым зонтом от ливня. Сергей Владимирович был человеком сдержанным и мужественным: как ни обрабатывали его на допросах ушлые следователи, чтобы он назвал имена сообщников, даже, облегчая ему признания, подсовывали фамилии тех, кому он читал то злополучное письмо, но Кузнецов ни одной бумаги не подписал, никого не оклеветал. Письмо он успел сжечь, и хотя прямых улик на брата не было, но всё равно Николай Владимирович, узнав, что старший брат арестован, уехал из омской деревеньки, а куда, не сказал никому.

Бить Кузнецова на допросах почему-то не били, но морили жаждой, давая есть лишь хвосты и сплющенные ржавые головы вонючей селедки с коркой черствого хлеба, либо не позволяли по трое суток спать. Как правило, через восемь часов следователи сменяли друг друга, садились за стол, что-то писали в тетрадях, изредка бросая на стоящего перед ними Кузнецова острый изучающий взгляд. А Сергей Владимирович молча и отрешённо стоял в глубине камеры под яркой лампочкой день и ночь, пока распухшие, давно ставшие чугунными столбами ноги не подкашивались, фигура во френче, сидевшая напротив, не расплывалась, и он не проваливался в обморок, стукнувшись бледным, в испарине, лбом о гладкий бетонный пол. Тогда дюжие молодцы из конвоиров волоком тащили его в холодный карцер и там бросали на мокрый пол. Едва Кузнецов приходил в себя, его опять вели в допросную, где следователь говорил всегда одно и то же: «Ну что, контра, дозрел?» И опять начиналось томительное стояние под лампой.

Сергей Владимирович глубоко вздохнул, прогоняя из памяти эти некстати нахлынувшие картины из недавних следственных дней, и стал рассеянно смотреть на отвесно падающие с небес искрящиеся струи. Золотистый оттенок дождь принял оттого, что западный край неба расчистился, и выглянувший наполовину магниевый диск солнца весело высыпал на мокрую тайгу целое лукошко ярких, косых лучей. Они переплелись с водяной пылью и распустили прямо над умытой деляной разноцветную сочную радугу. Скоро и дождь иссяк. Бригадир и десятник, матерясь и покрикивая, выгнали заключённых на прерванную ливнем валку и раскряжёвку леса.

– Инженер, слухай сюды, ступай вон к той сосне, – Беркут махнул в направлении поваленной на другом берегу ручья лесине своей огромной лапой в тёмно-зелёных наколках, самая выразительная из которых на тыльной стороне ладони изображала заходящее солнце, на толстых лучах которого красовалось уважаемое в зэковской среде слово «север». – Шоб нынче до вечера раскряжевал её.

– Гражданин бригадир, это ж невозможно одному-то! – Кузнецов, ища поддержки, оглядел толпящихся рядом зэков, но все угрюмо отводили глаза.

– Будя брехать! Не сладишь – пайки лишу. Время пошло.

Сергей Владимирович взял топор с удлинённым черенком и побрёл на другую сторону вернувшегося в прежнее русло и обмелевшего ручья. С десяток метров он прошел вдоль подмытого недавним ливнем этого берега, поскольку та сторона более крута и обрывиста, и надо было выбрать место, с которого проще вскарабкаться на деляну. Сергей Владимирович уже было поставил правую ногу на подсохший плоский валун в метре от зыбкого, с висячими космами дёрна, откоса, чтобы начать переход по камням через ручей, как боковым зрением поймал что-то блеснувшее в песчаной отмели. Кузнецов пригляделся и не поверил своим глазам: это был золотой самородок размером с детский кулачок. Он лежал себе и тускло поблескивал на песчаной подушке в шаге от берега. Подходи и бери! Что и сделал в ту же минуту весьма проворно Сергей Владимирович, и лишь спрятав находку в карман робы, он осмотрелся вокруг, вроде бы никого рядом, кто бы мог увидеть, однако в пятнадцати метрах, откуда только что пришёл и он сам, маячила тощая фигурка Кишки-Курощупа с топором на плече. По всему было видно, что Кишка двигался в его, кузнецовскую, сторону.

