Текст книги "История одного преступления"

История одного преступления
Юрий Валентинович Меркеев

© Юрий Валентинович Меркеев, 2016

ISBN 978-5-4474-5777-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

Для худосочного и неврастенического юноши Льва Корюшкина, студента-медика, заканчивающего пятый курс института и собирающегося проходить интернатуру в психоневрологической клинике, женитьба была тем спасительным для карьеры шагом, благодаря которому молодым медикам позволительно было самим при распределении выбирать место работы. Лишь бы, как говорится, «заказчики» были не против. Единственное, что, по мнению его строгой и властной мамы Людмилы Львовны, необходимо было срочно предпринять – это женить сына. Да и сам Лев Николаевич был не против жениться – без особенных чувств, без огня страстей, помутнения рассудка, – жениться на какой-нибудь серенькой скромной девушке, как на условии к первому карьерному шагу. Что ж поделаешь – не испытал еще юноша той волнующей игры ума и души, которая всегда протестует против рассудочного цинизма. Да и мама – строгая, властная и влюбленная в сына до безумия, не хотела допустить в семью женщину, которую сын мог бы поставить на пьедестал наравне с нею. Левушку она воспитывала с малолетства одна после жуткого «предательства» мужа, который повесился в ванной и оставил подленькую записку: «Виновной в смерти считаю свою жену-ведьму!» Записку Людмила Львовна сожгла, похоронила злодея в одной могиле с его матерью; пришлось при этом слегка приплатить кладбищенским работникам, однако так она смогла рассчитаться за все обиды, которые ей нанесли когда-то муж и свекровь; пусть хоть на том свете узнают, что значит обижать гордую женщину!

Внешне Левушка являл собой тип человека, именующегося в просторечии «ботаником». Замученный жестокой любовью мамы, книжными знаниями, зажатый условностями внешних приличий пай-мальчик, он легко краснел и робел от посторонней грубости, будь то прокуренный бас шофера автобуса, напоминающий о присутствии в общественном транспорте контролера, или окрик базарной торговки, навязывающей посетителям рынка свой товар. И внешне был мало симпатичен – такие обычно девушкам не нравятся. Высок, но нескладен, болезненно худ; кожа на лице была усеяна мелкими прыщиками, длинный нос был с горбинкой; глаза, которые он стремился все время от людей прятать, смотрели на мир нерешительно и тревожно, как у человека с нечистой совестью. Впрочем, учился молодой человек хорошо и с детства дружил с соседской девчонкой Валей Нестеровой, которая уважала в Корюшкиных природный ум, интеллигентность, тихость, которую нередко путают со скромностью. Сама Валя была, что называется, из «простых»: папа и мама у нее работали на заводе, она же мечтала когда-нибудь поступить в педагогический институт, а пока работала нянечкой в ясельной группе «Колокольчика». Ей немного льстило, что за ней ухаживает будущий врач, впрочем, назвать действия Льва Николаевича ухаживаниями можно было лишь с большими погрешностями. Но когда на работе заходил разговор о ее личной жизни, Валентина всегда напускала на себя томный вид и начинала со вздохами объяснять подругам, как тяжело в наше время приходиться медикам, которые вынуждены работать на две, а то и на три ставки.

Ухаживал за ней Левушка как-то и в самом деле странно: никогда не встречал ее после работы, не дарил цветов, никогда не приглашал в гости к своим редким друзьям-медикам. Приблизительно раз в месяц он являлся к ней домой в костюме и галстуке, преподносил ее маме конфеты и полдня молча сидел на диване в маленькой комнате. Со стороны могло показаться, что он ходит в гости к Екатерине Васильевне, а не к Вале. Отец девушки, Николай Степанович, не понимал Корюшкина и не знал, о чем с ним говорить. Однажды завел было разговор о медицинском спирте, о его полезном влиянии на организм. Лева, сам не пьющий и, более того, зло осуждающий всех пьяниц на свете, шутку Николая Степановича не понял, и разговор, только начавшись, тут же затих. После этого случая Валин папа перестал обращать внимание на дочкина ухажора, игнорировал его, как рабочий человек с завода может игнорировать… грязь на своих мозолистых руках, старался вообще не примечать Льва Николаевича. Мог, – и это было не раз, – прошлепать при госте в одних трусах босиком в ванную, выругаться вслух матом. По большому счету он не принимал всерьез субтильного Левушку, который, по его же словам, «не был добытчиком и мужиком» и часто с горечью думал о том, что когда-нибудь этот «вьюноша-лапша» станет его зятем.

