Текст книги "Сочинения. 1912–1935: В 2 томах. Том 1"

 
Помогите
Назвали чужИм Именем
Ычка дуДЫчка пруНЯсма
СъЕл пою голову
Хо́рам чАвкал
но
В ПортсиГАре
мне скучно
Я не юрИст
 

<1920.9.VI>

 
по древесной цене
продаётся
Каюк
Заграничная лодка
Босая г
Без колен
Вся в рюмках
С приложением плиткИ
Безличного
Счастья
ЯРАхи
Купите аршин
не хотите
не надо
Другие проглотят
ε
 

<1920.9.VI>

 
Белые колпаки, на них повязки.
Один за другим мелькают в пляске,
Блестя ножами и пёстрым нарядом,
Шестнадцать курдов сплочённым рядом.
 
 
В землянке темно. Дымит полено.
В бубен ударяет мальчишка пленный.
У музыканта, наверное, лопнет щека.
В открытую дверь шуршит река.
 
 
«Гей! Гоп!», – кричат. «Гей!», – кричит.
«Гоп!», – кричит старший,
Ногой топает. Платком машет.
Один шаг налево. Два шага вправо.
Вокруг землянки идёт орава.
 
 
Обходят землянку под визг дудука.
А за дверью дьяволы без шума, без стука
Собрались и смотрят, как в пёстрых платьях
Танцуют ночью их земные братья.
 
 
«Гей! Гоп!», – кричат. «Гей!», – кричит.
«Гоп!», – кричит старший.
Словно голодные, стучат патронташи.
Один за другим мелькают в пляске
Белые колпаки, а на них повязки.
 

Тифлис 13/VI/1920

 
Я сафьянные надену ноговицы,
Подвяжу я голенища ремешком.
Словно суслик мягколапый, словно птица,
Подкрадусь к тебе сегодня вечерком.
 
 
Я усядусь, будто барин, на постели,
Буду стаскивать нагайку я с руки
И спокойно буду ждать, чтоб заблестели
В глубине твоих глазёнок огоньки.
 
 
Буду губ я ждать покорных, нежных, пряных.
Буду ласки ждать, крутя упрямо ус.
И тогда, забыв о лесе и полянах,
Я в уста твои безвольные вопьюсь.
 
 
Ну так жди меня, души моей царица,
Подведи свои ресницы угольком,
Я сафьянные надену ноговицы
И приду к тебе сегодня вечерком.
 

Нар лето 1920

 
Волки, мыши, гиены,
Собаки болотные, медведи,
Красные лебеди, шакалы —
Все, от червяка до верблюда,
Потянулись на мою свадьбу
На опушку пихтового леса.
А там собрались уже гости:
Чёрные рабы-нубийцы
И рабы из долины Пуну,
Охотники, одетые в шкуры,
Приморские воры и убийцы
И голодные бродяги без одежды.
Были там певцы и певицы,
Музыканты, искусные танцоры,
И длинноволосый чужеземец
Привёз учёную обезьяну
Владыки подземного мира.
Были чёрные мохнатые люди,
Ангелы, пророки, святые —
Словом, всё, что живёт и дышит
Или что когда-нибудь дышало.
Всё было на моей свадьбе,
Всем я роздал по подарку,
А тебе, моя невеста, у меня ничего не осталось.
 

Авчалы 28/VII/1920

 
Когда я услышу звенящие струны
Застольных песен
Свободных греков
И клич их военный
Услышу когда я?
 
 
Когда услышу у рек Вавилона
О милой отчизне
Пленённых евреев
И нощно и денно
 
 
Когда я услышу со стогн Ирана
Гибкие переливы
Хафиза, Руде́ки
Их мерную душу
Услышу когда я?
 
 
Когда я услышу свой собственный голос
Своё дыханье
В раскатах хора
Где Они хористы
Услышу когда я?
 

Тифлис 13/IX/1920

 
На двадцать седьмой ступени
Я вспомнил, что Ты еси.
Непонятные и неясные тени
Помаячили передо мной в выси.
 
