Текст книги "Сквозь седые хребты"

Глава 10

Все чаще просиживал Покровский над расчетами, который раз проверяя точность соблюдения технических норм и условий на своем участке. При открытии движения по железной дороге пропускная способность предполагала две пары грузовых и одну пару грузо-пассажирских поездов при составе шестидесяти осей и технической скорости двенадцать километров в час. Но постоянные сооружения проектировались с тем расчетом, чтобы в дальнейшем пропускать по линии до семи пар грузовых поездов в сутки.

Алексей Петрович понимал, что данные техусловия и нормативы выполняются, к сожалению, не всегда. В иных местах радиусы кривых допускаются всего лишь на двести пятьдесят метров. Насыпи отсыпаются зауженными против норм. Путь укладывается на непригодный балласт. Высокого качества удается добиваться лишь путем строжайшего контроля над выполнением работ подрядчиками со стороны десятников. Тревожила дисциплина рабочих. По разъездам вдоль линии открывались винные лавки. Кроме того, на последнем совещании в дистанции начальник жандармского отделения из Могочи доложил о том, что среди ссыльнокаторжных усиливаются анархические настроения. Все это в целом не могло не влиять на остальных строителей, на рабочих-железнодорожников.

…Поздним вечером, заправив лампу, Алексей писал письмо в Петербург.

«…Милая Ирина! Не верь тем „знатокам“ сибирским, что попадаются даже в столице. Они пугают обывателя царством здешней вечной мерзлоты и дикими морозами. Сочиняют в отношении Забайкалья всяческие небылицы. Что здесь, мол, сплошные болота, безлесье. Из-за обилия туманов и ветров, из-за бесснежных зим озимые хлеба вымерзают, а яровые не поспевают. Пашни обращаются в болота, посевы гниют. Пшеница не растет из-за буйного произрастания сорных трав, а если и случается урожай, то хлеба бывают… пьяные, от которых люди дуреют, а скотина издыхает. Коровы здесь без молока, а куры не несут яиц. Все это совершенно не так. Здесь, в Забайкалье, особенно к югу от Китая, очень богатая, обильная, по словам бывалых местных жителей, земля. Поэтому, Ирина дорогая, все свои переживания оставь. И Забайкалье, и Приамурье, словом, все, что ты называешь и вкладываешь в одно понятие – Сибирь – не такое безнадежное место. Отвечу прямо – это богатейший край, а освоение его богатств – задача крупного государственного значения…» – Алексей все сильнее боролся со сном. Веки слипались. Положив, полагая, что на минутку, голову на согнутую в локте руку, уснул, сидя за столом.

* * *

Прорезая лучами фар зимнюю темноту, по узкоколейной железнодорожной ветке Часовинская-Столбы-Таптугары, набрав ход, летел грузовой поезд. Лучи света выхватывали придорожный заснеженный кустарник, упираясь в застывшие далеко впереди деревья. Лязгали железные платформы, груженные цементом, отдельными громоздкими металлическими частями мостовых ферм, рельсами. Состав вез очередные грузы, заскладированные с осени на Часовинской пристани, на железнодорожную базу.

Заметные перемены вносила в здешние края проложенная магистраль. Угрюмая тайга пятилась на глазах, принимая человека в свои крепкие объятия. Цивилизация катила сюда на быстрых паровозных колесах. Но прежде проложенных стальных нитей здесь прошагал человек. С буссольной треногой и планшетом. Какой кровью и соленым потом достались первые шаги по этим дебрям? Сколько безымянных могил осталось вдоль линии Транссиба? Спустя время, потомки принялись по-хозяйски обживать эти земли, перепахивая лесистые поляны по обе стороны железнодорожного полотна, превращая их в благодатные огороды, застраивая местность новыми станциями, разъездами, поселками и городами. Разрубая толстый дерн, заросший цепкими зарослями багульника и черемухи, боярки и шиповника, натыкались потомки на груды человеческих костей строителей великой магистрали. И все они когда-то имели имя и фамилию, семью и близких, малую родину в Тверской, Тамбовской, Новгородской, Псковской и прочих западных губерниях. Лежат вдоль железной дороги каторжане и каторжники – революционные смутьяны и уголовный сброд, рабочие и охранники. Знать, среди первых встречались мыслители, первовестники предстоящих, для большинства так и не увиденных, новых великих свершений в Отчизне. Сколько их здесь осталось? Чтобы через толщу времен тускло блеснуть пожелтевшей костью под заступом или лопатой местного жителя и с потаенной жутью быть отброшенным в сторону. Глухо стукнувшись о камень или пень, скатиться в пустую борозду, быть засыпанным, чтобы никогда больше не появляться на глаза человечеству, навсегда оставшись лишь в образе железной магистрали…