– Опнись, Инженер! Меня дождись! – запыхавшийся Кишка уже был в двух шагах. – Ну и лось ты, однако ж. Едва поспел догнать тебя. Бригадир послал меня в подмогу. А ты пошто такой напуганный, аль не рад?

– Да нет, рад я, Никифор, рад. Теперь-то вдвоём точно управимся. Ну, что, пошли.

– Ишь, берега-то как подъело! И ручеёк-то махонький – сопля в тайге, а, гляди-ка, тоже к бунту способен. Кумекаешь, Инженер!

– Не пойму я, о чём ты, Никифор?

– Дык я к тому, што от кого и не ждёшь сроду, а вылезет такое – хучь к стенке ставь, не ошибёшься!

– Тебе виднее, ты же, кажется, из органов. Имеешь опыт, а я рядовой инженер-путеец, отбывающий здесь, в тайге справедливое наказание за то, что оступился.

– Да уж, поди, сам-то ты в душе отродясь себя виновным не считаешь? А мне так, для виду, отбрехиваешься.

– Хватит болтать языком. Идём, Никифор, сучки рубить.

Подойдя к поваленной сосне, Кишка по-хозяйски направился в вершине, где ветки тоньше и, следовательно, очищать ствол намного легче, чем у комля, где толщина бронзовых сучьев с кулак. Сергей Владимирович покачал стриженой головой, усмехнулся и, поплевав на мозоли, принялся обрубать нижние толстые ветки.

Что делать с оттягивающим карман самородком? Пронести незаметно в лагерь – рискованно: найдут у вахты при шмоне и если сразу не прибьют, то уж срок-то добавят такой, что небо с овчинку покажется. Хотя оно и сейчас-то немногим больше. Спрятать на время, закопав где-нибудь на деляне, тоже слабый вариант. Где гарантия, что завтра тебя не перебросят на другие работы и ты больше в жизни не попадёшь на этот участок. Рассказать о находке лагерным паханам, с прицелом, что за это приблизят к себе и облегчат твоё каторжное существование, либо отнести начальнику зоны с надеждой на его ходатайство по снижению твоего срока – эти мысли по касательной пронеслись в сознание Кузнецова, но, не успев толком даже оформиться, были тут же решительно отвергнуты. За то недолгое время, что пребывал здесь, Сергей Владимирович достаточно хорошо понял, куда он попал и среди каких нелюдей теперь предстояло существовать и выживать. Не только лишнее слово, но иногда и просто неосторожный косой взгляд стоили здесь кому-то жизни. Уж не выбросить ли украдкой этот кусок жёлтого металла обратно в ручей, подальше от греха? Но тут же Сергей Владимирович почти физически ощутил тепло самородка, льющееся волнами под рёбра сквозь грубую подсохшую ткань робы. Будто благородный металл понимал смятение души узника и успокаивал того: не переживай, всё уладится, всё будет хорошо, со мной не пропадёшь.

Что-то подсказывало Кузнецову, пусть даже он и не был специалистом в геологии, что найденный им самородок в таёжном ручье не был одиноким и случайным. Вполне возможно, что где-то рядом существует золотая жила, о размерах которой можно лишь догадываться, но если брать во внимание величину самородка, так счастливо вымытого из недр ливневым потоком, то размеры эти немалые. А что, если всё-таки попытаться каким-то образом выйти на начальника лагеря и с глазу на глаз изложить ему свои соображения и догадки? Должно же хоть что-то человеческое в нём остаться? И потом, обыденная валка леса и добыча золота несопоставимы по той пользе и выгоде, которую несёт государству последняя. Очнись, Серёжа! – мысленно одёрнул себя Кузнецов. – Какому это ты государству мечтаешь сделать такой щедрый подарок? Тому, что отправило тебя за чтение правдивых строк на пять лет каторги? Или тому, в котором твой младший брат вынужден неизвестно где скрываться от безжалостных ищеек в кожанках, и никто не скажет определённо: жив ли Коля сегодня или погиб в застенках? Стоп! Опять двадцать пять! Не надо путать государство и власть с Отечеством. Власть на твоей памяти сменилась. Тогда же историческую Россию исковеркали в СССР. Началась перековка, как любят выражаться замполиты, старых элементов в новых людей. Однако пресловутая эта перековка происходит не где-то на Луне или ближе, к примеру, в той же Англии, а здесь, у нас, на русской земле, среди наших погостов, где покоится несчитанное число поколений родных, отчих нам людей. И, кстати, еще бабушка надвое сказала, чем эта широко распропагандированная перековка закончится: появлением ли новоиспечённого гомо сапиенс без роду и племени, или же полным воскрешением устоявшего, закалённого выпавшими на его долю неслыханными испытаниями, русского человека, за спиной которого великая история и великая же традиция. На благо именно таких вот русских людей и должно пойти то золото, что таится в недрах этой сибирской суровой тайги. Так всё же, что делать с этой нечаянной находкой? – стучало молоточками в тронутых сединой висках Сергея Владимировича, когда он обрубал последний сосновый сук в двух шагах от закончившего работу и отдыхающего на оголённом стволе Кишки-Курощупа.