Как-то раз перед Новым годом Николай Степанович и вовсе разозлился на Левку за то, что тот не вмешался в его ссору с дочерью, когда он с сильного похмелья хотел выпить бутылку шампанского, стоявшую до времени в холодильнике, а Валентина вырвала ее у него из рук и спрятала в комнате. Дескать, шампанское дорогое, марочное, подарок Корюшкина. Негоже, мол, такое тонкое по аромату вино пить с грубого самогонного похмелья. Николай Степанович усмотрел в словах дочери пренебрежение к себе, простому русскому мужику-работяге, поскандалил, разбил посуду, почему-то обвинил Вальку в «жидовстве» и, послав всех к чертовой бабушке, ушел к соседям за самогоном. Потом, когда вспоминал об этом эпизоде, нехорошо улыбался, особенно когда в памяти всплывало перекошенное от страха лицо молодого человека. «Это ж надо, так испугаться?! Баба, не мужик, – глухо смеялся Николай Степанович. – Цыпленок табака… лапша недоваренная!»

А между тем за два месяца до распределения Лева, наконец, созрел – решился и предложил Валентине выйти за него замуж. Предварительно он, разумеется, посоветовался с матушкой, которая со спокойной душой благословила его на брак. В семье Корюшкиных почти все решалось с оглядкой на «капэдэ», коэффициент полезного действия. «Капэдэ» женитьбы сына был очевиден: после окончания института Леву не отправят в какую-нибудь деревню, а жениться ему рано или поздно все равно пришлось бы. На горе и счастье матери.

…

Людмила Львовна нанесла визит Нестеровым. Николай Степанович, против всех ожиданий, вел себя сдержано и даже как-будто великодушно. Видно было, впрочем, что он слегка нервничал, потому как находился не в привычном ему состоянии хмельной радости. Заметно было и то, что ему физически неловко было в белой нейлоновой рубахе с накрахмаленным воротничком и туго затянутом галстуке. Впрочем, Людмила Львовна показалась ему человеком простым. «Нормальная, не заносчивая, зря я о ней плохо думал», – решил он. Свадьбу назначили на первую неделю июня. Договорились сыграть ее сначала в кафе «Здравушка», а на следующий день – у Корюшкиных или у Нестеровых дома. Деньгами сложились поровну. Лев Николаевич пообещал организовать видеосъемку. Свадебное платье с рюшечками и кружевами у Валентины было припасено заранее. Большой страсти Лев к своей невесте не испытывал. Испытывал он странную смесь из желания физической близости с женщиной и одновременно какой-то нервической брезгливости от того, что ЭТО приходилось делать без каких бы то ни было эмоций – все равно, что лечь в постель с одушевленной куклой. Если бы не распределение и страх оказаться в деревне, он бы оттягивал свою женитьбу как можно дольше. У «вьюноши» было много страхов, и в какой-то степени именно они, порой, определяли ломаную линию его жизни. В школе он боялся плохих отметок, поэтому делал все возможное, чтобы их не получать. В институте боялся ярких красивых студенток, поэтому делал все возможное для того, чтобы не оказаться с ними где-нибудь случайно рядом. Лев боялся крови, поэтому нацелил свое внимание на психиатрию и неврологию. Иными словами, многое из того, что он делал в жизни, имело один источник – страх… страх почти гротесковый, метафизический, рожденный из глубины темного тревожного детства, из которого отчетливо отпечаталось в памяти лишь страшная гибель отца, давящая опека мамы, которую она почему-то всегда со слезами и заламыванием рук называла материнской жертвенной любовью, больше и выше которой ничего нет.