* * *

«Здравствуй, Алеша! У нас все по-старому. Папенька с маменькой в полном здравии. Павлуша поступил в корпус. Военная форма ему очень к лицу. Стал таким разговорчивым. Впрочем, знаешь, какие душевные неравновесия испытывает юноша, хоть и в погонах, в столь ранние годы. Помню о том, что после более полугода твоей службы в Сибири тебе возможен отпускной лист… До этого срока совсем немного, тешу себя надеждой, осталось. Давеча во сне видела кровь. И по утру сильно сильно билось сердце. Почему-то вообразила невольно, что ты сможешь приехать. Право, это отчасти глупо, ведь абсолютно ясно, что именно сейчас ты никоим образом прибыть не сможешь… В последнее время я стала испытывать вполне определенное беспокойство. Павлуша как-то сказал, что Сибирь – это „каторжник на каторжнике сидит и каторжником погоняет“. Дескать, так и его товарищи по корпусу говорят… Прошу тебя, Алеша, будь осторожен. Пусть в каждой почтовой карете несется мне из Сибири по одной твоей весточке. Насчет кареты, разумеется, шучу, почта теперь на совести железной дороги…»

Алексей дочитывал письмо, вглядываясь в каждую буковку. Всякий раз было трудно представить, что месяц назад или того меньше, этот белый линованный лист держала в руках Ирина Потемкина. И писала его, вероятно, уж ночью, когда в большом доме все спят. В полной тишине и при двух хороших стеариновых свечах. Либо при свете линейной лампы на туалетном столике.

«А если и впрямь, справиться у Бориса Васильевича насчет отпускного листа? Может, к июню-июлю? Главное, не ударить в грязь лицом. Успешно соединиться в мае с Магелланом. Строительные материалы – вот забота. Надобно нарочного в контору послать. Завтра же. Кончаются костыли и подкладки. Десятники торопят. Поторопить следует и на базе в Таптугарах. Зеесту приглянулось, кстати, название новой станции. Митрофан и тот одобрил. Сказал, что теперь тунгусы особенно многим обязаны нам. Вполне заслуживают они такой почет, быть названными в имени целой железнодорожной станции. Мол, это Петрович хорошо придумал…»

Утром Северянин протянул листок бумаги.

– Гляньте, Алексей Петрович. Знакомый машинист привез с Часовинки. На листке было написано следующее. «Комплекты рабочих по сооружению Амурской железной дороги заполнены. Вновь прибывающие вербованные на получение работы рассчитывать не могут».

– Что за ерунда? – удивился Алексей, читая объявление.

– Висело на пристани.

– Кто? Кто так поспешил? Время судоходства еще не пришло, зима на дворе.

– Говорят, был нарочный из Нерчинского управления. Он и передал распоряжение.

– А Борис Васильевич, похоже, даже не в курсе. Значит, опять кому-то на руку, чтобы уменьшить штат. Что делают?! Что делают?! – возмущенно повторял Покровский. Встав с табурета, он беспрестанно шагал по зимовью от стены к стене.

– И еще проблема, Алексей Петрович, рабочие жалуются на зубы. У некоторых кровоточат десны. Никак, цинга подступила? То же самое у каторжных. У них еще хуже со здоровьем. А путейцам передышку бы дать. Многие кашляют. Банный день с выходным устроить и разрешить принять спирту в лечебных целях.

– Прежде, Куприян Федотыч, обговорим непонятное объявление. Надо скорее связаться с Зеестом. Не успеем оглянуться, вербовщики за людьми засобираются. Путь неблизкий. А нам не оголить бы участок без рабочих. Темпы строительства велено наращивать. Каторжных в любое время могут обратно вернуть в казематы. С чем останемся? А впереди рывок через тоннель и встреча с Магелланом. Мы уйдем дальше, оставив этот участок обустраивать до конца другим. Постройку деповских зданий, мастерских, жилья для обслуживающего персонала и прочих хозпомещений предписано выполнять тоже своими силами.

Получив указания, Северянин ушел. Накинув на форменную куртку тулуп, Алексей вышел следом. Пасмурно. Ощущение скорого снега. Близко, на лесосеке, стучали топоры, вжикали пилы. Шла заготовка шпал. В версте разработан балластный карьер. Лошадей для подвод не хватало, подсыпка отставала.