 
Отвори мне, Владыка, двери,
Чтоб тебя я увидеть смог.
Я не верил, но теперь я верю
В смирении у твоих ног.
 
 
От грехов в нарывах моя кожа.
Омерзительней меня нет.
Но ты смилуйся надо мной, Боже,
Открой передо мной свет.
 
 
Чтоб я смог к Тебе возвратиться,
Слышать Тебя, Тебя вдыхать,
Видеть снова все Твои лица,
Возлюбленная моя Мать.
 
 
Я был Князем ночи
И твоим невольником был.
Ты сам закрыл мои очи,
И я всё забыл.
 
 
Дай мне, Господи, мерзкому, дай мне
Вечную память о тебе на час,
Чтоб я ангелом или камнем
Славословил Тебя в нас.
 

Воскр. 3 октября / Тифлис 1920

 
Люблю я, люблю очень,
Я очень её люблю.
Днём люблю её, ночью.
И ночью её люблю.
 
 
Она лежала со мной на солнце,
Слушала шум реки.
Она глядела в оконце
В ответ на мои свистки.
 
 
На улице, дома, в трамвае,
Я всюду её любил.
Жил я, всюду её ожидая.
Каждый шаг её был мне мил.
 
 
И теперь, когда я её не вижу,
Когда, брошенный, думаю о ней,
Я вижу, мне никого нет ближе,
Я никого не любил нежней.
 
 
Ах, люблю я, люблю очень,
Её я очень люблю.
Днём люблю её. Днём и ночью.
И ночью её люблю.
 

6 окт. 1920

Тифлис

 
Широкая грудь пустыни.
За жизнь её не исцелуешь.
А солнце целует и смотрит
И опять глядит и целует.
Вот с востока идут верблюды,
И с юга тянутся люди,
На севере караван показался,
С запада качаются паланкины.
Почему же не звенят колокольцы?
Почему не поёт вожатый?
Почему не рявкают верблюды?
Поражают кони копытом землю,
Беззвучно ступают верблюды,
Пешеход ногами перебирает.
Почему же ничего не слышно?
Почему они ни направо,
Ни назад, ни налево не смотрят,
А глядят впереди перед собою?
И почему они шага не замедлят?
Ах, зачем им эти крики да песни?
На что им перезвон колокольцев?
Не нужна им ни вода, ни стоянка.
Идут они все в Город Мёртвых.
Не такие они там песни услышат.
Там звенят колокола, не колокольцы.
И вода там течёт получше нашей.
А солнце глядит и целует
И опять целует и смотрит
На широкую грудь пустыни.
Ах, за жизнь её не исцелуешь!
За семь жизней её не исходишь
И никогда не узнаешь,
Где лежит этот Город.
 

Е.П.

Тифлис

17/X 1920

 
Я в храмах написал умышл<енно>
14 000 канцон.
С неба на меня Кто-то лишний
Упал с раздавленным лицом.
 
 
Я хотел заснуть в шелесте
Недоеденных Богом нот,
А он во мне, в горле, в челюсти,
В языке спрятался, мной поёт.
 

<1919–1921>

 
В черАмне кОлокол ВлИли
вБРЮхо
ЗенИт рукоЯтка СокАта
ВарАввы не ВЫ
яоДИн
я ГРУмы яГАмы яМАйка
не БОг
помолИма
но я не хоЧУ
 

<1919–1921>

 
Мой Ат ахорЕт
Сарацин цареВАка
В невОлеса думал
окнО
и ЧОтки коТОрых
люБОвь
не каСАйся
я САк
 

<1919–1921>

не каСАйся менЯ

 
Я гол как шиш
Невыкусишь
меня и не проглотиши
На небе звёзды и луна
Я чашу жизни пью до дна
мне всё равно
но
мой партнёр – верблюд
Творящий блуд
одетый в брюки
Все штуки
он знает и умеет показать
В презренном шутовском наряде
Он отдаётся спереди и сзади
А я о Господи грешу
и чуть дышу
туда куда не следует
 