– Слухай, Инженер, – подражая бригадиру, обратился к Кузнецову Кишка. – Я тут кумекал над твоими словами и в корне не согласен. Какая такая справедливость, ежли ты, учёный человек, валишь в энтой глухомани лес заместо того, штоб ладить свои паровозы для нашей любимой республики! Тебя оговорили – энто и к попу не ходи. Вот ты грамотный, а пошто жалобы не пишешь наверх? Я б тебе с бумагой, аль чернилами там, пособил. А ты б за энто мне поспособствовал составить письмецо в губернское ГПУ. Есть у меня верные люди, они б и передали прямо в руки кому положено.

– Устал я, Никифор, голова плохо соображает, – Кузнецов чувствовал какой-то неясный пока подвох, скрытую угрозу в предложении Грушакова и поэтому решил разговора не поддерживать. – Бери топор, да пошли к бригадиру. Темнеет уже.

– Нет, ты мне скажи, чё я не так кумекаю? – Кишка всё больше распалялся. – Я ить, может, всёй душой хочу тебе помочь, вот он я – весь на ладони! Дак и ты, дурья твоя башка, подь навстречь! Сказывают жеть: вместях и батьку колотить сподручней! Так, чё ж, я к завтрему бумагу-то подношу?

– Ни в коем случае. Мой приговор, как я уже говорил, вполне справедлив. – Сергей Владимирович помолчал, посмотрел долгим внимательным взглядом прямо в бегающие глазки Кишки и закончил: – Я свою вину осознал, раскаялся и встал на твёрдый путь исправления. Так что разговор наш я считаю законченным. Ты, Никифор, как хочешь, а я иду.

И Кузнецов, положив рукоять топора на худое плечо, начал осторожно спускаться к ручью. Кишка, что-то бормоча себе под нос, еще с минуту потоптался около лесины, громко и смачно матюгнулся, сплюнул под ноги и, подхватив с земли топор, заспешил следом за Кузнецовым.

Через вахту Сергей Владимирович пронёс самородок в кальсонах, в паху. Походка получилась стариковская, шаркающая, но это и не привлекало ничьего внимания: в их вымотанной за день колонне вряд ли кто вообще мог сейчас пройти строевым шагом и под угрозой пули. Настолько заключённые, возвращающиеся в лагерь, были изнурёнными. Помог Кузнецову и тот факт, что на входе конвойные не слишком пристально досматривали при тусклом свете фонарей припозднившуюся смену, так, пересчитали по головам и отправили в пищеблок хлебать остывшую баланду.

Где в бараке схоронить свою находку, Кузнецов знал заранее: под его нарами, ближе к стене, на спиле половой доски находился большой и неприметный сучок; Сергей Владимирович как знал, когда однажды, дежуря по опустевшему бараку, – все ушли на работы, а напарник отлучился во двор, – взял, да и с усилием поддавил его. Тот не сразу, но подался. Кузнецов аккуратно вывернул уходящий конусом вниз сучок и положил рядом на пол. В образовавшуюся дыру с трудом, но можно было просунуть пальцы щепотью. Полое пространство до суглинка в этом месте составляло примерно сантиметров пять – семь. Кузнецов ощупал изнутри всё, куда мог достать пальцами, там было пусто, значит, как тайник эту нишу никто из его предшественников не использовал, после этого инженер так же аккуратно вернул всё на место и потёр ладонью по доске, чтобы сделать опять неприметным свежий узор потревоженного сучка.