«По весне придется повторить заход и хорошенько проштопать колею. Подсыпанный балласт оттает, вновь образуя под уложенными на полотне шпалами губительные для движения поездов пустоты», – планировал Покровский.

* * *

Которую ночь Зеест спал плохо. Сны – сплошной кошмар: пил вино с неизвестными людьми, лица которых будто размазаны. По утру не понять, то ли спал, то ли нет.

«Виноват буду», – морщился Борис Васильевич. На письменном столе лежало поступившее из Петербурга циркулярное предписание, в котором строжайше указывалось на недопустимость замедления хода строительства. Режим работ и график держался за счет прибываемых партий каторжных. Но участились болезни. Упала дисциплина среди наемных рабочих, которые стали злоупотреблять спиртным. Ладно бы для согревания и снятия физического напряжения в свободные дни, но пьяные встречались посреди дня прямо на полотне. Приходилось наказывать десятников. Между подрядчиками и рабочими нередко вспыхивали ссоры. Обманутые мужики грозились оставить строительство и уйти. Край сибирский развивался, хорошие рабочие руки требовались не только на магистрали.

Одновременно Комитет по строительству Амурской железной дороги требовал ужесточения мер по наведению порядка и повышению исполнительской дисциплины на всех уровнях руководителей и подчиненных. Интересно и удивительно, что бдительность полицейской службы со всей очевидностью была притуплена к всякого рода авантюристам, проходимцам и казнокрадам. Внимание было сосредоточено исключительно на политике. Царская охранка скрупулезно изучала личные дела, прежде всего инженерно-технического состава. Иногда Зеесту казалось, что главная задача заключается не в том, чтобы руководить дистанцией, а в том, чтобы искоренять всяческое вольнодумие по поводу происходящих в России политических процессов…

Часть вторая

Глава 1

К вечеру повалил хлопьями густой липкий снег. Он таял на лице и голых ладонях, которыми люди, скинув промокшие варежки и рукавицы, растирали по лбу и щекам соленый пот. В плотном падающем снегу шевелились на насыпи железной дороги фигурки рабочих. К насыпи с обеих сторон подносили шпалы. Бригады путейцев по команде десятников укладывали шпалы на полотно. С конных подвод и дрезин, прибывающих с восточного направления, стягивали тяжелые рельсы. Зацепив их длинными клещами, волокли на вершину насыпи. Там укладывали на поперечные шпалы.

Бригада из каторжных обтесывала и распиливала бревна. Топорами на месте тесали шпалы. Двуручные пилы с трудом вгрызались в годовые кольца мерзлых вековых лиственниц. Вжик-вжик, вжик-вжик. Охранники в серых шинелях, с красными от холода лицами, гарцевали туда сюда вдоль насыпи и громко ругались на каторжных. Время от времени в поле зрения появлялся и хорунжий Микеладзе. За несвоевременное исполнение предписания он в наказание был определен ротмистром Муравьевым на две недели для несения службы непосредственно на трассе.

Среди остальных офицеров хорунжий отличался вздорным и совершенно непредсказуемым характером. Несмотря на манеру держаться перед подчиненными, как и подобает ревностному служителю Отечества, было заметно, что служба хорунжему поднадоела до чертиков. Кто-то из казаков, разоткровенничавшись с путейцами, проговорился, что быть бы сейчас Микеладзе, по крайней мере, не в лейб, так просто гвардии какого-либо западного линейного полка. Такой карьере мешала без меры горячая голова. После крупной бытовой провинности отправили его в Сибирский округ и там по распоряжению ли, какому, либо иронии злой судьбы поклонник петербургских женщин оказался в совершеннейшей глуши, неведомой мерзкими условиями бытия даже в кошмарных сновидениях похмельных ночей. Здесь, на строящейся железной дороге, не было ничего, что, по разумению хорунжего, считалось потребностью для любого порядочного человека. Если он, конечно, настоящий мужчина, а не слюнтяй. Ни хороших вин, ни достойных женщин, ни прочих прелестей светского мира. В общем, радости хорунжий испытывал мало. Как от скотского пойла, именуемого по-местному либо бражкой, либо сивухой, так и от толстых потных женщин – и то столь дефицитных в этакой глухомани. И чем дольше тянул лямку хорунжий Микеладзе, тем сильнее и чаще случались у него приступы потаенной ярости.

Микеладзе обогнал медленно ползущие подводы. Стеганув плеткой коня, ускакал.