<1919–1921>

 
пом
Гаскузен на пристань
несёт аахальный брюкет
и священный желудок
пусть помолится Богу
но нам известно
он женат на невесте
име<е>т 14 пяток
и хочет все бочки бырв<ыри>
преподать
 
 
Бугазаки выр
 

<1919–1921>

 
Непромокаемым хлебом
вылудил блевый глаз
и пошёл прогуляться
на замечательном горизонте
пепетя снял
комнату с дачей и дедушкой
у незнакомых родителей
С общего соглашения
дед
стрелял из поганого ружья
чтобы на площади
передо мной
вставили казённую запятую
 

<1919–1921>

 
дерлигАм дергАмбль дерблЯет
Гахс
ГАм
БЫМ
ЧЁрный ненЕрный гулЯка
карматырЕм
непОпырем
в наших макАшках
БуарлЫк
и нЯня
 

<1919–1921>

 
Рауета́сы Накопо́сники
Открыва́ли хря́блую Вяль
 
 
Кругоко вы́рные железновоз`ы
Линейные
Лилейные
Флейные
Мо́зы
Нум феризонд феризы
Телепентень
Из по́чек вы́чесал
ГНУ́МЯ
Вот Периво́т Пурпуря́кам
Ы хараба
У хараг
 

<1919–1921>

 
Вори́ти подмышку яблоки
Клест не́суя
Всуе и вна́суи
Хиленемо́н марелеху́мный
Овохна́мил мажну́лю
Вляйте мя́мпу в нему́мпе
Пе́мбо и Фе́мбо
Те
Е́МБО
БО.
 

<1919–1921>

 
ЗажгУ свепопА чтоб гАже нЕ было
засвечУ
засвежУю
ВЫжую
ВЫхочу
и
Опя́ть
Захочу́
зажгУ` и не бУдет гАже
 

<1919–1921>

 
мокрый апОпель на хрЮмбе
ры нЕба
гартАнит
автолобОками или Яблоками
на гиппокУровой вазе
посылАя
совсЕм
в непребЕсный СинЕфист
но
нам не извест
но
 

<1919–1921>

 
лежал в столе тросиком
Мольниал свето пайники
Амбор клюнул мбубое
 

<1919–1921>

 
Драгун
Дрыгагуны
В нагамели
гуниавель
секудлай
ялкадык
масадык
бу́мбыс
сог
насбор
иманев
 

<1919–1921>

 
Трушпык
шторы
надвинулся
насад
Отсут
стут
туц
 

<1919–1921>

 
МенЯлы чумалого мелочи
хо́ром из горла Вынули
СкладнЫе сапоги
Удивляют
Один заялал
Другой заплаял
В Нефи́лофи иненьйо губе
АстрахАнские ГЫгны
БалБят
ГормоГОчут
Нереют
Немым пенельзя́
 

<1919–1921>

 
В Африке кафры без парикмахера
Играют в рафли хироманты
Даже быбы поют
Они учились все умным буквам
 

<1919–1921>

 
Петух мчался нечеловеческими шагами,
Размахивая уродливо длинными ногами.
А рядом, перебирая слабыми лапками,
Шёл тот, в кого Петух охапками
Бросал невоздержные обвинения,
Образец мирового терпения.
 

<1920–1921?>

 
Я вчера посетил павильон мандарина,
На завтра пригласили меня опять.
Замечательный сад у г-на Фу-Чина,
Там с удовольствием можно гулять.
 
 
Там есть пруд с множеством золотых рыбок,
К нему приставлен особый страж.
Язык мандарина приятен, гибок,
Хотя, разумеется, не наш.
 
 
Но самое прекрасное – это его поэмы.
Он их пишет и непрочитанные бросает в пруд.
Даже мне не читал: он говорит, что темы,
На которую он пишет, теперь не поймут.
 

<1920–1921?>

 
Молодая София
За чашкой кофея
Сидела
И пела.
 
 
Не знала
Что я не услышу
Всё тише и тише
Совсем без звуков
На тонкую руку
Опершись
 

5/I–1921 г. Тифлис

 
Дверь трепещет под чьей-то пяткой,
По балкону проехался кулак.
Стучат палкой, машут палаткой,
Хотят пролезть на чердак.
 
