Текст книги "Сквозь седые хребты"

– А вы слыхали?

– Разумеется, слышали, – ответил Магеллан. – Хоть и крепко спали, но пробудились.

– У них стрелять-то разве что из совковой лопаты, – усмехались служащие. – Может, и имеется ружьишко, одно на всю артель. Нет, это один из местных зверобоев. Вон он, на отшибе живет. По волкам смолил. Повадились серые шастать по задворкам. А у зверобоя-то в стайке и тепляке живность растится.

– Какая же?

– Да корову прошлым летом привел из Могочи. Кур развел. Вот и не спится теперь по ночам ни ему, ни бабе. Баба-то как услышит ночью сквозь сон вой волчий, так сразу бац мужику кулаком под ребро. Иди, мол, спасай хозяйство, иначе от буренки рожки да ножки останутся. Вот и лишился бедняга ночного покоя, – беззлобно смеялись за глаза над охотником земляки соседи.

– Хоть одного-то волчару зацепил? – спросил Магеллан.

– Кажись, утром на снегу кровь была…

…Напившись у гостеприимных хозяев горячего чаю, инженеры решили пройтись по свежему, выпавшему ночью снежку.

– Такой вот образ жизни, – заметил Магеллан о старателях. – Выйдут с прииска, половину золота обменяют на деньги, половину заначат в кубышку на черный день. Часть средств на содержание семьи, если таковая имеется, часть на пропой. Что-то украдет у пьяных мужиков китаец или его сподручные. Худая молва об этом кабаке идет. Именно по пьяной части ловятся старатели да охотники-промысловики. Хотя последние – более благоразумней поступают, выбравшись из тайги. Обычно собираются своим кругом где-нибудь погулеванить. В последнее время охотники артелятся вокруг Размахнина, скупщика пушнины. Слышали об этом человеке, Алексей Петрович?

– Доводилось.

– А этих, вероятно, устраивает такой образ жизни, – продолжал неспешно рассуждать Магеллан о старателях.

– Такая, видимо, работа, – ответил Покровский.

– Нервная, хотите сказать? Однако, не нервенней нашей, ежели судить по большому счету.

– Согласен, но разница есть, – возразил Покровский. – Может, громко будет сказано, но у нас с вами более высокая миссия. Поручено такое дело и в столь, если хотите, очевидный момент истории.

– Какой-какой момент? – Магеллан замедлил шаг, хотя и так инженеры шагали медленно.

С неба вновь закружились большие снежинки, оседая на тропинку вдоль белой железнодорожной насыпи, на кусты, на постройки разъезда и заборы.

Покровский не ответил. Помолчав, Магеллан как бы, между прочим, добавил:

– Они, друг мой, золотом российский запас питают. Наше вот с вами строительство финансируют.

– Да… Россия-матушка сильна, но не проснулась ото сна.

– Стихами говорить изволите? – подметил Магеллан с удивлением.

– А все достаточно просто. Вы гляньте, скажем, на Японию.

– Допустим…

– И сравните нашу армию с заграничной. Много золота, говорите, а где оно?

– Я так не сказал, – возразил Магеллан.

– Возможно, мне не совсем понятна старательская система производства, но не выгоднее и целесообразней было бы узаконить добычу столь ценного металла? Разумеется, эти бедолаги подались в старатели, чтобы прокормиться. Наверное, у многих и дети растут…

Магеллан остановился и поднял палец.

– Чтоб только прокормиться, не обязательно непременно становиться старателем. Взять наше строительство. Гарантированный заработок, верно?

– Но что-то определенно не устраивает их, согласитесь. К тому же строительство – это временный период, хотя и есть перспектива в будущем остаться здесь многим из сегодняшних землекопов, лесорубов. Я уж не говорю о рабочих-железнодорожниках. Кому-то же придется обслуживать дорогу?

Магеллан пожал плечами. Инженеры молча смотрели на путевых рабочих, которые располагались на обед у костра. Дружно застучали оловянные ложки о миски с варевом. От котла на костре поднимался густой пар. Тянуло горелым смольем. Пламя жадно поедало сухие сосновые ветки.