– То-то же, – проворчал один из арестантов, опуская с плеча на снег короткое, но тяжелое лиственничное бревнышко. – Слышал я, что государь указ издал про нашу волю, как только дорогу к океану протянем.

– Жди, – угрюмо отозвался напарник. – Скорее, сам здесь ноги протянешь, чем такое произойдет.

– Слышь, Иван? – обратился арестант к Бурову. – Ты, часом, ничего подобного не слышал? – Тот, что спрашивал, тщедушный мужичок с рябым крестьянским лицом, видно, родом откуда-нибудь из средней полосы России. Мужичок угодил на каторгу пять лет назад. Якобы за поджог господского имения. Он-то, лапотоп рязанский, имения не поджигал. Он только на шухере стоял, а красного петуха другой деревенский запустил. Но все равно, как ни крути, виноват. Каторжного срока отмерили за милую душу десять годков. Ладно, что в том пожаре барин не сгорел. Впрочем, длинная история…

– Иван, а Иван? – не отставал человек от Бурова. – Про указ-то что? Верить? Нет? Рабочие-железнодорожники тоже сказывали, что их начальник, который из инженеров, говорил об этом. Мол, сулят всем арестантам свободу после окончания «железки».

– Смешон ты, мил человек, – рассмеялся Буров. – Откуда мне знать? Вместе паримся с тобою. Мне про те обещания никто не докладывал. Может, и выйдет что путное из твоих мечтаний-надежд… Нарубишь шпал вон с ту сопку, – Буров указал рукой на зубчатую скалистую гряду за рекой. – Упремся «железкой» в океан, водички похлебаем на его бережку, глядишь, и вызовут тебя, бедолагу, в администрацию, и полицейский чин объявит: «Отпускаем тебя, грешного, на все четыре стороны. Только об одном предупреждаю тебя, непутевого, не жги, каналья этакая, больше баринов, не то до второго океана заставлю тебя, зараза арестантская, шпалы на горбушке таскать!»

Окружавшие хрипло загоготали. Посветлел от дружеского юмора и сам мужичок. Замолк. Больше не приставал с вопросами. Опять взвалили листвянку на ноющие плечи. Поволокли дальше по глубокому снегу к эстакаде, где из бревен артельщики тесали шпалы, складывая их в ровные штабеля.

* * *

Нарочный прискакал к полудню. Закутанный в отсыревший от снега башлык, долго шарил красными скрюченными пальцами, пытаясь развязать тугой узел у подбородка. Сбросив башлык на спину, расстегнул две пуговицы на шинели.

– Прошу! – Покровский указал на табурет, придвинутый ближе к малиновой от жара железной печке. Изогнутая коленом дымовая труба выходила в отверстие через окно на улицу. Инженер сидел за дощатым столом, что-то писал в разложенных веером бумагах.

– Благодарствую, не имею времени, – козырнул казак. – Приказано передать лично вам и в срочном порядке вернуться обратно. Засветло бы успеть, – нарочный козырнул еще раз.

Покровский разорвал серый, прошитый двумя суровыми нитками пакет и стал читать.

– Мне бы, господин инженер, лошадь покормить, – качнулся у двери казак.

– Да-да, – кивнул Покровский, не отрывая глаз от депеши, – непременно. Не помешает и самому перекусить. Спросите там конюха Митрофана. Скажите, что я распорядился.

В депеше, подписанной ротмистром Муравьевым и Зеестом, указывалось, что в связи с прошедшими на днях волнениями среди рабочих на соседней Забайкальской железной дороге, требуется проявить особую бдительность по отношению к каторжанам, осужденным по политическим мотивам. Обо всех выявленных случаях какой-либо агитации или даже намеке на данные действия немедленно сообщать в полицейское отделение в Могочу. Особенное внимание необходимо обратить на Ивана Бурова, состоявшего членом РСДРП.

«Ивана Бурова», – мысленно повторил это имя Покровский, прочитав депешу до конца. Он слышал от того же Северянина, что на территории Забайкалья существуют марксистские кружки, слышал о прокламациях, распространяемых якобы по инициативе читинских железнодорожников, работающих в тамошних ремонтных мастерских. Не раз в дистанции упоминали забастовки рабочих на станциях Маньчжурия и Оловянная соседней Забайкальской дороги.

«Значит, политика. Политика, значит, – мысленно повторял Алексей, отрешенно перекладывая с места на место служебные бумаги. – Ко всему еще политика. Волнения», – его размышления прервал приход Куприяна Федотыча.