Не последним преимуществом этого маленького тайника было и то, что до него легко можно дотянуться правой рукой, лёжа на нарах на животе, что и проделал Кузнецов этой же ночью, как только угомонился и дружно захрапел в сто глоток их барак. Поместив самородок в оправу сыпучего суглинка и заткнув тайник сучком, Сергей Владимирович как-то разом успокоился, напряжение последних часов спало, он устало взбил тощую ватную подушку, перевернулся на спину и мгновенно провалился в глубокий сон. Осмотрительный инженер не мог и предполагать, что за всеми его действиями зорко наблюдает со своих нар – они третьи в ряду через коридорный проход – Кишка-Курощуп.

Как только погасили керосиновые лампы и барак погрузился в сумрак, слегка подсвеченный струящимся из окон лунным светом, Кишка ящерицей неслышно переполз на край постели и оттуда стал напряженно вглядываться в сторону нар своего дневного напарника. Еще в лесу он заподозрил что-то неладное, происходящее с Инженером: как тот испугался его, Никифора, появления, как отбрехивался от разговора по душам, как шаркал, ровно столетняя бабка, когда возвращались в лагерь. Чекистское чутьё подсказывало Кишке, что в необычном поведении Кузнецова кроется какая-то тайна. И тайну эту необходимо во что бы то ни стало разгадать. Инстинкт ищейки лишил Кишку не только сна и усталости, но и каким-то немыслимым образом сделал так, что глаза перестали слезиться, а зрение обострилось настолько, что Кишка стал в темноте отчётливо различать очертания всех предметов, находящихся в бараке. Поэтому-то сейчас, когда к всеобщему смачному храпу прибавился еще один, с кузнецовских нар, душа чоновца окончательно воскрылилась: по утрецу, сразу с подъёма, он выберет момент и шепнёт Беркуту о тайнике и попросит, чтоб тот достал чистый лист бумаги и чернил. «На чё энто, про то бригадиру знатьё ни к чему, – мечтал, уже засыпая, Кишка. – А вот некоторы завоють, яко волки в мороз, как я их выведу на чисту воду! Всяки инженеры – задаваки да друганы продажны! Али я вам не чекист – Никифор Грушаков!»

Вечером следующего дня усталый Сергей Владимирович, войдя в барак, как всегда направился к своим нарам. При неверном свете керосинок он присел на заправленное суконное одеяло и хотел уж прислониться к изголовью, когда рука наткнулась на какой-то посторонний предмет, лежащий у подушки. Кузнецов ощупал его и похолодел: это была та самая пробка из пола. Кто нашёл тайник? И чего теперь ожидать? Только и успел подумать Кузнецов, как проход меж нарами заслонила массивная фигура Беркута. Вот он уже по-барски развалился на нарах и жестом пригласил привставшего Кузнецова сесть рядом.

– Слухай сюды, Инженер! – грубовато, но с покровительственными нотками в голосе, по-свойски, начал мордастый бригадир. – Рыжьё твоё мы изъяли. Нехорошо скрывать золото от товарищей. Ну, да ладно. Стручок молодец, он всё узырил. Ты кажешь место у ключа, где копнул, – беру в долю. Идёшь в отказ – и я не поставлю за жизню твою и рюмки чифиря. Век воли не видать!

Однако Сергей Владимирович в ответ даже и рта не раскрыл, как в барак ворвались вооружённые охранники и, шаря по нарам и углам яркими лучами мощных ручных фонарей, начали выискивать кого-то в барачных сумерках.

– Опосля шмона добалакаем, – бросил Беркут Кузнецову и побежал навстречу охранникам, зычно покрикивая на две стороны: – Вставай, сволота! Выходь в колидор! Не таись! Не таися!

– Не реви, бригадир! – резко оборвал Беркута выступивший вперед охранников начальник лагерного особого отдела, оперуполномоченный ОГПУ Мурзин. – Веди-ка лучше к месту заключённого врага народа Кузнецова.