– Нет, старательское дело прибыльное и, главное, свободное. Свободное и доходное, если с умом заниматься, – произнес после паузы Магеллан.

– А ежели?

– Если ежели, то, как эти вот. Несколько дней купаешься в спирте, а после ремень брючный дырками изводишь, извините, чтобы последние портки не потерять. Эх, да! Свобода личности. Личности свобода. Сам себе работник, сам и управляющий. Привольно, друг мой!

– Одно удивительно. Сезон давно закончился, откуда у приисковских деньги на гулянку?

– Кто их знает? Может, кубышку чью вскрыли, не стерпели до черного дня? Хотя, оно, так гудеть у китайца – каждый день черным покажется… Пойдемте, что ли, погреемся? – предложил озябший Магеллан. – Кажется, рабочие уже отобедали. Не помешаем.

– Вот золотари-то разумеют, что жизнь их лучше остальных, может быть, преимущественней. Вот в чем оказия. Н-да… Напрасно, однако, разумеют. Месяц шика и от тугих карманов ни шиша, извините. В этом деле фарт нужен. У кого его нет, дрянь дело, – приговаривал Магеллан, хлопая рука об руку перчаткой, на которых налип снег.

У костра оставался дежурный путеец. Он налил инженерам по кружке горячего густого настоя чаги.

– Кому нужна такая жизнь? Дело, разумеется, понятное. Дают казне золото. Но много ли его приходится на эту казну? Сколько оседает в лавках да кабаках? Кто подсчитывал? Сколько навсегда остается схороненным в тайных кубышках в тайге?

Алексей молча слушал Магеллана. Тот старше по возрасту. И дольше находился в Забайкалье. И, вероятно, лучше знает здешнюю жизнь. На задворках России.

– А что, ушли твои тунгусы, Алексей Петрович? – спросил вдруг Магеллан, поставив пустую кружку на подтаявший у костра снег.

– Ушли.

– Куда?

– Домой. В тайгу. Оленями нас здорово выручили. Помогли завезти груз с перевалочной базы. А до этого поддержали мясом. Провиант-то совсем никудышний. У людей болят зубы, десны ноют. За услугу дали мы им порох и картечь. В Нерчинске специально закупили. Борис Васильевич выделил немного денег.

– Порох этим тунгусам первейший товар.

– Таптагирыканы они, – поправил Покровский.

– Кто?

– Племя здесь есть такое. Род таптагирыканов. С Олекмы. Не встречались?

– Нет. На моем участке тунгусы из тайги не выходили. Хотя слышать слышал, что туземцы где-то близко иногда показываются.

Разобрав после обеденного перекура инструмент, рабочие разошлись по насыпи. Послышались глухие удары путейских молотков о костыли.

– Здесь со временем станция будет? – спросил Магеллан.

– Да. Пока разъезд, но после непременно вырастет до станции. И место удачное. Не случайно отсюда и проложили узкоколейную нитку до Часовинской пристани. Двадцать с лишним верст.

Вынув часы, Магеллан прищелкнул языком:

– Скоро и дрезина подкатит, пойдемте к платформе.

– Минутку, – Покровский перекинул с ладони на ладонь широкую прямоугольную доску, что лежала в сложенном неподалеку штабеле. Нагнувшись, вынул из прогорающего костра стальной прут, острый конец которого раскалился до лиловой синевы. Магеллан хотел еще раньше спросить, зачем товарищ железку в угли воткнул?

Пристроив доску перед собой на снегу, Алексей принялся медленно выжигать название новой станции. Оторвавшись от задымившей доски, Алексей воткнул горячий прут в снег. Зашипело.

– Тап-ту-га-ры. Таптугары, – громко прочитал Магеллан, приняв доску в свои руки. – В честь их? – кивнул он в сторону севера.