 
Ко мне торопятся янки:
– Скорей, масса! Скорей!
На ваше имя в NN-ском банке
Миллионы мильонов долларей.
 
 
– Разрешите просить Вас, мистер!
– Позвольте и мне просить!
Разговор перерывисто быстер.
Не начата, потеряна нить.
 
 
– Господа, я в большом смущенье.
Кто просил у меня интервью?
Станьте в сторону в отдаленье,
Через минуту я вам спою.
 
 
Выстраиваются репортёры янки,
А мой старый слуга Морлэй
Напевает: «В NN-ском банке
Миллионы и мильоны рублей».
 

14/I 1921 Тифлис

 
Чаша водки, смешанной с водою,
Тёмно-бурый камень, вороно́й, могучий.
Спускаются, взлетают, как стрелы, козодои.
Земли́ крылом касаются, опять летят под тучи.
Цветами усыпаны горные долины.
Мрачные снегами убраны вершины.
Огонь вдохновенья, смешавшись с влагой,
Печень наполняет через край отвагой.
Эй! Хай! Господи! Я бо́льшего не сто́ю.
Мне всего достаточно в подснежниках над кручей.
Чаша водки, смешанной с водою,
Тёмно-бурый камень и бегун могучий.
 

Тифлис

21/IV 1921

 
Врачи меня приговорили к смерти
Не верю
Я тёртый калач-самоед
Зверские марки наклею на шею
Рабу и мамахе и всем
(пауза) Крикну (пауза)
Спасайся кто может
Но больше никому ничего
не скажу
 

Юрий Марр 9/VI/21 Тифлис

 
Я каждый вечер
от пяти до шести
Презираю наместников
и всё земное
Всё что не мной создано
Вот почему мне весело
Я умный
И даже потолстею.
Хочу
Но когда – неизвестно
 

Тот же, там же, тогда же

 
Как у возлюбленной дверей
В истомно-сладостном пианстве
Я трепетал, узрев Быбрей
Впервые после долгих странствий.
 
 
Карету я остановил
И, выйдя, стал с Олафом рядом.
И всё, что только мог, ловил
Своим влюблённо-жадным взглядом.
 
 
«Дом Петухов» и ипподром,
Отель «Златую Черепаху»,
«Запретных Удовольствий Дом»,
«Подвал Порочного Монаха».
 
 
Объехав Индию, Китай,
Сибирь, Россию всю и Польшу,
Аравию из края в край,
Ну, словом, Мир и даже больше,
 
 
Я прошептал, слегка заплакав:
«Всего прекрасней “Добрый Яков”.
Грустя в пути, мой друг Олаф,
Мне думается, был ты прав».
 

15/VI/1921

Тифлис

 
Выступай – Тяп Тяп
пустынЯ
Третью – Епископ, тьфу
мудштук одиночное
обучение
Гренландия – суппось
Штаны – Паплас
Монах – иску́яуй
Быбы и кафы
и – Гузгань. Бр. кп.
т. I, стр 1283, изд. 917 г.
Гузганьпа
– чик чик
Приведут имен
Тянь-А-фы
и – Ай
–
Шашлык – молоденце
молоденце Пембонт
цветочные горшки
–
и на крэват
И – Брыкфель
—
Zомба
Унтер – фелеоксоп
—
Тексты – переняжь
 

<Тифлис 1921>

 
Выкрыва́ю брань Буха
Кри́каю (пауза) переворо́ты
Пусть прыгают по гарни́зу
Государственных вы́лыбов
Я всё придумаю
Чтобы душой общества приятель
нашего Дворника Лфиф
 

<Тифлиc 1921>

 
По вечерам из ресторанов напомаженные дамы
Привозили меня в кэбе бесчувственного от любви.
Родственники говорили: «Странно!» Они были упрямы,
Они думали о хлебе, а я о любви.
 
 
Ах, эти вечера, рестораны и дамы
И кэбы, в которых так много любви,
И слова иноземные, и яма,
Куда я провалился пьяный от любви.
 