– Вот он, вражий выродок, гражданин начальник! Выходь сюды немедля, гнида недобитая!

– Охрана! Взять его и – в карцер!

– Гражданин начальник! Какие будут дальнейшие распоряженья?

– Ты почему, осёл уголовный, бдительность теряешь?! – Мурзин потряс перед растерянной мордой Беркута исписанными листками ученической бумаги. – Под носом контриков развёл! На плотах сгною!

– Виноват, гражданин начальник, всё сполню, чё прикажете! – монотонно бубнил Беркут, пожирая глазами хорошо освещённые лучами фонарей злополучные листки в руке Мурзина. Бригадир не сразу, но узнал в них вырванные им же утром из тетради для учёта страницы в клетку. То-то весь день на делянке хмырь энтот чоновский маялся животом и всё ховался по кустам. Мы-то его жалели, а он строчил да попёрдывал! Ай, да Стручок! Ай, да Кишка! Подвёл, сучонок, под монастырь! Ну, погоди, чоновец сраный, пожрёшь ты дерьмеца свово! Ох, и накормлю досыта! Век мне воли не видать!

– Ну, докладывай, какая надобность возникла у тебя, товарищ Мурзин, что ты явился в такую рань? – начальник лагеря Трофим Петрович Кулаков уставил свои карие, с бесинкой, глаза на вытянувшегося в струнку у дверей оперуполномоченного ОГПУ – Кулаков в Гражданскую командовал пехотным полком, любил порядок и особо ценил армейскую выправку. – Никак, подготовку к побегу раскрыл? Я знаю, ты, Равиль Салимович, человек серьёзный и по пустякам начальство тревожить не станешь.

– Вы правы, товарищ полковник внутренней службы, дело у меня важное и архисрочное. Вчера вечером по доносу одного встающего на путь исправления врага народа мы обезглавили верхушку глубоко законспирированной внутри нашего лагеря контрреволюционной организации, проведя аресты в двух отрядах наиболее активных участников. При допросе осуждённого врага народа Кузнецова тот неожиданно указал на бригадира Беркутова, показав, что последний якобы изъял из тайника Кузнецова золотой самородок. Под нашим давлением уголовник Беркутов вынужден был вернуть нам золото. В настоящий момент Беркутов, до окончательного выяснения его причастности к этому делу, помещён в карцер. Вот этот самый самородок, – Мурзин прошёл к массивному столу и осторожно положил на зелёное сукно жёлтый камень, живо напоминающий своими очертаньями сжатый детский кулачок.

– И как это прикажете понимать! – Кулаков от изумления даже несколько растерялся и привстал из-за стола, но тут же быстро взял себя в руки и приказал: – Доложите о происхождении и появлении во вверенном мне лагере этого золота. Выяснили – кто, когда и откуда пронёс его на территорию?

– Так точно, товарищ полковник внутренней службы. Пронёс его на территорию лагеря осуждённый враг народа и один из организаторов раскрытого заговора Кузнецов. Вот его личное дело. – Мурзин вытащил из планшетки и передал Кулакову картонную папку. – Осужденный Кузнецов утверждает, что случайно нашёл золото в ручье на деляне. Однако у меня другое мнение: это золото – часть плана по подготовке вооружённого мятежа в лагере. Скорее всего, на него заговорщики надеялись купить оружие и боеприпасы. Где и как – это мы обязательно выясним. Сейчас с арестованными проводятся интенсивные допросы, и, я полагаю, не позднее чем к вечеру все они дадут признательные показания, укажут следователям места, где спрятано остальное золото, и назовут имена и фамилии сообщников.

– Понятно. Кузнецов жив?

– Так точно. Перед тем как идти к вам на доклад, я распорядился, чтобы его допрос приостановили и во избежание непредвиденных обстоятельств поместили в одиночный карцер.

– Чтоб через пятнадцать минут Кузнецов был у меня в кабинете! Выполнять приказ!