Покровский словно не услышал. Повернув лицо, пристально стал вглядываться в белые, оплывшие морозным утренним туманом сопки…

Глава 9

На реке теснились тяжелые забереги. Ветер смел снег со льда, и тот тускло блестел, усеянный маленькими пупырышками. С обрыва когтятся черные корни наклонившихся над руслом лиственниц. По берегу тянется густой тальник. Заросли раздвинулись, и показалась темная фигура. Человек замер, оглядываясь вокруг. На корточках скатился на лед. Отряхнулся от снега. Затем долго шел вдоль берега.

На крутой возвышенности, словно сторожевой заставой, высился дом. За воротами высоченного забора взорвались лаем псы, гремя коваными цепями. Человек с минуту постоял перед воротами, топча снег, затем резко постучал чем-то металлическим в тесовую плаху. На высоком крыльце в полузамерзшем оконце веранды мелькнуло на секунду-две чье-то лицо и исчезло. Собаки смолкли. Человека впустили внутрь.

В горнице жарко. Пахнет свежей квашней. Человек медленно стал расстегивать верхнюю одежду, сырую от таявшего снега.

– А хозяина нет, – доложил чернявый парень незнакомцу. Тот перестал раздеваться. О чем-то задумался. Наверное, о том, что без хозяина едва ли впустили бы незнакомого человека в дом Емельяна Никифоровича Размахнина. Человек стоял, держа полушубок.

– Как же так, что нет? – хрипло проговорил он. Крючковатый нос дрогнул. – Емельян Никифорович завсегда в такую пору находится дома. Ждет заготовителей.

– Говорю же, в отъезде он, – повторил чернявый. Незваный гость, сжимая шапку в руке, скосил глаза в сторону, словно прислушиваясь к чему-то.

– Да вы раздевайтесь, не зазря же сюда столько верст киселя хлебали. Издалека, поди? Отдохнете, перекусите, а там, глядишь, и хозяин подоспеет. Обещал вернуться еще третьего дня. А если заготовители приедут, мы-то на что? – пожалел старика Алексашка.

– Кто это мы? – спросил пришлый.

– Приказчики. Вот я, например. Мне хозяин на сто процентов доверяет. У вас-то какое к нему дело? – парень взял из рук старика полушубок, шапку. – Да и зараз разувайтесь, у нас пол теплый.

– Браво у вас, – согласился незнакомец. Он присел на краешек лавки.

– Стало быть, ты заместо Емельяна Никифоровича?

– Стало быть, так, – гордо ответил парень, просунув ладони рук за тонкий наборный ремешок, перехлестнувший рубаху. – Вы тут посидите. – Он вышел из горенки. Вскоре вернулся. Принес хлеба, сала, вареной картошки и большую кружку чая с сахаром.

…Пришелец пробыл в доме Размахнина часа полтора. Закусив, попросил разрешения посидеть у печки, отогреться. Курить отказался, сказав, что некурящий. Затем принялся одеваться. Алексашка то уходил из горницы, то возвращался. В очередной раз застал гостя уже застегнутым на все пуговицы.

– Что? Собрались? Так ничего и не передали хозяину?

– После. Раз сам отсутствует, так и передавать пока нечего. Благодарствую за хлеб соль, – старик поглядел на Алексашку из-под кустистых бровей. – Проводи. Собаки тут у вас, глядеть страшно.

– Ага, – согласно кивнул Алексашка, набрасывая на плечи козью дошку.

Гость ушел. Проводив до ворот, Алексашка вернулся обратно. Не снимая дошки, мигом очутился в спаленке Размахнина, что на другой половине дома.

– И ничего не сказал? – все еще шепотом переспросил Емельян Никифорович и поморщился, распрямляясь на кровати. – Кости затекли все к черту. Полежи-ка без движения. Как бы не скрипнуть, думаю. – Размахнин приподнялся с постели, выглядывая в окошко. Черная фигурка пришельца постепенно уменьшалась на снежном спуске к реке.

– Да вы и так все слышали, Емельян Никифырыч, – Алексашка тоже поглядел в окно. – Странный какой-то этот пришлый.