 
Касторовые платья и шёлк панталонов,
И сплетание твёрдости с мягкостью любви.
О, как сладко любиться в тиши без поклонов,
Как приятно пианство любви.
 

21/окт/ст. ст. 1921

Цихэ

 
Куѓы́х куѓы́х брак бзи бу
 

Около 20/XI/1921

Цихэ

 
Всеблагой Лылыбай
не забыл не покинул и снова
Возник из Одессы
Из бокала станюли
Стальным пятаком
в языке или горле
повсюду
Это жидкий экстаз
Торопитесь немедля примите
Он всё Вам покажет
Даже то что не нужно
Он вежлив
Кулаками заботливо нежно
Откроет неведомо-новое
Он – Лылыбай
 

<Цихэ 1921?>

 
Надеваю приличные брюки
и даже без них
Гуляю постольку поскольку приятно
Вынимаю часы
Чтоб отдать
Без ручательства
Сладким солёным и кислым и горьким
Угощаю решительно всех
Пусть завидует Пы́дло
Пу́ки и Ба́ки ему
Я его не касаюсь
и отвечаю отнюдь за себя
 

<1921?>

 
Я подъехал к харчевне, когда был полдень.
На дворе Билль табаком харкал.
Ночью, скажу Вам, здесь воздух холоден,
Днём невыносимо жарко.
 
 
– Здорово, – говорю, – Билль! Здравствуй, товарищ!
Не проносил ли свою шляпу?
Что жуёшь? Что, случаем, варишь?
Одним словом, давай лапу.
 
 
– Здравствуй, – говорит, – Джордж! Шляпа на месте.
Жую табак. Варю мясо.
Зайдём к Фрэду. Опрокинем вместе
По кружке 100°-ного квасу.
 
 
Я поставил под навес, где стояли кони,
Свою лошадь, отпустил ей подпруги
И пошёл в бар. Там сидел Джонни
И Смис и кривой Хьюгги.
 
 
Мы выпили все по большому стакану
Сверкающей виски, оранжевой.
Г-н негр играл на фортепиано,
Другой изображал на банджо.
 
 
Мы сидели, не знаю, час ли, три ли.
Я напоил лошадь, дал ей корму.
Мы, скажу Вам, столько тогда проглотили,
Что, я думаю, желудки изменили форму.
 
 
А виски всё лилось и лилось по стаканам.
Стемнело, и оно стало лиловым.
Я стал думать о той, что за океаном,
Увижу ли её снова.
 
 
Заплатил хозяину, поседлал лошадь,
Выехал. Луна уже ползла выше.
Я запел песнь о влюблённом Джоши.
Может быть, она услышит.
 
 
Нет, не услышит. Она за океаном.
Не поглажу её рукой грубой.
Не помянет она обо мне пьяном.
Не поцелую пересохшим ртом губы.
 
 
Господи, у меня никого нет ближе.
Скажи мне, что она не забыла.
Всё молчит. Птица трель на трель нижет,
И гиена у пути завыла.
 

<1921?>

Иран
1925

 
Как крючник с грузом на плечах,
Дошёл до пыльной Испагани.
Мне испаганских улиц прах
Милей, чем пудры в Тегеране.
Окружены толпой друзей,
Мы наслаждаемся прохладой
И вереницу жарких дней
В тени проводим за оградой.
Здесь есть и вина и арак,
Мастика носится в кармане,
И вкусный подают коньяк
В резном серебряном стакане.
Здесь для востоковеда рай,
Нет только Чайкина с Ахмедом,
Рыдай же, Юрий Марр, рыдай,
Ты не заменишь их обедом.
 

<1925 Исфахан>

 
Еда Еда
О пища
Пищи хлеб, входя в мой рот!
Хлеб, Кость, сало
Нечистоты, только бы в рот впихнуть!
Избей меня, но дай есть.
О, если бы пятую ногу!
Быстро пищу пропихивать
Через горло
Всё что есть в себя вколотить
и лежать,
Чтобы не рвало
Я был бы счастлив.
 