Едва за оперуполномоченным закрылась дверь, Кулаков вышел из-за стола и принялся энергично вышагивать по периметру кабинета – таким манером он пытался привести в порядок наскакивающие друг на друга мысли. А что, если вдруг?.. Да не может быть! Тьфу ты, чёрт, да это ж такие перспективы! Так, посмотрим на карту! Начальник лагеря направился к тыльной, в глуби кабинета, стене, на которой висела цветная карта Томской области, отыскал глазами рядом с голубой жилкой реки знакомый кружок, обведённый по тому месту, где у предгорного, раскрашенного коричневыми волнистыми линиями ландшафта находились его угодья. Ткнул в эту точку указательный палец и провёл им до ближайшего крупного населённого пункта сначала строго по руслу Томи, а потом напрямую через зелёный массив, означающий непроходимую, со светлыми штрихами болотистой местности, тайгу. Через массив получалось более чем в два раза короче. Вот и хорошо. Дорогу, – надо крепко похлопотать, чтобы железную! – пусть и в одну колею, пробьют, искупая трудом все свои злодеяния, враги народа, да и блатарей можно прижать, необходимо только отделить блатных от врагов, чтоб никто не отлынивал от работ, усилить охрану и ужесточить дисциплину.

Начальник лагеря азартно потёр ладони и, жадно втянув ноздрями воздух, принялся вновь мерить широкими шагами свой кабинет. Несколько успокоившись, он вернулся к столу, раскрыл папку и бегло пробежал глазами по серым страницам личного дела Кузнецова.

– Разрешите войти, товарищ полковник внутренней службы? – на пороге стоял Мурзин.

– Проходи, проходи. И где же твой золотоискатель? – изменив всегдашней выдержке, нетерпеливо бросил входящему в кабинет оперуполномоченному Кулаков.

– Войтович, ввести заключённого! Всё, ступай, свободен!

Сергей Владимирович спокойно встретил и выдержал взгляд начальника лагеря. Кузнецова покачивало, подкашивались ноги, ныли отбитые рёбра и вывернутые кисти рук. Кровоточила, несмотря на то что её в последнюю минуту, перед тем как привести Кузнецова сюда, наспех обработали перекисью водорода, глубокая рана на виске, полученная вчера, когда его больно приложили прикладом меж лопаток и он, споткнувшись о порог карцера, так ударился в темноте о листвяжную стену, что искры посыпались из глаз, и на какое-то время Сергей Владимирович даже потерял сознание.

– Что у вас на лбу? – Кулаков еще раз пристально посмотрел на Кузнецова. – Вас били?

– Нет. Это я запнулся в темноте и ушибся о стену.

– Да-да, бывает. Впредь будьте осмотрительней. Но перейдём к делу. Изложите правдиво и подробно, где и при каких обстоятельствах вы нашли самородок.

Кузнецов повторил почти слово в слово всё то, что на протяжении полусуток говорил следователям. К концу рассказа инженер осмелел и, набрав полные лёгкие воздуха, решительно добавил, что по его соображениям и догадкам самородок этот лишь крохотная часть золотой жилы. И если судить по размерам найденного драгметалла, то жила должна быть богата по содержанию в ней золота. Начальник лагеря выслушал внимательно, ни разу не перебив и не задав ни одного вопроса. Когда же Кузнецов умолк, он пронзительно глянул на него и спросил:

– Вы, насколько я понял из вашего личного дела, опытный инженер-путеец? Приходилось ли когда заниматься прокладкой новых путей, или ваша специализация – только ремонт паровозов?

– Имею трёхлетний опыт работы строительства Турксиба, – после секундного замешательства от столь неожиданного вопроса ответил Кузнецов.

– Очень кстати. – Начальник лагеря энергично потёр свою бычью шею, еще раз пролистнул несколько страниц Кузнецовского досье, на минуту задумался и тут же скомандовал оперуполномоченному:

– Распорядись насчёт подвод и охраны. Надо погрузить дополнительно ломы, кайлы и лопаты для рытья шурфов. Через полчаса выезжаем на деляну. И распорядись – пусть фельдшер остановит наконец кровотечение на виске и еще раз тщательно осмотрит заключённого. Да, и прикажи покормить Кузнецова из офицерского довольствия.

Мурзин от недоумения едва не развёл руками и не поймал ртом пролетавшую мимо муху, но быстро взял себя в руки, отчеканил: «Есть!» – и, пропустив вперёд Кузнецова, покинул кабинет.