– Не пришлый, а ушлый, – поправил Размахнин.

– Чего говорите?!

– А ты слушай внимательно, Алексашка. Чего знаю, о том и гутарю, как хохлы говорят. – Размахнин продолжал смотреть в окно. Фигурка нежданного гостя уже скрылась. – В следующий раз собак на него спущу. Тут такая фиговина выходит: или я его, или он… нас всех… Понял, Алексашка? Я не сказки сказываю, а реалии говорю…

Размахнин тяжело вздохнул, прошел в горницу, сел у стола.

– Шкалик неси.

Через минуту Алексашка поставил на стол квадратный шкалик темного стекла, тарелку с закуской.

– Стакан забыл.

Парень принес и стакан.

– Не мельтеши, сядь, – выпив, Размахнин долго жевал кусочек холодной жареной зайчатины.

– Я ведь давеча полагал, что, пока чаюет, о чем-нибудь да обмолвится, – вслух рассуждал Размахнин, обращаясь к парню.

– Емельян Никифырыч, а чего он должен был сказать-то? – сгораемый от любопытства Алексашка глядел широко открытыми глазами на хозяина.

– Да уж, – махнул тот рукой, наливая из шкалика. – Все, унеси! – указал на выпивку.

– Все? – удивился тот.

– Все!! – отрезал Размахнин и зашарил по карманам, ища кисет с табаком. – Займись делом! Скоро обоз подойдет. Приготовь бочонок. Тот, что намедни начат. Как бы китаец Ю сун-фа нас не опередил. Мало ему золотарей приискательских, так он еще за охотников взялся. Ну, я его еще образумлю, – Размахнин сердито тряхнул головой с всклокоченными волосами. Какая-то потаенная тревога овладела Емельяном Никифоровичем.

«И Кешки нет. Скоро темнеть начнет. Верно, обоз подойдет завтра. Заночуют промысловики в зимовье у переката. Кешка, поди, с ними остался. Встретиться с охотниками он должен на Медвежьем ключе. Там и лабазы срублены. Только бы на реке в пустолед не угодил, есть там шибко опасные места. Однако, про это Кешка наслышан. Не должен ворону поймать…»

Размахнин вымеривал горницу маленькими шагами. «Все к одному. Тут этот молодой запропастился с обозом, а здесь того старого черта принесло некстати», – чертыхался он про себя.

Заранее отосланный навстречу обозникам Кешка должен предупредить на Медвежьем ключе охотников о том, что вот-вот подойдет провиант. А затем, встретив и обоз, завернуть его сюда, на усадьбу Размахнина. Таким образом, Емельян Никифорович убивал сразу двух зайцев. Можно рассчитаться, как и обещал, с промысловиками провиантом, заполучив обозников на пару дней. Чего доброго, обоз могли перехватить на строительстве «железки». Говорят, у них там с харчами туго. Тогда совсем в нехорошем свете предстанет перед охотничьей артелью Размахнин, обещавший и провиант, и боеприпасы. А не будет обоза, нечем расплачиваться за мех. Старых запасов не осталось. Только спирт пока есть…

Нужна большая торговля в нынешний сезон. Вынашивал Размахнин один сокровенный план. И все бы ничего, да появился проклятый старик и посеял серьезные опасения…

* * *

…Емельке едва исполнилось двенадцать лет, когда подоспела пора самостоятельно зарабатывать на пропитание. Мальчишка пас лошадей у богатого бурята скотовода в южном улусе Забайкалья. Рядом у границы с Монголией. В семнадцать лет слюбился с дочерью хозяина. Она была постарше года на два. Отец девушки жестоко посчитался с дерзким пастухом, почти застукав молодых в самый неподходящий для постороннего глаза момент. Парня крепко отстегали кнутом. Еле доплелся Емелька до первого казачьего села. Нашлись сердобольные люди. Приняли. Определили в работники. Долго не было охоты заглядывать на девок. Задумал поднакопить деньжат и завести хозяйство. По ночам часто снились светлый дом, лошади, теснящиеся на привязи в загоне. Не жалел себя Емелька. Брался у новых хозяев за любую работу. Весь почернел. Небольшого был росточка, но жилистый. Не давал себя в обиду никому.