– Жахнул мороз после снежка, – протянул он руки к печке.

– Нарочный доставил циркуляр, – сообщил Алексей.

Прочитав бумагу, Северянин сказал:

– Что ж, того и следовало ожидать, батенька. Дошел и до нашенских мест черед…

– В каком смысле?

– Сие предписание означает, что мы с вами несем теперь личную ответственность за политику на участке. Точнее, отвечаем за то, чтобы духу ее не было здесь.

– И что надо предпринять? Что делать-то в таком случае?

– Вероятно, то, что и сказано в бумаге. Контроль, надзор и прочие страсти-мордасти для смутьянов-агитаторов.

– Выходит, мы как бы полицейский наказ выполняем?

– Выходит, так, – согласился Северянин.

Последние слова Куприяна Федотыча показались Алексею чересчур спокойными. Странно, но тот воспринял практический смысл полученной депеши очень сдержанно. А через пару минут вообще перевел разговор на другую тему.

– Надо бы печку переделать. Привезти кирпичи. Кирпичная-то лучше железной греет. Держит тепло до утра. А эта «буржуйка» на дрова дюже ненасытная. Выстывает моментально. Да еще и побелить можно. Все-таки культурнее, чем из дикого камня очаг…

На Алексея же нахлынули тревожные мысли, нехорошее предчувствие, вызванное сообщением сверху о возможных смутных событиях на участке. А ведь только что намеревался обратиться к Зеесту по поводу отпускного листа…

– Не испить ли чайку, Петрович?

– Давай, – словно очнувшись, ответил Алексей. – Кажется, немножко сахара осталось.

Края жестяных кружек горячие. Пили мелкими глотками.

– Ну, что? Насчет кирпичной печки?

– Надо погодить. Скоро, должно быть, переедем на новое место. Эту пока можно подремонтировать. Будем и ее, и «буржуйку» топить. Морозы-то еще какие держатся… На тридцатой версте плотники рубят разъезд. Сам знаешь. Надо там начинать обживаться. После стыковки с Магелланом туда перебазируется лагерь строителей.

Выпили по паре кружек. Северянин стал аккуратно заворачивать остатки еды в чистую тряпку. Пока чаевали, молчали. Потом Северянин вдруг спросил:

– Привыкли, Алексей Петрович, к здешней жизни?

– Ко всему привыкает человек.

– А была б ваша воля, покинули бы Забайкалье?

– Ты, Куприян Федотыч, словно сссыльного спрашиваешь. Выходит, я сюда против собственной воли приехал? Не лучше ли себя самого спросить? – улыбнулся Алексей, глядя на товарища. Тот прятал в рыжие усы улыбку.

– Я – другое дело. Я почти сибиряк. Вы – нет. Вы оттуда.

– Откуда?

– Оттуда, – Северянин полушутя показал указательным пальцем в потолок.

– В определенной степени я согласен, но только в определенной. Мы, скажем так, пассажиры с разных пунктов отправления, но пункт назначения у нас один. Верно? Дело-то одно? И задачи тоже. Так?

– Согласен, – Северянин поднял руки вверх. – А привычка, действительно, дело наживное. И каждый, кто сегодня на трассе, по своей воле или нет, привыкает к этим условиям жизни по своему. Будь то инженер, рабочий-переселенец, политический каторжанин или уголовник-каторжник.

Наступила пауза. За стенами зимовья завывал ветер.

– Сколько снега навалило, – отозвался Северянин. – Весной опять наступит жуткая распутица. Ни пройти, ни проехать. Несколько лет назад здесь поблизости мужики не смогли после ливней вызволить из топи конную упряжку вместе с повозкой.

– Что, так и осталась в грязи? – удивился Алексей.

– Представьте, да. Бедняг лошадей, две головы, пришлось пристрелить, чтобы не мучились, захлебываясь жижей…

Северянин убедился, что ему удалось отвлечь Покровского от мрачных и тревожных мыслей, причиной которых стала поступившая депеша. В мире продолжали вести ожесточенную борьбу множество политических партий, течений, организаций и союзов. Теперешняя Россия оказалась в самом клубке этой драки.

«Уж на ее-то многострадальную долюшку, вероятнее всего, выпадет нечто такое, чего никогда не познать ни французам, ни японцам, никому другому. А что именно выпадет, кто же это знает?» – к такому выводу все чаще приходил, мучительно, порой, рассуждая, Куприян Федотыч.