Захар. Исф., зима 1925/26 <октябрь 1925?>

Грузия. Годы лечения
1927–1935

 
Вчера цветы мне принесла
В палату незнакомка.
Уже на землю ночь легла,
Лягушки пели громко.
 
 
Я в жизни лучшие года
Пространствовал без цели.
Таких не видел никогда
Пленительных камелий.
 
 
Кто мне принёс их? Кто она?
Вопросом мучил ум я.
Цветы поставил у окна
И ночь не спал в раздумье.
 

<Декабрь 1927>

 
Небо – блядь и люди – бляди,
Слева блядь и справа блядь,
Блядь – судьба, законы – бляди,
Даже сам я, право, блядь.
 

<20.II.1928>

 
Я эту вещь прочёл и вспомнил с удивлением,
Что, несмотря на всё, и я когда-то жил,
И грудь моя могла дышать без напряженья,
И кровь текла легко по лабиринтам жил.
Я тоже дни бросал и ночи, не считая,
И ветер их, крутя, взметал, чтоб вдаль умчать.
Но всё прошло, и вот гляжу и понимаю,
Что ветра больше нет и нечего бросать.
Когда последний час пробьёт и в вечность канет,
В тиши ночной под вопли петухов,
То знаю уж теперь, что он меня застанет
Без маски и среди лекарств, а не духов.
 

<21.II.1928>

 
Косить ресницей камыши,
Дробить десницей голыши,
Зубами скалы разгрызать,
Руками горы повергать,
Лежать у вымени тигрицы
Или к сосцам свирепой львицы
Прильнуть, гоня голодных львят,
Сосать из зуба кобры яд,
Шутить со скорпионьим жалом,
Играть с отравленным кинжалом,
Лобзать в уста шипящих змей,
Прижать врага к груди своей,
Класть руку крокодилу в пасть,
С вершин Эльбруса в бездну пасть,
Тонуть и зреть, как недруг силой
Твоею обладает милой,
Босому, жаждою томиму,
И зноем солнечным палиму,
Не зная точного пути,
В пустыне в августе идти, —
Всё легче, чем с тобой в разлуке
Переживать иные муки,
В тоске томиться и страдать
И от тебя известий ждать.
Но образумится судьба,
И Чайкин наградит раба —
Пришлёт мне длинных три письма
И тем возрадует весьма.
 

<1.III.1928>

 
Здесь прекрасная погода
Дождик лупит все полгода
Подгнивают деревца
Ламца дрица гоп ца ца
Раньше был здесь санаторий
А теперь умираторий
Люди дохнут без конца
Ламца дрица ца ца
Кто сюда приедет новый
Месяц прыгает здоровый
С выражением лица
Ламца дрица ца ца
Погуляет, ляжет в номер
Через сутки, слышишь, помер
Ночью тащат мертвеца
Ламца дрица ца ца.
 

<16.III.1928>

(Написано по распоряжению С.М., только что прочитавшей книгу «Необыкновенный Доктор» и находившей, что мне вредно писать стихи о гробах и покойниках)

 
Как жаворонки высоко Остановились и запели
Я пью кобылье молоко Сплю в гамаке как в колыбели
Вернулась молодость моя И с каждым днём крепчают силы
А ведь сюда приехал я Больной расстроенный и хилый
Меня врачи вогнали в гроб И чтоб не ожил невзначай я
Они костыль мне вбили в лоб Но… пью кумыс и оживаю
Степей простор необозрим Так нежно кобылицы вымя
Полгода был полуживым А ныне числюсь меж живыми.
 

Гульрипш

Весна 1928 г.

 
Когда наступает весна
Проходит зима
Всё обновляется: это тебе не осень
 

 
Выйду за город
Пойду по деревням и весям
Там и сям
Стоят трактиры
В трактире
Сыграю я на лире
И запою
Пока червонец есть
Ставь бородач
Бутылку за бутылкой
Блевотиной попутчика я смою
Свои грехи
 

<Весна 1928?>

 
Близок, близок час расплаты.
Горек, горек казни миг.
Вспомни, жизнь свою, проклятый,
Вспомни мерзость дней своих.
 