Беда свалилась внезапно. Лягнула в пах кобылица, у которой отнимали жеребеночка. В ту роковую минуту помогал на конюшне. Вспомнил, что был табунщиком, умеет, мол, с лошадьми справляться. Долго болел. Начал, вроде, поправляться. Как-то рано утром в тепляк, где жили работники, пришел хозяин. Потупившись, глядя мимо больного, объявил о расчете. Хозяину нужны были здоровые люди, а с этого доходяги неизвестно какой теперь толк будет. Возле лежанки положил два рубля, поношенную, но еще крепкую ситцевую рубаху да рыжие телячьи сапоги.

«Дуралей ты, паря, дуралей, – сказали парню мужики. – Чего себя так шибко загонял работой? Вон как исхудал. Почернел. А тут еще кобыла, ешкин корень. Теперь, выходит, скатертью дорога? Тебе, паря, надо бы по-другому здесь жизнь начинать, – шептал Емеле на ухо один из работников. – Надо было себя показать перед хозяином-то. Ты, кажись, смышленный малый. Может, какому бы ремеслу тут выучился. А там, глядишь, и судьба подвернулась. К богатым, конечно, шибко нос не сунешь, а вот к девке какой, что из семьи победнее, мог со временем подкатить…»

«Нет уж. Хватит. Сыт по горло», – расцепив спекшиеся губы, отвечал товарищу Емеля, пронзительно вспомнив жгучие объятия молодой бурятки, а потом – не менее в прямом смысле жгучий кнут старого скотовода. Провалялся еще пару дней в тепляке и подался на все четыре стороны. Долго брел степными и лесными дорогами. Благо, стояло лето. Однажды, сильно устав и, как волк, проголодавшись, опустился в бессилии на камень на краю сухого ковыльного поля и заплакал. Кажется, стал понимать, что тот и способен на житье человеческое и такое же обхождение, а не мерзкое прозябание, кто имеет в кармане приличную денежку. И стал мучительно думать Емеля, как дальше жить существовать? От двух рублей одни воспоминания остались. И связался в скором времени с удальцами-казнокрадами. Провозился с ними остаток лета и всю осень. Повезло однажды. Удачно сбыли краденых коней в Чите. Поменял одежду Емеля. Прифрантился. Заимел ярко-красную в белую горошину рубаху, синие шаровары, теплые сапоги с набойками, шапку барашковую с кожаным верхом и полушубок овчинный.

На вырученные деньги дружки шиковали недолго. Задумали, было, снова набег на табун, да полиция помешала. Кто-то вычислил конокрадов и доложил в околоток. Емеля спасся бегством. Еле ноги унес.

К весне занесло его на озеро Арахлей. Прибился к рыболовецкой артели. Находились на постое в селе Преображенка. Зимой чинили неводы и сети. Летом выходили на промысел. Рыбу – окуня и щуку – поставляли одному оборотистому купчишке в Читу, где тот имел две рыбные лавки, помимо большого магазина с мануфактурой. Приглянулось Емельяну в рыбаках ходить. Заметно поправился на рыбьих харчах. Расправились плечи, выправилась осанка. И ростом стал будто выше.

Потирая о брезентовые штаны задубевшие от мокрого невода руки, все чаще размышлял молодой рыбак о жизни. И все убежденнее начинал полагать, что мир распоряжается людьми несправедливо. Кому все блага, кому шиш с маслом. Точнее, без масла. Шиш да и только…