Однажды он посмотрел по телевизору фильм «Островок», короткометражную ленту о самоубийстве влюбленного юноши, у которого на глазах сильный и дерзкий уголовник изнасиловал невесту, а юноша по природной трусости ничего не сумел сделать и вынужден был униженно глядеть на зверя в образе человеческом, встретился взглядом с немым упреком в глазах поруганной девушки, не выдержал угрызений совести и бросился в море. После «Островка», который острым ножом пронзил ранимую психику Корюшкина, юноша стал панически бояться уличных хулиганов. Доходило до того, что он отворачивался и убегал, если от него требовалось участие в разрешении того или иного уличного конфликта. А ночами снилось из темного детства, и он вздрагивал и просыпался в холодном поту с остатками мучившего кошмара… Ему лет пять-шесть. К торцу дома, в котором он жил, примыкала небольшая лужайка, скрытая от взрослых глаз, «островок свободы и непослушания». Маленьким детям там гулять запрещалось, но иногда Федька-бандит, соседский мальчишка, которому было уже пятнадцать и который курил и пил, сманивал Леву перелезть через заграждение и хоть ненадолго оказаться на запретной территории. Однажды Федька поймал во дворе крохотного котенка, приласкал его и, подойдя к Леве, шепотом приказал идти за ним на лужайку.

– Я кое-что возьму и приду, – прибавил Федя. И Корюшкина вдруг отшатнуло от странного или, точнее сказать, страшного выражения лица хулигана. Лева подчинился и, пока ждал Федора, мороз у него пробегал по коже и ноги слабели от дурного предчувствия. Наконец, на лужайке появился Федор. Лицо у него было бледное, на губах играла странная кривая ухмылка, волосы были взъерошены, а глаза лихорадочно горели. В руке он держал большой строительный ржавый гвоздь. Хулиган подошел к мальчику, вытащил из-за пазухи дрожащего, ничего не понимающего котенка, и, боязливо озираясь по сторонам, произнес: «Сейчас мы будем его хоронить. Но сначала посмотрим, что у него внутри.» Не в силах шевельнуться, Лева молча наблюдал за действиями старшего. Он вроде бы понимал, что сейчас будет совершаться на его глазах страшное преступление, но какое-то убийственное магическое чувство придавливало его к земле, так, словно убивать будут его, а не жалкое слабенькое беззащитное существо, которое было в руках злодея. Примерно такое же чувство у него было тогда, когда Федор впервые взял его с собой на крышу пятиэтажного дома. У него захватило дух. Федор несколько раз ударил котенка по голове, тот начал дергаться, завертелся на одном месте, из крошечного носика потекла кровь, а Федор с каким-то остервенением все наносил и наносил удары до тех пор, пока котенок не затих. Потом остановился, перевел дух, вытер со лба капельки пота и торжествующим взглядом, который Лева, кажется, запомнил на всю жизнь, посмотрел на малыша.

– Видишь, это мозги, – указал Федор на разбитую голову котенка. – А теперь быстро закапывай.

Мальчик очнулся и стал лихорадочно рыть землю руками. Ему хотелось поскорее что-нибудь сделать. Когда котенка закопали, Лева не выдержал и расплакался, а затем бросился на Федора с кулаками. Силы были не равны, и мальчик вернулся с прогулки домой избитый и в слезах. Выслушав историю сына, Людмила Львовна повела себя странно: она нисколько не осудила преступление Федора, успокоила Леву какими-то дежурными фразами и вдруг сообщила мальчику о том, что мечтает видеть его будущим хирургом, а врачи, сказала она, не должны бояться крови.

Но страх из темного детства теперь стал являться и в настоящем, из которого незаметно и быстро слагалось будущее. Страх оказаться персонажем фильма «Островок». Страх оказаться лицом к лицу с хулиганами…

Страх был липкий, отвратительно пахнущий, сопровождающийся холодком под сердцем и ноющей болью в груди.