 
Страшно с жизнью расставаться,
Но страшней за гробом путь.
Пусто, тёмно, нет желаний,
Не с кем, негде отдохнуть.
 
 
Эй, плати скорей по счёту,
Не задерживай других.
Нагрешился ты в охоту,
Горек будет жизни миг.
 

Тифлис 1928 – май

«Продай юбку с полосами

Купи брюки с волосами»

 
Не знаю, как понять судьбы моей причуды,
Я всё рыжею с каждым днём,
Я принимаю цвет посуды,
Слегка испорченной огнём.
 
 
Боюсь, за склонность к рыжим дамам
Судьба в весьма недолгий срок
Вдобавок к пережитым драмам
Мне поднесёт ещё урок.
 
 
И мой доселе тёмный волос
Напомнит цветом спелый колос.
Надену брюки я в полоску
И от тоски нарежусь в доску.
 
 
Забыв о прежних увлеченьях,
Блондином стану светлым, русым
И буду чувствовать влеченье
К брюнеткам жгучим с тёмным усом.
 

<22 мая 1928>

 
О, небо! Жуткое кольцо.
Не разгляжу твоё лицо.
Ты ж день и ночь вертишься
И на меня глядишься.
 
 
Как тяжела небес рука
Без наковальни, молотка.
Мне за ударом шлёт удар,
Чтоб от удара стал я стар.
 
 
Чтоб я постиг небес вращенье
И задрожал от отвращенья,
Чтоб наблюдал теченье вод
И времени познал я ход.
 
 
Небес коварное кольцо
Безмолвно смотрит мне в лицо.
Холодное к моим невзгодам
Идёт всё тем же мерным ходом.
 

<30 мая 1928

Абастуман>

 
Однажды сам себе не рад
Жил некий гад.
Влюбился в розу
И принял позу
Необычайной красоты.
И вот с небесной высоты
Светила им залюбовались,
В саду цветы заволновались,
Но роза
Погибла от мороза.
 
 
Мораль сей басни такова:
Мороз не пощадит и льва.
Тем более мороз
Губителен для роз.
 

31 мая 1928. Абастуман

 
Кашляй, кашляй, старый дьявол,
Кашляй грудью, кашляй ртом,
Чтоб в плевательнице плавал
Красный сок и сгусток в нём.
 
 
Кашель Ваш ли? Не продашь ли?
Против кашля чем помочь?
Вой, реви, рыгай и кашляй
День и ночь. День и ночь.
 
 
Грудь пусть рвётся наизнанку,
Гноем харкай, кровью блюй.
Завалившись на лежанку,
Задыхайся, кашляй, плюй.
 
 
Не от Саш ли, не от Маш ли,
Не от Даш ли Ваш недуг?
Ничего, товарищ, кашляй,
Кашляй дни и ночи, друг.
 

<1.VI.1928>

 
Зашумели древес главы́,
Раздался вопль совы,
Почернело небес лицо,
Саламандра снесла яйцо.
Перед стаей гладных ворон
Восседает Писька барон.
 
 
Своего и чужого не разбирая,
Потерял, растратил, на чай раздал,
Ничего не осталось. В кармане
Даже во́ши нет на аркане.
И смущённый, глядя на стаю ворон,
Размышляет Писька барон.
 
 
Ему ум говорит: «Барон Писька,
Честь свою спасти торопись-ка,
Не забудь какого ты рода!
Должен быть образцом для народа!»
Взирая скорбно на ворон,
Сидит и думает Писька барон.
 
 
Ему сердце твердит: «Барон! Барон!
Если ты погибнешь, какой урон.
Рядам полка Дон-Жуанова,
Придётся собирать его заново».
Вспоминая дам, глядит на ворон
И вздыхает Писька барон.
 
 
Ночь проходит. В предутреннем мраке
Можно видеть, как в чёрном фраке,
По дороге из леса в поле,
Напрягая свою волю,
Под взлетевшей стаей ворон
Уходит Писька барон.
 

Абастуман 4/VI/1928