Усердного в труде Емелю заприметил читинский приказчик с рыбных лавок тамошнего купца. Как-то ехали вместе с Арахлея до города. Везли свежий улов. Приказчик оказался разговорчивым. Слово за слово. Понравился-приглянулся ему парень. Позже в городе порекомендовал купцу. Мол, смену молодую и надежную надо готовить. Трудно приказчику одному. Помощник нужен. Причем надежный. Поскольку дело торговое растет и ширится. Вот, дескать, какого хлопца на Арахлее отыскал. И шустрый, и исполнительный, и за словом в карман не полезет. Да и говорит по делу. Не зря старшие рыбаки к нему прислушиваются. Грамотешки, правда, почти никакой, но книжки сильно любит читать. Другие рыбаки так намаются за день, что сразу на боковую ложатся после ужина. А Емеля нет. Приткнется, где посветлей, и читает какую-нибудь книгу, пока староста артельный не заругается. Спать, мол, пора. Завтра далеко на лодках плыть. Да и керосин, небось, денег стоит. Так Емеля оказался в Чите. Сначала как бы на побегушках служил, а после и сам стал приказчиком по рыбным лавкам. А прежний приказчик перешел на магазин с мануфактурой. За такую доброту неслыханную проникся Емеля душой к купцу и делу его. Заодно и к семейству купеческому. А там подрастала Анастасия, дочь восемнадцати лет. Почти на выданье. Вспомнились Емеле-приказчику слова работников, в полубреду слышанные в казачьем тепляке.

Озерские мужики-рыбаки меж собой успели окрестить молодого приказчика зятевьишкой купеческим. Парень молчал при таких словесах рыбачьих, боясь сглазить. Правда, находились среди артельщиков и худые языки. Мол, из грязи да в князи… Купец разглядел-таки в сноровистом молодом помощнике будущего своего приемника. Собственную спокойную и сытую в достатке старость. Благочестивый люд искренне благожелательно удивлялся скорой и пылкой любви молодых Анастасии и Емельяна…

А чуть позже Соборная площадь. Венчание. Пышная свадьба. Первая ночь. Затем вторая и третья. Тайна старой болезни супруга открылась в разгар-то медового месяца… Слезы. Ссоры. Скандал. Старый купец был в ударе. Иди теперь, перевыдай дочь заново. Объясни людям… И любовь, и раздоры – все смешалось в молодой семье. Ко всему, пошатнулись дела рыбачьи на озерах. Задохнулся окунь подо льдом в одну из зим. Доход с продажи свежей рыбы резко сократился. Артельщики стали разбегаться. Не лучшим образом складывались дела и по читинской мануфактурной коммерции. Обходили со всех сторон конкуренты. Коммерция – дело тонкое. Одно за другое цепляется. Дела неважные по части рыбы моментально отразились на доходах. Подоспело время возвращать долги с процентами. Пришлось брать ссуду в банке. Опять же под проценты. Снежным комом покатился общий долг и перед взаимодавцами, и перед читинским банком. Старик кинулся к зятю. Долго барабанил в дверь. На свадьбу-то подарил молодым отдельный пятистенный дом в Кузнечных рядах, отписал часть имущества. Словом, все, как полагается на выданье единственной дочери.

Емельян вышел помятый, с красным похмельным лицом. Несколько дней заливал душевную боль спиртным. Спросил хмуро, глуша злость, непонятно, правда, на кого. На себя? На тестя? Или на ту злополучную кобылу, что угодила ударом копыта в самое бережное для мужчины место.

– Чего вам? За дочкой?

– Это после, после, голубчик, – тесть забежал вперед, трогая зятя за плечо. – Дело швах, сам знаешь. Деньги надобны. Имущество пришлось заложить. Боюсь, и дом придут описывать.

– Что вы говорите?

– Сам знаешь, не к кому мне больше обратиться. На свадьбу часть вам переписал, – начал, было, тесть, но сразу осекся под недобрым взглядом зятя. Никогда он прежде так тяжело не смотрел. Знать, что-то еще стряслось. – А дочка? Дочка где? – старик пошарил глазами по дверям в комнаты.

– А дочка ваша, жена моя Анастасия, тю-тю, – махнул рукой Емельян.

– То есть, как понимать?

– Упорхнула.

– Куда? – совсем растерялся старик.