Позже под влиянием этого страха, вывалившегося за пределы обыденности, долго взращивал мечту приобрести пистолет, но, когда подумал, что будет с ним, если он угодит в тюрьму, то испытал такой ужас, что сразу отказался от этой фантазии. Странность его характера, а, точнее, болезненность натуры, заключалась в том, что убить человека единожды и навсегда он не боялся – он боялся человека, как источника проблем, и… убил бы, если бы это было возможно, но если бы об этом никто не узнал, включая господа бога, которого Корюшкин не признавал, не любил, и… наверное, убил бы тоже, если б смог, как источника проблем. Такова была болезненная натура Льва Николаевича.

2.

Свидетелем на свадьбу был приглашен Володя Караваев, тоже студент-медик, с которым Лев Корюшкин учился в параллельных группах. Караваев был полной противоположностью Корюшкина. То был симпатичный, румяный, широкоплечий богатырь с громовым голосом и повадками бесстрашного, а в некоторых случаях и нагловатого человека. Володя был человек открытый, и если что-то предпринимал, то никогда не вдохновлялся мелкими тайными помыслами, что называется «изнанкой души», а все делал без стеснения, широко. Если он, к примеру, прогуливал лекции, то не придумывал, в отличие от Левушки, какие-нибудь сверхуважительные причины, типа – «пытался применить полученные знания для того, чтобы унять предделириозное состояние своего дяди» или что-нибудь в этом роде. Караваев всегда говорил правду. Самым ошеломительным его оправданием было: « Не мог смириться с заявлением профессора о том, что человек состоит из шести главных частей… прямо как на мясном рынке. Человек – это явление целостное, его нельзя рассматривать по частям.» Смеху тогда в аудитории было столько, что профессор даже не обиделся на Караваева и тут же простил ему эту дерзость. А студенты потом дразнили Володю: « Целостно-мудренный ты наш.»

Корюшкин пригласил Володю опять же из-за страха: вдруг со стороны невесты выкинут что-нибудь этакое, оригинальное, начнут приставать, к примеру, с выкупами?! Лева терпеть не мог все эти глупые розыгрыши, всегда раздражался по причине того, что не мог сходу подобрать шуточные слова для разрядки ситуации, а вытащить из кармана купюру и тупо сунуть ее в руки ряженных – без купюры останешься и все. А Корюшкин намеревался после свадьбы купить автомобиль. В этом он видел единственный плюс от всех свадебных церемоний. « Так уж и быть, готов потерпеть ваши глупости, – тихо высвечивал его плутоватый и высокомерно-презрительный взгляд. – Если вы подарите мне достаточно денег и не станете особенно досаждать.»

Володя приехал к Корюшкиным за два часа до визита во Дворец бракосочетания. На свидетеле был яркий синий костюм. Из нагрудного кармана торчала белая роза. Беспечность и благодушие Караваева быстро передались и жениху. Лева надел белую рубашку, черную бабочку, серый костюм и повертелся у зеркала.

– Вовчик, скажи мне честно, как я выгляжу?

Караваев расхохотался.

– Как лапша! – он едва справился со своим смехом. – Перед удалением аппендикса.

Жених заметил, что свидетель был немного «навеселе».

– У тебя есть чем горло промочить? – спросил Лева.

Караваев вытащил из внутреннего кармана сверкнувшую серебром плоскую охотничью фляжку.

– Белый аист. Выпей, полегче будет на душе, – сказал он. – Да, брат, прощаешься ты с холостяцкой вольностью. Будут у тебя теперь иные заботы – пеленки, подгузнички, манная каша. Скучно станет – звони, компанию всегда составлю. Уже троих друзей туда отправил. И знаешь, какие слова должны быть высечены на входе во Дворец бракосочетания? Здесь дышится свободно и легко. Как в концентрационном лагере. А еще: только женившись, я понял, что такое настоящее счастье, но – было уже поздно. Не так ли? – Караваев снова расхохотался и, приняв из рук Корюшкина фляжку, сунул ее в карман. Коньяк был крепкий, настоящий, и Лева быстро начал пьянеть. В комнату заглянула мама.