– Хахаль у нее завелся. И когда скурвиться успела? – не сдержался от ругательств молодой муж.

Тесть испуганно вытаращил глаза, заметался по дому. Приблизился к зятю:

– А что же ты? Ты ведь муж, так?

Емельян не ответил. Ему стало совестно за только что сказанные резкие слова.

– Как же так? С кем же это? Анастасия-то? – сокрушался старик. Емельян пододвинул венский стул темного дерева. Старик присел на краешек.

– Почем знаю? Мне не докладывала. Иди свищи ее теперь по «кузнечикам».

– Ничего. Покрутит хвостом и явится. Уж я задам! – стал грозиться тесть, принимая сторону зятя.

– А я на порог ее ни ногой, – предупредил тот и тоже сел на другой стул. Опустил голову.

– Что ж теперь с имуществом? С домом?

– А продам, – независимо вдруг ответил Емельян. – А на деньги новое дело начну. Открою завод кирпичный, а сам пока в землянке жить стану. Мне не впервой. Глянув на тестя, совсем потерявшего дар речи, он переменился в лице, которое чуть просветлело. – Да не убивайтеся так. Вас я не брошу. По миру не пойдете. Вы ни при чем. Здесь проблемы немалые, но они мои. Что ж я, совсем неблагодарный?

…И продал Емельян Размахнин все, что имел. Развернул свое новое дело. На окраине Читы у залежей глины задымилась труба заводика. Производства, правда, кустарного. Анастасия же еще появлялась и у отца, и здесь. Жилья старик не лишился, но коммерция выдохлась. Потом будто кто-то видел Анастасию в Иркутске. В ресторане с господами офицерами. Позже сказывали, что остепенилась. Вышла замуж. Вероятно, отец был осведомлен о ее жизни, потому как успокоился и больше не суетился. Но бывший зять его ни о чем не спрашивал. Был и такой слух, что Анастасия пребывает в том же Иркутске. В Знаменском женском монастыре. Тесть с тещей вскоре один за другим отошли в мир иной. Знать, сильно подсекла их здоровье вся эта печальная история. Емельян не бросал их до самого смертного часа. Уж в этом его совесть осталась чиста.

Емельян Никифорович, как теперь уважительно называли его все знакомые, жил с работниками поначалу в небольшой бревенчатой избе, срубленной на скорую руку неподалеку от своего кирпичного производства. Дело развивалось. Чита активно строилась. Компаньоны-заводчики не обижали молодого предпринимателя. Кирпич шел нарасхват. Начиналось строительство новых больших зданий в центре города. Из-за границы привезли мастера-архитектора. Оттуда же поступал и заморский отделочный материал.

Беда случилась в одну из душных июльских ночей. В Забайкалье стояла невиданно сухая погода. За месяц не выпало ни капли дождя. Сам Размахнин был в отъезде, когда вспыхнул пожар. Накануне, в престольный праздник, приказчики-мастера крепко загуляли. Завалились отсыпаться перед приездом хозяина. Возможно, пожар случился от незатушенной курительной трубки или свечи. Деревянное здание заводика, который, производя красный кирпич, сам оставался досягаемым для огня, пострадало очень сильно. Позже обыватели чесали языками, что от обыкновенной свечи или папиросы такого пожара быть не должно… Полиция свалила вину на пьяных мастеров, сумевших, однако, выбраться из пламени, при этом только наглотавшись дыма. Кирпичное дело Размахнина рухнуло в одночасье.

«Как пришло, так и ушло», – крутилось в воспаленном от несчастья сознании единственное утешение. Со ста рублями в кармане покинул он Читу. К сожалению, счетов банковских накопить не успел. Каждую копейку старался вкладывать в кирпичное производство. Жизнь резко приняла другой оборот. Где-то в трактире познакомился с приискателями, что промышляли золото на берегах Амазара и Хорогочи. На много лет затерялись его следы, пока однажды в одном из урочищ неподалеку от Сибирского тракта на берегу реки не появилась пушная заготконтора Емельяна Никифоровича Размахнина.