– Закрой дверь, мы еще не готовы, – сердито пробурчал Лев.

– Жене своей будешь приказывать, а матери не перечь. Мать у тебя одна, а девок много будет, – гневно отозвалась Людмила Львовна. – Дверь-то я закрою, а ты с кем останешься?

– Желательно форэвэр, – развязно прибавил Караваев по-английски, что означало «навсегда», и тут же пояснил, поняв скверность ситуации. – Помни, Лев Николаевич, теперь ты глава новой семьи. Не позволяй матери командовать.

Из уст неженатого Караваева такое назидание выглядело нелепо, однако Корюшкин безропотно принял его, как и все то, что должно было случиться в его жизни сегодняшним утром.

– Левушка, сынок, к нашему дому какая-то машина подъехала, – раздался за дверью неожиданно ласковый голос Людмилы Львовны.

– Что ж ты молчала? – возмутился Корюшкин, слегка осмелевший от коньячных паров.

– Почему ж молчала, когда ты меня не пускаешь? – простонала женщина.

– Это группа поддержки из института, – обрадовался Лев Николаевич. – Поедем невесту выкупать.

Он победоносно взглянул на Караваева, который от коньяка расцвел и улыбался во весь рот.

– Никому не бояться! – крикнул свидетель. – Отобьемся. Распечатывайте водку, подавайте соленые огурцы. Первым делом группу поддержки надо напоить, а потом все предоставьте мне. Я свидетель со стажем, – он подмигнул Корюшкину, – Лапша-то наш, видать, жених начинающий, поди первый раз. Да деньги шинкуйте мелкими купюрами, но много, чтобы не опростоволоситься. Скупердяями не прослыть. – Он пьяненько расхохотался. – Головы-то на плечах уже нет. Так что-ли? – Караваев еще раз ободряюще подмигнул жениху и отправился в прихожую встречать гостей.

…

После всех розыгрышей, выкупа невесты и всех прочих процедур свадебная кавалькада отправилась в «Здравушку». Столы были накрыты. В приятной полутьме зала свежие пока еще и трезвые музыканты в отутюженных малиновых пиджаках стояли наперевес с инструментами в предвкушении хлебного вечера. Со стороны жениха и невесты гостей набралось больше сорока человек. Слово взял тамада, высокий брюнет с длинной шевелюрой и гусарскими усами, похожий на циркового конферансье. С микрофоном в руке он прохаживался между столиками, говорил какие-то затертые до дыр остроты, сам же над ними смеялся громче всех, иными словами занимал гостей. Корюшкин находился в той благодушной стадии опьянения, когда на все происходящее смотришь как бы сквозь пелену. Он все время бессмысленно улыбался, жмурился, как опившийся валерианы кот, а когда кричали «горько», вставал и механически, как робот, целовал невесту. На седьмой или восьмой раз он сбился со счета своих поцелуев, но с каждым разом все более расплывался в улыбке, так как на подносе появлялся очередной конвертик с деньгами. Один из его родственников подарил пачку лотерейных билетов с пожеланием выиграть автомобиль. Другой, его родной дядя, который занимал высокий пост в администрации города, демонстративно положил в конверт купюру – такую купюру, которую многие из присутствующих видели только на телеэкранах. Родственники со стороны невесты не отставали. Среди них тоже было немало «широкого купечества».

Караваев быстро увлекся свидетельницей, с лица которой весь вечер не сводил глаз. Лева заметил, что девушка отвечает его другу взаимностью.

Часа через три гости отстрелялись подарками и поздравительными речами. И свадьба плавно перетекла в ту стадию, когда по выражению народному «недалеко и до выбитого глаза». Кто-то из гостей– мужчин танцевал с чужой женой, кто-то коптил в уголке зала сигаретами, кто-то громко беззастенчиво учинял семейные разборки. Людмила Львовна незаметно для всех ушла, нужно было позаботиться о закуске и выпивке на второй день свадьбы.

Отец невесты сорвал, наконец, с себя ненавистный галстук и теперь выделывал вместе с молодежью танцевальные кренделя.

Улучив момент, Корюшкин собрал с подноса конвертики и выскользнул в туалет для того, чтобы пересчитать полученный свадебный барыш. Лев Николаевич мысленно конвертировал всю сумму в доллары и сделал приятный вывод о том, что на поношенную «Ауди» или «Вольво» денег вполне достаточно. Корюшкин спрятал деньги в потайной карман брюк, помечтал немного и вернулся к столу. Теперь и он мог позволить себе лишнюю рюмашку. Физически Лева был крайне слаб. И поэтому к концу вечера его стало нещадно мутить. У него все вертелось перед глазами, он постоянно чему-то смеялся и время от времени терял равновесие. Лицо невесты то всплывало перед ним, то снова уходило под воду, а сам жених барахтался изо всех сил, теряя остатки человечности и превращаясь в безмолвную бешеную рыбу. Последнее, что Рыба – Корюшкин помнил, было то, как он замыслил сходить в туалет для того, чтобы еще раз подержать в руках первый семейный «навар», и то, как между столом и туалетом его поймала вдруг теща, строго взглянула ему в глаза и начала стыдить за какое-то безобразие, которое он только что учинил, но не называя, что именно. Новоиспеченный муж рассеянно ее выслушал, ткнул себя в челюсть большим пальцем и попытался объяснить «маме» причину своего опьянения, – дескать, выпил много потому, что разболелся нещадно зуб. Лев придумал это умное, как ему казалось, оправдание сходу, однако выразить словами не смог. Впервые в жизни он напился так, что забыл слова.

3.

Утром следующего дня Корюшкин очнулся от того, что ему показалось, будто он проваливается в какую-то глубокую мрачную пропасть. Тяжелым свинцовым взглядом он обвел пространство вокруг себя и вдруг увидел какую-то спящую женщину рядом. Пристально вглядевшись в женщину, он понял, что это …его жена. Она спала. На ней была красивая ночная сорочка нежно-розового цвета, но Льву было не до этого. Оказалось, что в постель он плюхнулся прямо в костюме, и, судя по всему, ночью его изрядно тошнило, так как весь его «жениховый» пиджак был чем-то заляпан, а рядом с кроватью стоял таз. Во рту было сухо, противно, язык распух, а голова трещала так, будто всю ночь черти на ней горох молотили. С трудом Лев Николаевич перебрался через жену, подошел к зеркалу, взглянул на себя и испугался. Такого отвратительного лица он никогда не видел. Чувствуя себя преступником, совершившим вчера какое-то злодейство, он пробрался в ванную, принял душ, переоделся и стал искать вчерашние деньги. «Слава богу, целы,» – выдохнул он. Затем молодой человек вытащил стодолларовую купюру и, стараясь не разбудить невесту, выскочил на улицу. Цель у него была одна – срочно съездить к Володе Караваеву и узнать, что было вчера. Лев Николаевич поймал такси и вскоре был у приятеля дома.

– Ну ты, Левун, и дурачок, когда пьяный, – начал укорять его Караваев, доставая из холодильника пиво и наполняя два бокала. – Давай, поправляйся.

Лев сделал несколько жадных глотков.

– Видел бы ты себя, господин интерн, со стороны, сам себе бы с десяток диагнозов поставил. Амнестическая форма опьянения с полной потерей памяти – раз! – Караваев начал загибать пальцы. – Параноидальный синдром на фоне алкоголизма – два! Море цинизма по отношению к людям – три! Ну, а последнее… самое ужасное!

Лев нервно вздрогнул, застыл с бокалом пива в руках и испуганно заморгал.

– Что же я такого сделал? – с трудом выдавил он из себя.

– Сначала, – Володя взглянул на застывшего Корюшкина и вдруг расхохотался. – Сначала ты поднялся из-за стола с закрытыми глазами, повернулся к теще и провозгласил тост за свободу мужчин. Потом ты рухнул на стол, а, когда тебя растрясли, встал и… – он снизил голос до шепота, – грубо, по-площадному обругал матом родителей жены. И пообещал отравить их ядом бледной поганки.

Корюшкин задрожал и покрылся густой краской стыда.

– О боже, – простонал он. – Неужели это правда?

– Правда, дорогой мой, интерн, правда, – хладнокровно добивал Леву приятель. – Но и это еще не все.

– Что еще? – еле слышно пробормотал Корюшкин.

– Еще? – усмехнулся Володя. – Еще ты стал нести всякую околесицу про какие-то свои страхи. Господи, послушал бы ты себя со стороны!? Ты говорил о каких-то недолюбленных тобою женщинах, о страхе перед блондинками, о том, что с первого раза у тебя никогда не получается в постели… короче говоря, нес всякую ахинею. Скажи спасибо, что люди были пьяны не меньше твоего. Иначе поколотили бы, ей богу.

Все еще красный, как рак, Лев спросил:

– А домой-то я как попал?

– Это меня, брат, благодари. Когда ты начал свою грандиозную речь, Валька меня в сторону отозвала и говорит: « Делай, что хочешь, но увози его отсюда немедленно.» Мне, говорит, стыдно. Еще бы! Такси наши стояли у входа, нас дожидались. Я тебя из-за стола вывел, через плечо перекинул и в машину.

Заметив убитое выражение лица приятеля, Караваев решил его подбодрить.

– Ты это брось, переживать так. Не ты первый, не ты последний. Глаз никому не выбил? А что за свадьба без выбитого глаза? Чего ты разволновался? Говорю же, что гости были пьянее тебя. Перед Валькой только повинись да перед тещей. Тесть твой напился вусмерть. Перед ним тебе каяться не в чем. Мать твоя, поняв в чем дело, быстренько умотала. – Володя вдруг нахмурился и посмотрел на часы. – Ты что же, дурачок, из дома убежал? У вас же второй день. Самые близкие придут, а тебя нет. Слыханное ли это дело? Езжай домой, Левка. Ну ты и лапша.

Корюшкин сидел хмурый, растерянный.

– Вовчик, выручай!

– Что такое?

– Поехали со мной, друг. Такси я оплачу туда и обратно. Не могу я один. Стыдно. А ты обстановку мигом разрядишь. Ты ж умеешь? – заискивающе улыбнулся Лев.

Володя в два глотка допил пиво.

– Ладно, поехали. Бывал я, брат, и не в таких передрягах с …гм..постсвадебными синдромами. Помогу.

….

Через год после свадьбы Корюшкин получил тепленькое местечко сексопатолога в центральном психоневрологическом диспансере, купил желтый фольксваген и отпустил классическую докторскую бородку. Впрочем, бородка была жиденькая, из-за чего он больше походил не на доктора, а на молодого заштатного дьячка. Когда Лев Николаевич входил в диспансер с улицы и без халата, то многие пациенты, не знавшие, кто он, могли толкнуть локтем или осадить фразой из уличного лексикона.

Валентина поступила в педагогический институт на заочное отделение и много времени тратила на себя. О ребенке пока не думалось. Корюшкин считал, что сначала нужно заработать на квартиру и дачу, а уже потом заводить детей. Понимая, что с родителями будет жить тяжело, молодая чета снимала квартиру в центре города.

Как-то раз на прием к доктору Корюшкину явилась пациентка, страдающая, по ее глубокому убеждению, дефицитом мужского внимания. В медицинской карте Лев Николаевич поставил предварительный диагноз – истерический синдром на фоне сексуальной расторможенности. Корюшкин помнил старые учебники психиатрии, в которых почти все женские истерические расстройства трактовались исключительно как последствия неправильной интимной жизни. Даже великий Юнг считал, что человек не способен долго находиться в духе сексуальных приключений без психических последствий. А в более ранние, средневековые времена, так и вовсе с женщинами не церемонились. «Не зря наши предки выгоняли вас на крыши домов, думая, что во время ежемесячных приливов активизируются темные силы, с которыми в сделку вступает женщина, – думал он, разглядывая сидевшую напротив него приятную внешне барышню. – Особенно-то с вами никто не церемонился, а истеричек просто били. Привязывали к столбу и пороли как следует. Пороли… пороли… пороли…»

– Вы меня не слушаете? – воскликнула пациентка, пытаясь заглянуть сквозь очки-хамелеоны прямо в душу Льва Николаевича.

– Что вы? Я с интересом и вниманием слушаю, – смутился доктор. – Пытаюсь понять, что лежит в анамнезе вашей болезни. То есть – с чего это все началось?

– Все это, – приподняла подведенные карандашом брови женщина, которую звали Вероника, – все это началось с лошадиного спорта.

– С чего? – удивился Корюшкин.

– Вы когда-нибудь видели соревнования по конному спорту?

– Ну… допустим.

– А знаете ли вы, что из десяти спортсменок девять страдают специфическими болезнями?

Лев Николаевич этого не знал, однако понял, на что намекала пациентка. Корюшкин нахмурился, пытаясь напустить на себя серьезный вид (так он делал всегда, когда оказывался в щекотливой ситуации), но эта дурацкая фраза по поводу «девяти из десяти» засела у него в голове занозой и тут же начала отравлять пока еще не опытное профессиональное сознание доктора. «Привязывали к дереву и пороли… пороли… пороли.»

Когда он закончил прием больных и вышел из диспансера, то, к своему приятному удивлению, заметил недалеко от своего автомобиля Веронику. Женщина нервно курила и старательно делала вид, будто бы она оказалась здесь совершенно случайно.

– Подвезти? – как-то само собою вырвалось у Корюшкина.

– Если вы довезете меня до дома, то я угощу вас хорошим кофе. Вы не пожалеете, – мурлыкнула она. – У меня кофе фирменный. С изюминкой.

С того дня жизнь Льва Николаевича круто изменилась. Вероника сумела пробудить в Левушке… истинного льва! Мужчина расцвел.

Жена вскоре почувствовала присутствие другой женщины, ибо не почувствовать этого было невозможно, однако устраивать скандалы Валентина не хотела. Корюшкина же уносило все дальше и дальше от берегов тихого семейного благополучия. Между прочим, он отказался от бороды, и теперь каждое утро начисто брился и опрыскивал себя французским одеколоном, который год назад подарила супруга и который целый год пылился на полке в глянцевой упаковке. В глазах у Льва Николаевича появился характерный для всех влюбленных огонек. Внешне он вроде бы оставался заботливым и нежным мужем, однако категорически отказывался ложиться с Валей в одну постель. По своей старой привычке придумывал какие-то глупые отговорки типа: «что-то поясница разваливается» или « боюсь заразить тебя грибковой сыпью» Одним словом – чушь!

Однажды Валентина решилась поговорить с мужем начистоту.

– Моя мама видела тебя с какой-то женщиной, – пустилась она на обман. – Ты вез ее на машине. Потом тебя видели с ней в кафе. Это серьезно?

Корюшкин побагровел. Он терпеть не мог прямых вопросов и боялся семейных сцен.

– Конечно нет, – начал увиливать он, но артист из него был никудышный, и Льва Николаевича прошиб холодный пот. – Бывает, что иногда подвожу своих коллег по работе, но все они замужем и… старше меня на десять-пятнадцать лет.

– Лева, может быть нам ребеночка завести? – смягчилась Валентина, потому что ей вдруг стало жалко смущенного, похожего на нашкодившего сыночка, мужа. Корюшкин, не глядя на жену, сухо ответил: – Давай, заведем. Если ты хочешь.

Ритуальная завеса на входе в семейный очаг была разорвана надвое.

….

Через неделю томная Вероника в постели спрашивала у Корюшкина, прохаживаясь пальчиками по оголенным «струнам тела и души» неопытного любовника:

– Скажи, милый, ты меня любишь?

– Люблю, – жмурясь от удовольствия, отвечал он.